Хоспис - это место, куда приходят те, кто уже знают: чуда не будет. Сюда приходят умирать. Это - последний приют безнадежно больных... Одних приводят родственники, перекладывая уход за ними на плечи медсестер, других, одиноких, привозят сюда из больниц, с улиц, вокзалов, третьи приезжают сами, потому что не хотят умирать среди здоровых людей. Елизавета ГЛИНКА публикует в форме дневниковых записей в интернете свои заметки о работе в хосписе. В "Живом журнале" ее зовут Доктор Лиза (Дневник).
Елизавета Петровна Глинка - врач, специалист в области паллиативной медицины, создатель и руководитель первого бесплатного украинского хосписа, открытого 5 сентября 2001 года в Киеве. Там стационарно пребывают около 15 пациентов, кроме того, программа "Уход за больными дома" охватывает еще более 100 человек. Помимо Украины, Елизавета Глинка курирует хосписную работу в Москве и Сербии.
На всех фотографиях рядом с больными у нее живая улыбка и сияющие глаза. Как может человек пропустить через свое сердце сотни людей, похоронить их - и не ожесточиться, не покрыться корой равнодушия, не заразиться профессиональным цинизмом медиков? А ведь на ее плечах вот уже пять лет огромное дело - бесплатный хоспис ("за смерть нельзя брать деньги!"). У доктора Лизы, ее сотрудников и волонтеров, девиз: хоспис - место для жизни. И жизни полноценной, хорошего качества. Даже если счет идет на часы. Здесь хорошие условия, вкусная еда, качественные медикаменты. "Все, кто у нас побывал, говорят: как у вас хорошо! Как дома! Здесь хочется жить!"
Как ей удалось найти средства на оснащение такой больницы, да еще в конце 90-х? Правда, сама она говорит, что гораздо труднее оказалось поддерживать хоспис на должном уровне. Но и на это она как-то умудряется находить средства.
Сначала люди не верили, что все это - бесплатно. Но для доктора Лизы это принципиально важно: любой человек, богат он или беден, должен иметь возможность умереть достойно. Ведь смерть не выбирает, за кем прийти...
Все, о чем она пишет и рассказывает, для большинства из нас - terra incognita. Что мы знаем о хосписах? А о тех, кто в них находится? А об их проблемах? Доктор Лиза говорит, что между обитателями хосписа и нами есть только одна разница: они знают, сколько им примерно осталось, а мы еще нет. И еще она говорит, что учится у своих больных. Хоспис - это школа жизни.
Забрали в хоспис. Плакала, извинялась перед всеми. Ночью я зашла к ней посмотреть, спит ли. Таким больным мы даем немного водки, так как резко прекращать пить для них - большая проблема. Вера отказалась.
Лежала тихо, приложив голову к магнитофону.
- Вера, как Вы?
- Господи, слушаю, второй день слушаю. Прости меня, Господи...
Спросила сестер, что слушает. Ответили, что все дни в хосписе слушает чтение Евангелия, записанного на кассеты. Из хосписного храма дали.
Не знаю, причастилась ли она. Умерла Вера ночью.
В хоспис его привезли из-за границы. Так уж сложилось, что из близких у него остались только телохранитель и шофер. Жена с ним рассталась. Бывшие подчиненные привозили документы на подпись, стараясь сохранять оптимизм, и поспешно уходили, тщательно закрывая за собой дверь в палату. Телохранитель с шофером выполняли роль сиделок, а вечерами, когда В. спал, рассказывали медсестрам о его былой крутости.
Еду он заказывал только из ресторана, спиртные напитки ему приносил из "старых запасов" все тот же телохранитель. На приколе около хосписа стоял роскошный Мерседес. В палате все было его - телевизор, белье, одежда, пеленки. Он не хотел ничего казенного.
Он провел в хосписе пять полных месяцев. Был всем доволен и своим поведением полностью опроверг расхожее заблуждение моего персонала о том, что "все богатые сволочи". Веселый, хорошо образованный, очень остроумный человек. Он не допускал мыслей о смерти. Не спрашивал о результатах обследований. Не говорил о будущем. Он был уверен, что из хосписа поедет в клинику в Германии.
За пять месяцев мы сильно подружились. И вот наступил момент, когда он не смог встать, и, так как говорить о выздоровлении уже не приходилось, я спросила его, чего бы ему сейчас хотелось. Я ожидала услышать просьбу отвезти его в Испанию, заказать редкое лекарство или привезти какого-нибудь консультанта. Цветы, виски, новый телефон, машину, сменить охрану... А он попросил принести ему козленка. Маленького козленка с непробившимися рожками. Оказалось, что В. вырос в деревне. Его растила мать - отец умер очень рано. И единственным светлым воспоминанием для него был маленький козленок, с которым он играл, когда был мальчиком.
Козленка я ему принесла. Он обкакал всю ординаторскую и непрерывно орал или блеял - уж не знаю, как правильно сказать. Зайдя в палату, санитарка сказала В., что "сейчас будет сюрприз". Принесли козленка. Он был совсем маленьким, с не отвалившимся еще пупочком. Его дали "напрокат". До вечера.
