О том, как встречали Рождество Христово первые узники Соловецкой каторги в 1922 году, рассказывает очевидец событий - Борис Николаевич Ширяев. Мы публикуем отрывок из его книги "Неугасимая лампада".
Но свет не без добрых людей. Даже на Соловках. Правдами и неправдами нас перетащили в десятую роту, состоявшую из учрежденцев и спецов. Я попал шестым постояльцем в просторную келью.
Сожители были славными людьми, и жили мы дружно, верили друг другу, говорили свободно и единодушно боролись с тяготами режима, то посильно протестуя, то обходя их, ловчась и хитря.
Но все мы были различны в своих "вчера" и "сегодня".
Старшим по камере был Миша Егоров, "Парижанин", здесь и завязалась моя с ним дружба. Он, как полагалось старшему, занимал стоявший около печки непомерный и столь же неуклюжий "бегемот" - оставшийся от монахов широкий деревянный диван, жесткий, но со спинкой. На другом таком же диване - в нашей келье в монастырское время жили два монаха - помещался его друг еще по коммерческому училищу - Вася Овчинников, тоже московский купец, но с Рогожской старообрядец, воспитанный в строгой, еще хранившей вековой уклад семье и в столь же строгих правилах древнего русского благочестия. Приятели любили друг друга, но это не мешало им постоянно пикироваться.
Третьим был турок Решад-Седад, их сверстник по годам, но с иным, пестрым и экзотическим даже для Соловков прошлым. Во время гражданской войны Решад занимался коммерческими, а быть может и контрабандными операциями между Турцией и Грузией. При захвате Тифлиса попал к большевикам и разом приспособился к новой обстановке. Он вступил в партию, куда, как иностранец, был принят в те времена с распростертыми объятиями, и начал делать карьеру, спекулируя на самоопределении наций. Сначала всё шло блестяще, коммерсант-контрабандист Решад-Седад стал ни мало, ни много, как наркомом просвещения автономной Аджарской республики. Но потом стряслось что-то, о чем Решад говорил коротко:
- Очень хорошо жил, как жантильом жил... только маленькая ошибка вышла... Из Батума - на Соловки.
Политическая беспринципность Решада происходила от полной чуждости его политике вообще. Он понимал и расценивал ее только с коммерческой точки зрения. Но это поклонение мамоне не мешало ему быть в личной жизни вполне порядочным, очень отзывчивым человеком и добрым, верным товарищем. Малых талантов и умения ими пользоваться у Решада было хоть отбавляй. Он был и графиком, и рисовальщиком, умел делать игрушки, музыкальные инструменты, варить сыр и мыло, коптить рыбу, приготовлять конфеты из картошки... чего только он не умел! С такими знаниями на Соловках не пропадали: Решад стал заведующим мастерской экспортных художественно-кустарных игрушек и поставил дело неплохо, пользуясь всем разнообразием профессий соловецкой каторги.
Рядом с ним спал на едва прикрытом какой-то тоненькой тряпочкой топчане - старый барон Иоганн-Ульрих Риттер фон Рикперт дер Гельбензандт - его полная противоположность, который абсолютно ничего не умел делать, даже сколько-нибудь сносно приспособиться к соловецкому быту. Остзеец, просидевший всю жизнь в своем рыцарском замке, читая Готский альманах и лютеранский молитвенник, он был начисто обобран шпаной в дороге, всадил себе топор в колено в первый же день работы и, лишившись коленной чашки, как полный инвалид, попал в ночные сторожа какого-то склада. Это и спасло его от гибели. Земляки-остзейцы, которым уже удалось пробраться к мизерному каторжному счастью, вытащили старика в привилегированную роту. Свободный днем, он педантично следил за чистотой и порядком в келье, работая за своих беспорядочных соседей, а убрав и буквально выскоблив ее, садился у окна и читал свой молитвенник. Готский альманах отобрали при выгрузке. Как он ухитрялся проделывать всю процедуру уборки на своем костыле, - для меня до сих пор непонятно.
Его соседом по койке и соперником по древности рода был шляхтич вольный Стась Свида-Свидерский, герба Яцута, тоже хранитель феодальных традиций, на иного порядка. Пан Свидерский был молод, силен, красив и неглуп, но делом, достойным его древнего, от самого Казимира Великого, происхождения, он признавал только войну и охоту. Сколь доблестны были его подвиги на войне, мы знали только по его, заставлявшим вспоминать пана Заглобу, рассказам, но во всем, что касалось охоты, он был действительно большой и глубокий знаток. Распознавание следов зверя, обкладка его, дрессировка собак, пристрелка ружей - весь обширный и сложный комплекс охотничьих наук не имел от него тайн. Право на жизнь в десятой роте ему давала очень приятная для него и небезвыгодная служба. Он был егерем Эйхманса и проводил все дни, скитаясь по острову, выслеживая дичь и тренируя собак. Сожитель он был приятный, веселый, покладистый и забавный собеседник.