В. не мог встать, и козленка положили в кровать.
Он обнял его и заплакал.
Впервые за пять месяцев.
У нее еще не отросли волосы после последней химиотерапии, и она была похожа на облетевший одуванчик.
Варя попросила принести ей телефон.
- Я позвоню ему. Как Вы считаете?
- Кому?
- Мы были женаты десять лет. Попрощаться. Ведь я скоро умру.
После звонка она попросила, если можно, одеться в не больничную одежду. В понедельник вечером. А точнее - в семь вечера.
- Варя, он придет?
- Да, - она опустила глаза и даже порозовела.
Вечером я помчалась на рынок покупать ей парик - все косынки, которые мы с ней перемеряли, Варе не нравились. Купила. Пепельного цвета со стрижкой каре. Варя надела парик и попросила принести ей зеркало. В палате зеркал нет, я отвела ее в ординаторскую и вышла.
- Варя, да неужели это ты? - донеслось из-за двери. - Так похудела, но такая же красивая!
Сама с собой она там разговаривает или с воображаемым собеседником? Я отошла от двери. Стало неловко - как будто подслушивала что-то очень личное.
В понедельник мы наряжали Варю. С обеда до позднего вечера она просидела в коридоре хосписа, отказываясь даже выпить чаю.
Он все-таки пришел. Через две недели. Вари уже не было.
А я долго еще не могла покупать в кондитерском магазине халву в шоколаде.
Стасик не мог нормально разговаривать, среди многих отклонений у него было расстройство речи, называемое эхолалией.
То есть на вопрос: "Больно?" - он отвечал: "Больно".
"Не болит?" - "Не болит". Так и общались.
Новые слова он повторял по несколько раз.
"Ли-за. Лу-блю. Ма-шин-ки. Муль-ти-ки".
У него не было среднего настроения. Эмоции выражал или в смехе, или в плаче. И то и другое делал от всей души.
Стасик провел у нас три месяца. Он был обезболен, и так как в хосписе катастрофически не хватало мест, я выписала его обратно в дом инвалидов, оставив его на выездной службе. Я считала его умственно отсталым, из таких, кому все равно, где находиться. Но когда санитары из дома инвалидов приехали его забирать, он громко заплакал. Я пришла в палату, начала объяснять, что он поедет домой, а мы будем приходить к нему в гости. Стасик уткнулся носом в стену и не ответил ничего. Даже не повторил, как делал раньше.
Когда его увозили, он закрыл лицо руками и не посмотрел на меня.
На следующее утро в хоспис пришел мужчина - спросил, поступал ли к нам больной Н. Сестры отправили его ко мне в ординаторскую.
- Вчера привезли Н. В какой он палате?
- В шестой. А Вы родственник?
Мужчина вздохнул, и, глядя в пол, ответил:
- Сын.
- Вас проводить к нему?
- Нет. Скажите, что ему нужно принести?
- Может, еду, что-нибудь, что он любит.
- А что он любит?
- Не знаю. Думала, Вы скажете.
- Он не жил с нами. Тридцать лет назад развелся с матерью.
- Я могу пройти в палату с Вами.
- Нет. Не могу.
- Почему?
- Ненавижу. Я из-за матери пришел. Она просила.
- Он Вас обижал?
- Не помню. Пил. Помню, как мать плакала.
Он приходил каждый день, как по часам, и с пяти до семи сидел в холле хосписа, сцепив руки и глядя в одну точку. Иногда, устав сидеть, подходил к окну и подолгу смотрел на улицу. Справлялся о состоянии Н., приносил фрукты и пеленки и уходил, чтобы вернуться на следующий день и проделать то же самое.
Это продолжалось почти месяц. Изо дня в день. С пяти до семи.
Когда Н. умер, мы позвонили по указанному им телефону. Было три часа дня. Через полчаса он был в хосписе. Спросил, что нужно делать и куда идти, чтобы похоронить. Мы готовили необходимые бумаги, я попросила подождать немного, пока будет готов эпикриз.
Он подошел к закрытой двери палаты, где лежал Н., взглянул на меня вопросительно, и, когда я кивнула, немного постоял молча и - все же вошел туда.
Меланома, болела 3 года, процесс остановить не смогли. Привезли из дома - квартира маленькая, муж не хотел, чтобы дети видели, как умирает их мать.
Метастазы в позвоночник, боли.
Она все время ждала детей. К их приходу подкрашивала губы и переодевалась в привезенную из дома одежду. Для них она откладывала фрукты, которые давали на полдник. Под подушкой держала зеркало, в которое обязательно смотрелась, когда слышала шаги около своей палаты.
Их приводил муж, почти каждый день. В первые визиты дети жались к кровати, дарили маме свои рисунки. Тихонько приходили и уходили, держась за руку отца.
За неделю освоились - стали играть с рыбками и канарейками в коридоре хосписа, любили подглядывать в другие палаты и часто спрашивали, что у нас будет на ужин. Санитарки плакали, кормили их тем, что принесли для себя на суточное дежурство, и переплетали девочке лохматые косички, которые отец так и не научился заплетать.
Потом стали приходить реже. Ольга плакала и молчала. Муж звонил редко.
Недели через две отец привел их снова. У девочки были красивые бантики, мальчик - в свежевыглаженной рубашечке. Есть они больше не хотели. И картинок с собой не принесли. Постояли у Ольгиной кровати и сказали, что сегодня идут в зоопарк.
Проводив их до лифта, я вернулась в отделение. Санитарка смотрела в окно.
- Смотрите, доктор!
Я подошла и увидела, что около ворот больницы стоит молодая женщина. Выйдя из дверей, дети бросились к ней, каждый взял ее за руку и, припрыгивая, пошли прочь.
Мы помолчали.
А потом пошли в палату, где громко плакала Ольга.
До поступления в хоспис испробовано все - доступное и недоступное: операции, химии, облучения, изотопы, антитела... Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины, и наше бессилие перед смертью. Итог - маленькая бумажка, подписанная тремя докторами - направление в хоспис.
Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата: посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать, отпустить в отпуск. Только матери хосписных больных никогда и ни о чем для себя не просят.
Своим взрослым детям они поют колыбельные, которые пели, когда они были маленькими. Когда поют, они раскачиваются в такт незатейливой песенке, как будто качают ребенка на руках. С маленькими они настолько слиты воедино, что говорят: "мы поели, поспали, пописали..."
"Не плачь, мама!" - просят их дети, если видят на глазах слезы. Матери вытирают слезы и больше при детях не плачут. Ни у одной из них я не видела истерики. Наверное, чтобы не закричать, они закрывают рот рукой, когда выслушивают от нас неутешительные прогнозы.
После смерти ребенка у них откуда-то находятся силы на оформление бесконечного количества бумаг и похороны.
Я помню, как одна мать, заполняя стандартное заявление с просьбой не делать вскрытие ее умершего сына, написала под диктовку слова "прошу не вскрывать тело моего сына..." и вдруг сказала:
- Доктор, а ведь это уму непостижимо, что я пишу....
Потом, после сорока дней, они приносят в хоспис фото своих детей. И подписывают сзади: Елизавете Петровне от мамы Инночки, Коленьки, Игоря...
Это они, матери, попросили меня обязательно разбить в хосписе цветник в память их детей. Когда будет достроено новое здание. Если оно будет достроено...
Жила семья неподалеку от хосписа в однокомнатной служебной квартире, полученной от ЖЭКа, в который отец Георгий специально для этого устроился дворником.
Мальчик был измученным болезнью, слабеньким, но очень мужественным. Он редко плакал, мало просил, и единственным из его капризов было "попить с Петровной чаю". Он приглашал меня в палату, и мы с отцом Георгием и матушкой Таней пили чай, обсуждая погоду, цветы и приходские дела.
В чистый Четверг Игорь объяснял мне, что надо с раннего утра обязательно умыться холодной водой, самой холодной в хосписе. "Самая холодная" оказалась в ординаторской. В пять утра он уже плескался в раковине. Потом отец вместе с другим священником причастили его и украсили палаты вербой.
Отец Георгий по три часа добирался в электричках до своего храма: вставал в четыре утра, ехал на службу, исповедовал, причащал, наставлял, а вечером возвращался в хоспис, где доживал последние дни его сын.
Так было и в Страстную пятницу.
С Игорем осталась мать. Мы вместе сидели у его постели, когда началась агония. Я взяла ее за руки, так мы и держались друг за друга еще некоторое время после того, как он перестал дышать. Таня не плакала, мы долго сидели, обнявшись, и молчали.
Я долго дозванивалась отцу Георгию. Наконец, трубку взяла какая-то женщина и сказала, что батюшка выносит Плащаницу и подойти не может.
После службы кто-то привез его на машине попрощаться с сыном.
Хоронили Игоря в воскресенье под пение "Христос Воскресе!".
Отец Георгий продолжает служить в том же храме и приезжает в хоспис днем и ночью, когда в нем есть нужда: причащает умирающих детей, утешает родителей, исповедует самых сложных больных, которые не идут на контакт практически ни с кем. Он же их и отпевает. Он никогда не берет за требы ни денег, ни подарков. Совсем недавно я узнала, что ни один из тех, кого отца Георгий окормлял в хосписных палатах, не знает о том, что у него здесь три года назад умер сын.
- Фира любит солнце. Вы знаете, какое было солнце в Одессе? - Карасик задирал голову и смотрел на меня, щуря хитрые глаза. - Нет, Вы не знаете, доктор. Потому что тут нет такого солнца, в вашем Киеве.
- Шмуль, не забивай баки доктору, - вступала Фира,- она нас таки не возьмет сюда.
После этого следовала перебранка двух стариков, и вставить слово было практически невозможно.
Оглядевшись, Карасик объявил, что завтра они переезжают.
- В смысле, госпитализируетесь? - поправила я.