- Пан, спать еще рано, читать не хочется, поври чего-нибудь, - просил его по вечерам бесцеремонный и простоватый Овчинников.
- Лайдак! - беззлобно огрызался Свида - учись гонору. Врут только хлопы и хамы, а шляхтич если и мовит неправо, то фантастикует, - однако тотчас же начинал красочный рассказ о какой-нибудь необыкновенной охоте или о роскоши "палаца" князей Любомирских.
Шестым в келье был я. По странной случайности мы все были не только разных вероисповеданий, но и религиозного воспитания. Вася Овчинников - истовый старообрядец, Решад - правоверный мусульманин, барон - умеренный, как и во всем, добропорядочный лютеранин, пан Стась - фанатичный католик, я - православный, с налетом тогда деизма, Миша Егоров - полный и убежденный атеист-эпикуреец.
Однажды, в декабрьский вечер, случилось так, что мы все шестеро собрались в келью довольно рано. Так бывало редко. Пан обычно поздно возвращался из леса, я репетировал или выступал в театре, Миша Егоров засиживался у своих многочисленных приятелей, и лишь барон в одиночестве перебирал в памяти своих предков - магистров и комтуров - перед уходом на сторожевку.
- А знаете, ведь сегодня пятнадцатое декабря, - изрек Миша. Он всегда начинал речь с сентенций.
- А завтра - шестнадцатое, - в тон ему ответил Овчинников.
- Через десять дней - Рождество, - пояснил Миша, оглядывая всех нас.
- Тебе-то, атеисту, до этого какое дело? - возразил Овчинников, не прощавший безверия другу и однокашнику.
- Как - какое? - искренно изумился Миша, - а елка?
- Елка? А Секирку знаешь? Елки, брат, у вас в Париже устраивают, а социалистическая пенитенциария им другое назначение определила, - кольнули мы Мишу его партийным прошлым.
- А мы и здесь свой Париж организуем! Собственное рю Дарю! Замечательно будет - одушевился Миша.
- После поверки в келью никто не заглянет... Дверь забаррикадируем, окна на третьем этаже... хоть молебен служи!
Идея была заманчива. Вернуться хоть на час в безвозвратно ушедшее, пожить в том, что бережно хранится у каждого в сокровенном уголке памяти... Даже барон вышел из своего обычного оцепенения и в его тусклых оловянных глазах блеснул какой-то теплый свет.
- Елка? Tannenbaum? Да, это есть очень хорошо. В моем доме я всегда сам заряжал, нет, как это будет по-русски? Надряжал семейную елку... И было много гости.
Мы верили друг другу и знали, что "стукачей" меж нас нет. Предложение Миши было осуществимо, и мы тотчас приступили к выработке плана.
- Елочку, небольшую, конечно, срубишь ты, - говорил мне Миша, - через ворота нести нельзя - возбудит подозрение. А мы вот что сделаем: я на угловую башню залезу и бечевку спущу. Ты, возвращаясь, привяжи елку, а я вздерну. В темноте никто не заметит.
- Украшения изготовит, конечно, Решад. Он мастер великий. А свечи?
- Склеим трубочки из бумаги, вставим фитили и топленой ворванью зальем, - отозвался Овчинников. - У нас в моленных фабричных не приемлют. Сами делают, и я мальчишкой делал. Умею.
- Есть, капитан! Но еще вопрос: угощение? Без кутьи какой же сочельник...
- Ша, киндер! - властно распорядился Миша. - Это мое дело. Я торгпред! Парижские штаны реализую, лучших уркаганов мобилизую, а угощение будет! Ручаюсь!
- Но ведь еще надо один священник... Это Рождество, Heilige Nacht... Надо молиться... Я, конечно, могу читать молитвы, но по-немецки. Вам будет, как это? Непонимаемо?
- Да, попа надо, - раздумчиво согласился Миша, - мне-то, конечно, это безразлично, но у нас всегда в сочельник попа звали... Без попа как-то куцо будет. Не то!..
- Вопрос в том - какого? Мы-то, как на подбор, все разноверцы.
- Россия есть православный Империя, - барон строго обвел всех своими оловянными глазами и для убедительности даже поднял вверх высохший, как у скелета, указательный палец, - Россия имеет православный религион. Мой батюшка ходил в русски Kirche на Пасх, на Рождество и на каждый царский день. Он был российски генерал!