- Пе-ре-ез-жа-ем, доктор. Карасики теперь будут жить здесь, у вас.
Наутро перед глазами санитарки стоял Карасик в шляпе и галстуке и Фира в инвалидной коляске, державшая на коленях канарейку в маленькой клетке.
- Это наша девочка, она не будет мешать.
Санитар из приемного молча снёс связку книг, коробку из-под обуви чешской фирмы Цебо, на которой было написано от руки ФОТО, рулон туалетной бумаги и аккордеон.
- Мы насовсем. Вот и привезли всё, чтобы не ездить по сто раз.
- Послушайте, Карасик, насовсем не получится.
- А! Доктор, я не маленький мальчик. Отстаньте.
Так и переселились. Фира не выходила из палаты, по вечерам мы слышали, как они подолгу разговаривали, смеялись или ругались между собой.
Карасик, в отличие от жены, выходил в город и рвал на клумбах больницы цветы, которые потом дарил своей Фире, заливая ей про то, как купил их на рынке. Но цветы, понятное дело, были не такие, как в Одессе.
Общаясь с ними, я поняла, что Одесса - это такой недостижимый рай, в котором всё лучше, чем где-нибудь на земле. Селедка, баклажанная икра, погода, цветы, женщины. И даже евреи. Евреи в Одессе - настоящие. Про Киев молчал.
Один раз они спросили меня: "А Вы еврейка, доктор?" Получив отрицательный ответ - хором сказали: "Ах, как жалко, а ведь неплохая женщина!".
Потихоньку от меня Карасик бегал по консультантам, убеждая взять Фиру на химиотерапию, плакал и скандалил там. А потом мне звонили и просили забрать Карасика обратно, так как он не давал спокойно работать.
Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи. Он регулярно перепутывал второй этаж с седьмым, потому что не верил, что Фира умирает. И очень хотел её спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.
А вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что-то на идиш.
А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе. А его я встречаю иногда, когда езжу в Святошино на вызов.
Андрей заболел внезапно. Его пытались лечить в нескольких больницах. Позади масса консилиумов - и приговор: "Безнадежен". В хоспис.
Ольга зашла к нам вместе с матерью Андрея. Имени матери не помню - но ее лицо и глаза, как будто расколотые болью пополам, узнаю сразу даже сейчас.
Оля - большеглазая, с каштановыми волосами, высокая и тоненькая. Она не находила себе места, металась по палате и отделению, открывала и закрывала двери, отвечала на бесконечные звонки друзей по обоим телефонам - своему и мужа. Подходила к окну, смотрела в него, подходила к кровати. Говорила с Андреем, плакала, снова говорила, снова плакала. Заходила в церковь, ставила очередную свечу и возвращалась в палату.
- Он поправится, потому что я его люблю!
А ему становилось хуже очень быстро.
Как-то вечером Ольга влетела в ординаторскую и сказала:
- Я хочу обвенчаться. Это можно?
- Можно, если согласится священник.
- Мне надо сейчас, я чувствую. Ведь если мы повенчаемся, то мы встретимся с ним после смерти.
Это было не вопрос - это было утверждение.
Священник венчал их на следующее утро. Мы были свидетелями и держали свечи и венцы. Андрей лежал. Мы плакали. Венчальная свеча дрожала в его руке, и Ольга держала ее вместе с ним.
После Таинства она, счастливая, поехала вместе с мамой Андрея встретить кого-то из родственников. А через час мы позвонили ей и попросили вернуться.
Когда они вернулись, Андрея уже не было.
Бегущие шаги и крик: "Андрей, ну не надо!".
Еще через час я спросила:
- Оля, что мы можем для тебя сделать?
- Я к нему хочу.
Она как ребенок, прижалась ко мне и долго плакала.
Она пишет в хоспис письма. И до сих пор подписывает их - Андрей и Ольга.
"Огромное спасибо Вам за Вашу любовь и заботу! Здесь мы чувствовали себя так хорошо и тепло, как дома. Так держать! Продолжайте помогать! Делайте добро - нам это нужно. Огромное спасибо всем, особенно Елизавете Петровне.
С уважением, Оля и Андрей".
Эта запись сделана в книге отзывов на следующий день после венчания и смерти Андрея.
http://www.foma.ru/articles/550/
 |
| Елизавета Петровна Глинка |
На всех фотографиях рядом с больными у нее живая улыбка и сияющие глаза. Как может человек пропустить через свое сердце сотни людей, похоронить их - и не ожесточиться, не покрыться корой равнодушия, не заразиться профессиональным цинизмом медиков? А ведь на ее плечах вот уже пять лет огромное дело - бесплатный хоспис ("за смерть нельзя брать деньги!"). У доктора Лизы, ее сотрудников и волонтеров, девиз: хоспис - место для жизни. И жизни полноценной, хорошего качества. Даже если счет идет на часы. Здесь хорошие условия, вкусная еда, качественные медикаменты. "Все, кто у нас побывал, говорят: как у вас хорошо! Как дома! Здесь хочется жить!"
Как ей удалось найти средства на оснащение такой больницы, да еще в конце 90-х? Правда, сама она говорит, что гораздо труднее оказалось поддерживать хоспис на должном уровне. Но и на это она как-то умудряется находить средства.
Сначала люди не верили, что все это - бесплатно. Но для доктора Лизы это принципиально важно: любой человек, богат он или беден, должен иметь возможность умереть достойно. Ведь смерть не выбирает, за кем прийти...
Все, о чем она пишет и рассказывает, для большинства из нас - terra incognita. Что мы знаем о хосписах? А о тех, кто в них находится? А об их проблемах? Доктор Лиза говорит, что между обитателями хосписа и нами есть только одна разница: они знают, сколько им примерно осталось, а мы еще нет. И еще она говорит, что учится у своих больных. Хоспис - это школа жизни.
Про бомжиху Верку
Так ее звали все. А по справке из домоуправления - Вера Васильевна. По той же справке ей было 48 лет. А выглядела на 70. Худая, с двумя зубами во рту. Старшего сына убили в пьяной драке. Младший - ему всего 19 лет, пьет.Забрали в хоспис. Плакала, извинялась перед всеми. Ночью я зашла к ней посмотреть, спит ли. Таким больным мы даем немного водки, так как резко прекращать пить для них - большая проблема. Вера отказалась.
Лежала тихо, приложив голову к магнитофону.
- Вера, как Вы?
- Господи, слушаю, второй день слушаю. Прости меня, Господи...
Спросила сестер, что слушает. Ответили, что все дни в хосписе слушает чтение Евангелия, записанного на кассеты. Из хосписного храма дали.
Не знаю, причастилась ли она. Умерла Вера ночью.
Тритон
Был у меня лет пять назад пациент В. 45 лет. Благополучный, самодостаточный, очень богатый. У него была кличка Тритон. Так его звали между собой те, кто с ним работал.В хоспис его привезли из-за границы. Так уж сложилось, что из близких у него остались только телохранитель и шофер. Жена с ним рассталась. Бывшие подчиненные привозили документы на подпись, стараясь сохранять оптимизм, и поспешно уходили, тщательно закрывая за собой дверь в палату. Телохранитель с шофером выполняли роль сиделок, а вечерами, когда В. спал, рассказывали медсестрам о его былой крутости.
Еду он заказывал только из ресторана, спиртные напитки ему приносил из "старых запасов" все тот же телохранитель. На приколе около хосписа стоял роскошный Мерседес. В палате все было его - телевизор, белье, одежда, пеленки. Он не хотел ничего казенного.
Он провел в хосписе пять полных месяцев. Был всем доволен и своим поведением полностью опроверг расхожее заблуждение моего персонала о том, что "все богатые сволочи". Веселый, хорошо образованный, очень остроумный человек. Он не допускал мыслей о смерти. Не спрашивал о результатах обследований. Не говорил о будущем. Он был уверен, что из хосписа поедет в клинику в Германии.
За пять месяцев мы сильно подружились. И вот наступил момент, когда он не смог встать, и, так как говорить о выздоровлении уже не приходилось, я спросила его, чего бы ему сейчас хотелось. Я ожидала услышать просьбу отвезти его в Испанию, заказать редкое лекарство или привезти какого-нибудь консультанта. Цветы, виски, новый телефон, машину, сменить охрану... А он попросил принести ему козленка. Маленького козленка с непробившимися рожками. Оказалось, что В. вырос в деревне. Его растила мать - отец умер очень рано. И единственным светлым воспоминанием для него был маленький козленок, с которым он играл, когда был мальчиком.
Козленка я ему принесла. Он обкакал всю ординаторскую и непрерывно орал или блеял - уж не знаю, как правильно сказать. Зайдя в палату, санитарка сказала В., что "сейчас будет сюрприз". Принесли козленка. Он был совсем маленьким, с не отвалившимся еще пупочком. Его дали "напрокат". До вечера.
В. не мог встать, и козленка положили в кровать.
Он обнял его и заплакал.
Впервые за пять месяцев.
Зеркало
У нее еще не отросли волосы после последней химиотерапии, и она была похожа на облетевший одуванчик.
Варя попросила принести ей телефон.
- Я позвоню ему. Как Вы считаете?
- Кому?
- Мы были женаты десять лет. Попрощаться. Ведь я скоро умру.
После звонка она попросила, если можно, одеться в не больничную одежду. В понедельник вечером. А точнее - в семь вечера.
- Варя, он придет?
- Да, - она опустила глаза и даже порозовела.
Вечером я помчалась на рынок покупать ей парик - все косынки, которые мы с ней перемеряли, Варе не нравились. Купила. Пепельного цвета со стрижкой каре. Варя надела парик и попросила принести ей зеркало. В палате зеркал нет, я отвела ее в ординаторскую и вышла.
- Варя, да неужели это ты? - донеслось из-за двери. - Так похудела, но такая же красивая!
Сама с собой она там разговаривает или с воображаемым собеседником? Я отошла от двери. Стало неловко - как будто подслушивала что-то очень личное.