- Ты, пан, как полагаешь? Ты, адамант истинный?
- Пан ксендз Иероним, конечно, не сможет. Он будет занят... Пусть служит русский.
- Далековато от нас Рогожское-то, - улыбнулся Вася Овчинников, - пожалуй, не поспеем оттуда нашего привезти!
- Решено. Вопрос лишь, кого из священников, - резюмировал я. - Никодима Утешителя?
- Ясно, его! По всем статьям - отозвался Миша. - Во-первых, он замечательный парень, а, во-вторых, голодный. Подкормим его для праздника!
"Замечательному парню", как назвал его Миша, отцу Никодиму было уже лет под восемьдесят и парнем он вряд ли был, но замечательным он был действительно, о чем рассказ впереди. Его знали все заговорщики, и кандидатура была принята единогласно.
Подготовка к запрещенной тогда и на материке и на Соловках рождественской елке прошла, как по маслу. Решад задумал изумить всех своим искусством и, оставаясь до глубокой ночи в своей мастерской, никому не показывал изготовленного.
- Всё будет, как первый сорт, - твердил он в ответ на вопросы, - живой товар! Я всё знает, что тэбэ нада... Всякий хурда-мурда! И рыбка, и ангел...
- А у вас, у басурманов, разве ангелы есть? - с сомнением спросил Вася.
- Совсэм ишак ты! - возмутился турок. - Как мошет Аллах быть без ангел? Один Бог, один ангел всех! И фамилия та же самая: Габариил, Исмаил, Азараил... Совсем одинаково!..
Миша также держал в тайне свои приготовления, лишь Вася Овчинников с бароном открыто производили свои химические опыты, стараясь отбить у ворвани неприятный запах. Химики они были плохие, и по коридору нестерпимо несло прелой тюлениной. Выручил же ловкий Решад, добыв у сапожников кусок темного воска, каким натирают дратву.
В сочельник я срубил елочку и, отстав от возвращавшихся лесорубов, привязал ее к бечеве в условленном месте, дернул, и деревцо поползло вверх по заснеженной стене.
Когда, обогнув кремль и сдав топор дежурному, я вошел в свою келью, елочку уже обряжали. Хлопотали все. Решад стоял в позе триумфатора, вынимая из мешка рыбок, домики, хлопушки, слонов... Он действительно превзошел себя и в мастерстве и в изобретательности. Непостижимо, как он смог изготовить всё это, но его триумф был полным. Каждую вещь встречали то шепотом, то кликами восторга. Трогательную детскую сказку рассказывали нам его изделия...
Теснились к елке, к мешку, толкались, спорили. Миша, стремившийся всегда к модернизму, упорно хотел одеть в бумажную юбочку пляшущего слона, уверяя, что в Париже это произвело бы шумный эффект.
- Дура ты монпарнасская, - вразумлял его степенный Овчинников, - зеленые слоны еще бывают, допиваются до них некоторые, но до слона в юбке и допиться никому не удавалось... хотя бы и в Париже!
На вершине елки сиял... нет; конечно, не советская звезда, а венец творчества Решада - сусальный вызолоченный ангел.
Украсив елку, мы привели в порядок себя, оделись во всё лучшее, что у нас было, выбрились, вымылись. Трудновато пришлось с бароном, имевшим лишь нечто, покрытое латками всех цветов, бывшее когда-то пиджаком, но Миша пришел на помощь, вытащив из своего чемодана яркий до ослепительности клетчатый пиджак.
- Облачайтесь, барон! Последний крик моды! Даже не Париж, а Лондон... Модель!
Рукава были несколько коротки, в плечах жало, но барон сиял и даже как будто перестал хромать на лишенную чашечки ногу.
- Сервируем стол, - провозгласил Миша, и теперь настал час его торжества. - Становись конвейером!
Сам он поместился около своего необъятного дивана, и из скрытого под ним ящика начали появляться и возноситься в Мишиных руках унаследованные от монахов приземистые оловянные мисы и деревянные блюда.
- Salade des pommes de terre. Etoile du Nord - торжественно, как заправский метр-д-отель, объявлял Егоров. - Saute de тюленья печенка, чорт ее знает, как она по-французски будет!
- Ну, это брат, сам лопай, - буркнул Овчинников.
- Действительно ты - адамант рогожский! Столп и только! Дубина! Я пробовал, лучше телячьей! Поверь! Ragou sovietique. Пальчики оближете! Frit de селедка avec луком! Riz russe... кутья... Вот что даже достал! С изюмом!