В понедельник мы наряжали Варю. С обеда до позднего вечера она просидела в коридоре хосписа, отказываясь даже выпить чаю.
Он все-таки пришел. Через две недели. Вари уже не было.
А я долго еще не могла покупать в кондитерском магазине халву в шоколаде.
Стасик
Совсем маленьким в 1945 году он подорвался на мине. Ему оторвало стопу и пальцы на одной руке. Это все, что мне было известно о нем. Судя по истории болезни, родственники сдали его в дом инвалидов. Оттуда я его и забрала для обезболивания.Стасик не мог нормально разговаривать, среди многих отклонений у него было расстройство речи, называемое эхолалией.
То есть на вопрос: "Больно?" - он отвечал: "Больно".
"Не болит?" - "Не болит". Так и общались.
Новые слова он повторял по несколько раз.
"Ли-за. Лу-блю. Ма-шин-ки. Муль-ти-ки".
У него не было среднего настроения. Эмоции выражал или в смехе, или в плаче. И то и другое делал от всей души.
Стасик провел у нас три месяца. Он был обезболен, и так как в хосписе катастрофически не хватало мест, я выписала его обратно в дом инвалидов, оставив его на выездной службе. Я считала его умственно отсталым, из таких, кому все равно, где находиться. Но когда санитары из дома инвалидов приехали его забирать, он громко заплакал. Я пришла в палату, начала объяснять, что он поедет домой, а мы будем приходить к нему в гости. Стасик уткнулся носом в стену и не ответил ничего. Даже не повторил, как делал раньше.
Когда его увозили, он закрыл лицо руками и не посмотрел на меня.
Сын
Старика привезли в конце рабочего дня. Из анамнеза удалось установить, что живет он один, лечения не получал или получал давно. Опустившийся, с запахом устоявшегося перегара, безразличный к окружающему. Подняв карточку в архиве, узнали, что болен он почти пять лет, была операция, в больнице не появлялся с момента операции. Больше не обследовался, не наблюдался, не приходил, на звонки из регистратуры не отвечал.На следующее утро в хоспис пришел мужчина - спросил, поступал ли к нам больной Н. Сестры отправили его ко мне в ординаторскую.
- Вчера привезли Н. В какой он палате?
- В шестой. А Вы родственник?
Мужчина вздохнул, и, глядя в пол, ответил:
- Сын.
- Вас проводить к нему?
- Нет. Скажите, что ему нужно принести?
- Может, еду, что-нибудь, что он любит.
- А что он любит?
- Не знаю. Думала, Вы скажете.
- Он не жил с нами. Тридцать лет назад развелся с матерью.
- Я могу пройти в палату с Вами.
- Нет. Не могу.
- Почему?
- Ненавижу. Я из-за матери пришел. Она просила.
- Он Вас обижал?
- Не помню. Пил. Помню, как мать плакала.
Он приходил каждый день, как по часам, и с пяти до семи сидел в холле хосписа, сцепив руки и глядя в одну точку. Иногда, устав сидеть, подходил к окну и подолгу смотрел на улицу. Справлялся о состоянии Н., приносил фрукты и пеленки и уходил, чтобы вернуться на следующий день и проделать то же самое.
Это продолжалось почти месяц. Изо дня в день. С пяти до семи.
Когда Н. умер, мы позвонили по указанному им телефону. Было три часа дня. Через полчаса он был в хосписе. Спросил, что нужно делать и куда идти, чтобы похоронить. Мы готовили необходимые бумаги, я попросила подождать немного, пока будет готов эпикриз.
Он подошел к закрытой двери палаты, где лежал Н., взглянул на меня вопросительно, и, когда я кивнула, немного постоял молча и - все же вошел туда.
Жизнь продолжается
Ольге было 25. Худенькая, с большими синими глазами. Двое детей. Мальчик и девочка, погодки - 4 и 5 лет. Муж старше ее лет на десять. Она не работала. Рано выйдя замуж, занималась детьми и домом.Меланома, болела 3 года, процесс остановить не смогли. Привезли из дома - квартира маленькая, муж не хотел, чтобы дети видели, как умирает их мать.
Метастазы в позвоночник, боли.
Она все время ждала детей. К их приходу подкрашивала губы и переодевалась в привезенную из дома одежду. Для них она откладывала фрукты, которые давали на полдник. Под подушкой держала зеркало, в которое обязательно смотрелась, когда слышала шаги около своей палаты.
Их приводил муж, почти каждый день. В первые визиты дети жались к кровати, дарили маме свои рисунки. Тихонько приходили и уходили, держась за руку отца.
За неделю освоились - стали играть с рыбками и канарейками в коридоре хосписа, любили подглядывать в другие палаты и часто спрашивали, что у нас будет на ужин. Санитарки плакали, кормили их тем, что принесли для себя на суточное дежурство, и переплетали девочке лохматые косички, которые отец так и не научился заплетать.
Потом стали приходить реже. Ольга плакала и молчала. Муж звонил редко.
Недели через две отец привел их снова. У девочки были красивые бантики, мальчик - в свежевыглаженной рубашечке. Есть они больше не хотели. И картинок с собой не принесли. Постояли у Ольгиной кровати и сказали, что сегодня идут в зоопарк.
Проводив их до лифта, я вернулась в отделение. Санитарка смотрела в окно.
- Смотрите, доктор!
Я подошла и увидела, что около ворот больницы стоит молодая женщина. Выйдя из дверей, дети бросились к ней, каждый взял ее за руку и, припрыгивая, пошли прочь.
Мы помолчали.
А потом пошли в палату, где громко плакала Ольга.
Матери
Они приходят тихо, держа на руках или за руку своих детей. Смотрят в глаза и спрашивают, были ли в моей практике чудеса. Говорят мало, вообще не едят, спят урывками и ставят свечки в храме хосписа.До поступления в хоспис испробовано все - доступное и недоступное: операции, химии, облучения, изотопы, антитела... Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины, и наше бессилие перед смертью. Итог - маленькая бумажка, подписанная тремя докторами - направление в хоспис.
Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата: посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать, отпустить в отпуск. Только матери хосписных больных никогда и ни о чем для себя не просят.
Своим взрослым детям они поют колыбельные, которые пели, когда они были маленькими. Когда поют, они раскачиваются в такт незатейливой песенке, как будто качают ребенка на руках. С маленькими они настолько слиты воедино, что говорят: "мы поели, поспали, пописали..."
"Не плачь, мама!" - просят их дети, если видят на глазах слезы. Матери вытирают слезы и больше при детях не плачут. Ни у одной из них я не видела истерики. Наверное, чтобы не закричать, они закрывают рот рукой, когда выслушивают от нас неутешительные прогнозы.
После смерти ребенка у них откуда-то находятся силы на оформление бесконечного количества бумаг и похороны.
Я помню, как одна мать, заполняя стандартное заявление с просьбой не делать вскрытие ее умершего сына, написала под диктовку слова "прошу не вскрывать тело моего сына..." и вдруг сказала:
- Доктор, а ведь это уму непостижимо, что я пишу....
Потом, после сорока дней, они приносят в хоспис фото своих детей. И подписывают сзади: Елизавете Петровне от мамы Инночки, Коленьки, Игоря...
Это они, матери, попросили меня обязательно разбить в хосписе цветник в память их детей. Когда будет достроено новое здание. Если оно будет достроено...
Страстная Пятница
Вот уже третий год с наступлением Страстной Пятницы я вспоминаю мальчика Игоря. Ему было 13 лет. Его отец -православный сельский батюшка. Узнав о болезни сына - а мальчик заболел, когда ему было два года,- отец дал обет: он оставил светскую работу и посвятил себя служению Богу. Закончил Духовную академию, был рукоположен. Приход ему достался маленький и заброшенный. Своими руками восстанавливал храм, библиотеку и трапезную.Жила семья неподалеку от хосписа в однокомнатной служебной квартире, полученной от ЖЭКа, в который отец Георгий специально для этого устроился дворником.
Мальчик был измученным болезнью, слабеньким, но очень мужественным. Он редко плакал, мало просил, и единственным из его капризов было "попить с Петровной чаю". Он приглашал меня в палату, и мы с отцом Георгием и матушкой Таней пили чай, обсуждая погоду, цветы и приходские дела.
В чистый Четверг Игорь объяснял мне, что надо с раннего утра обязательно умыться холодной водой, самой холодной в хосписе. "Самая холодная" оказалась в ординаторской. В пять утра он уже плескался в раковине. Потом отец вместе с другим священником причастили его и украсили палаты вербой.
Отец Георгий по три часа добирался в электричках до своего храма: вставал в четыре утра, ехал на службу, исповедовал, причащал, наставлял, а вечером возвращался в хоспис, где доживал последние дни его сын.
Так было и в Страстную пятницу.
С Игорем осталась мать. Мы вместе сидели у его постели, когда началась агония. Я взяла ее за руки, так мы и держались друг за друга еще некоторое время после того, как он перестал дышать. Таня не плакала, мы долго сидели, обнявшись, и молчали.
Я долго дозванивалась отцу Георгию. Наконец, трубку взяла какая-то женщина и сказала, что батюшка выносит Плащаницу и подойти не может.
После службы кто-то привез его на машине попрощаться с сыном.
Хоронили Игоря в воскресенье под пение "Христос Воскресе!".
Отец Георгий продолжает служить в том же храме и приезжает в хоспис днем и ночью, когда в нем есть нужда: причащает умирающих детей, утешает родителей, исповедует самых сложных больных, которые не идут на контакт практически ни с кем. Он же их и отпевает. Он никогда не берет за требы ни денег, ни подарков. Совсем недавно я узнала, что ни один из тех, кого отца Георгий окормлял в хосписных палатах, не знает о том, что у него здесь три года назад умер сын.
Карасики
Самуил Аркадьевич Карасик и Фира (Эсфирь) Карасик. Одесситы, Бог знает как оказавшиеся к старости в Киеве. В хоспис он привез её на коляске, тщательно осмотрел все комнаты и выбрал ту, что светлее, но гораздо меньше других палат.- Фира любит солнце. Вы знаете, какое было солнце в Одессе? - Карасик задирал голову и смотрел на меня, щуря хитрые глаза. - Нет, Вы не знаете, доктор. Потому что тут нет такого солнца, в вашем Киеве.
- Шмуль, не забивай баки доктору, - вступала Фира,- она нас таки не возьмет сюда.
После этого следовала перебранка двух стариков, и вставить слово было практически невозможно.
Оглядевшись, Карасик объявил, что завтра они переезжают.
- В смысле, госпитализируетесь? - поправила я.
- Пе-ре-ез-жа-ем, доктор. Карасики теперь будут жить здесь, у вас.
Наутро перед глазами санитарки стоял Карасик в шляпе и галстуке и Фира в инвалидной коляске, державшая на коленях канарейку в маленькой клетке.
- Это наша девочка, она не будет мешать.
Санитар из приемного молча снёс связку книг, коробку из-под обуви чешской фирмы Цебо, на которой было написано от руки ФОТО, рулон туалетной бумаги и аккордеон.
- Мы насовсем. Вот и привезли всё, чтобы не ездить по сто раз.
- Послушайте, Карасик, насовсем не получится.
- А! Доктор, я не маленький мальчик. Отстаньте.
Так и переселились. Фира не выходила из палаты, по вечерам мы слышали, как они подолгу разговаривали, смеялись или ругались между собой.
Карасик, в отличие от жены, выходил в город и рвал на клумбах больницы цветы, которые потом дарил своей Фире, заливая ей про то, как купил их на рынке. Но цветы, понятное дело, были не такие, как в Одессе.
Общаясь с ними, я поняла, что Одесса - это такой недостижимый рай, в котором всё лучше, чем где-нибудь на земле. Селедка, баклажанная икра, погода, цветы, женщины. И даже евреи. Евреи в Одессе - настоящие. Про Киев молчал.
Один раз они спросили меня: "А Вы еврейка, доктор?" Получив отрицательный ответ - хором сказали: "Ах, как жалко, а ведь неплохая женщина!".
Потихоньку от меня Карасик бегал по консультантам, убеждая взять Фиру на химиотерапию, плакал и скандалил там. А потом мне звонили и просили забрать Карасика обратно, так как он не давал спокойно работать.
Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи. Он регулярно перепутывал второй этаж с седьмым, потому что не верил, что Фира умирает. И очень хотел её спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.
А вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что-то на идиш.
А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе. А его я встречаю иногда, когда езжу в Святошино на вызов.
Андрей и Ольга
Им было по 24 года. Пять лет прошло с тех пор, как они венчались у нас в хосписе. Красивая пара.Андрей заболел внезапно. Его пытались лечить в нескольких больницах. Позади масса консилиумов - и приговор: "Безнадежен". В хоспис.
Ольга зашла к нам вместе с матерью Андрея. Имени матери не помню - но ее лицо и глаза, как будто расколотые болью пополам, узнаю сразу даже сейчас.
Оля - большеглазая, с каштановыми волосами, высокая и тоненькая. Она не находила себе места, металась по палате и отделению, открывала и закрывала двери, отвечала на бесконечные звонки друзей по обоим телефонам - своему и мужа. Подходила к окну, смотрела в него, подходила к кровати. Говорила с Андреем, плакала, снова говорила, снова плакала. Заходила в церковь, ставила очередную свечу и возвращалась в палату.
- Он поправится, потому что я его люблю!
А ему становилось хуже очень быстро.
Как-то вечером Ольга влетела в ординаторскую и сказала:
- Я хочу обвенчаться. Это можно?
- Можно, если согласится священник.
- Мне надо сейчас, я чувствую. Ведь если мы повенчаемся, то мы встретимся с ним после смерти.
Это было не вопрос - это было утверждение.
Священник венчал их на следующее утро. Мы были свидетелями и держали свечи и венцы. Андрей лежал. Мы плакали. Венчальная свеча дрожала в его руке, и Ольга держала ее вместе с ним.
После Таинства она, счастливая, поехала вместе с мамой Андрея встретить кого-то из родственников. А через час мы позвонили ей и попросили вернуться.
Когда они вернулись, Андрея уже не было.
Бегущие шаги и крик: "Андрей, ну не надо!".
Еще через час я спросила:
- Оля, что мы можем для тебя сделать?
- Я к нему хочу.
Она как ребенок, прижалась ко мне и долго плакала.
Она пишет в хоспис письма. И до сих пор подписывает их - Андрей и Ольга.
"Огромное спасибо Вам за Вашу любовь и заботу! Здесь мы чувствовали себя так хорошо и тепло, как дома. Так держать! Продолжайте помогать! Делайте добро - нам это нужно. Огромное спасибо всем, особенно Елизавете Петровне.
С уважением, Оля и Андрей".
Эта запись сделана в книге отзывов на следующий день после венчания и смерти Андрея.
http://www.foma.ru/articles/550/