- Подлинно изобилие плодов земных и благорастворение воздухов!
В азарте сервировки мы не заметили, как в келью вошел отец Никодим. Он стоял уже среди нас, и морщинки его улыбки то собирались под глазами, то разбегались к седой, сегодня тщательно расчесанной бороде. Он потирал смерзшиеся руки и ласково оглядывал нас. - Ишь ты, как прифрантились для праздника! Герои!.. А сиятельного барона и узнать невозможно: жених, прямо жених! Ну, а меня уж простите, ряска моя основательных дополнений требует, - оглядел он отрезанные полы, - однако, материал добрый... В Киеве купил, в году - дайте вспомнить... в девятьсот десятом Знаменито тогда вырабатывали...
- Дверь! Дверь! - страшным голосом зашептал Миша. - Забыли припереть, анафемы! Чуть-чуть не влопались. Придвигай "бегемота"... Живее да потише!
Приказание было мгновенно исполнено.
- Ну, пора и начинать. Ставь свою икону, адамант. Бери требник, отче Никодимче!
На угольном иноческом шкапчике-аналое, служившем нам обычно для дележки хлебных порций, были разостланы чистые носовые платки, а на них стал темный древний образ Нерукотворного Спаса, сохраненный в десятке поколений непоколебимого в своей вере рода Овчинниковых. Но лишь только отец Никодим стал перед аналоем и привычно кашлянул... вдруг "бегемот", припиравший дверь, заскрипел и медленно пополз по полу. Дверь приоткрылась, и в щель просунулась голова дежурного по роте охранника, старого еврея Шапиро, бывшего хозяйственника ГПУ, неизвестно за что сосланного на Соловки.
Попались! Секирка неизбежна, а зимой там верная смерть, - пронеслось в мозгах у всех, кроме разве барона, продолжавшего стоять в позе каменной статуи.
- Ай-ай!.. Это-таки настоящее Рождество! И елка! И батюшка! И свечечки! Не хватает только детишек... Ну, и что? Будем сами себе детишками!
Мы продолжали стоять истуканами, не угадывая, что сулит этот визит. Но по мере развития монолога болтливого Шапиро возрастала и надежда на благополучный исход.
- Да. Что же тут такого? Старый Аарон Шапиро тоже будет себе внучком. Отчего нет? Но о дежурном вы все-таки позабыли. Это плохо. Он тоже человек и тоже хочет себе праздника. Я сейчас принесу свой пай, и мы будем делать себе Рождество, о котором будем знать только мы... одни мы...
Голова Шапиро исчезла, но через пару минут он протиснулся в келью целиком, бережно держа накрытую листком бумажки тарелку.
- Очень вкусная рыба, по-еврейски фиш, хотя не щука, а треска... Сам готовил! Я не ем трефного. Я тоже верующий и знаю закон. Все евреи верующие, даже и Лейба Троцкий... Но, конечно, про себя. Это можно. В Талмуде все сказано, и ученые рабби знают... Батюшка, давайте молиться Богу!
- Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков! Аминь.
- Amen, - повторил деревянным голосом барон.
- Amen, - шепотом произнес пан Стась.
Отец Никодим служил вполголоса. Звучали простые слова о Рожденном в вертепе, об искавших истины мудрецах и о только жаждавших ее простых, неумудренных пастухах, приведенных к пещере дивной звездой...
Электричество в келье было потушено. Горела лишь одна свечка перед ликом Спаса, и в окнах играли радужные искры величавого сполоха, окаймлявшего торжественной многоцветной бахромой темную ризу усыпанного звездами неба. Они казались нам отблесками звезды, воссиявшей в мире Высшим Разумом, перед которым нет ни эллина, ни иудея.
Отец Никодим читал Евангелие по-славянски. Методичный барон шепотом повторял его по-немецки, заглядывая в свой молитвенник. Со стороны стоявшего сзади всех шляхтича порой слышалась латынь... На лице атеиста Миши блуждала радостная детская улыбка.
- С наступающим праздником, - поздравил нас отец Никодим. И потом совсем по-другому, по-домашнему. - Скажите на милость, даже кутью изготовили. Подлинное чудо!
Все тихо, чинно и как-то робея, словно стыдясь охватившего их чувства, сели за стол, не зная, с чего начать.
- О главном-то и забыл с вашими молитвами! - хлопнул себя по лбу Миша, метнулся к кровати, пошарил под матрацем и победно взмахнул такой знакомой всем бутылкой. - Вот она, родимая! Полных 42 градуса, печать... Из закрытого распределителя достал! На парижскую шелковую рубаху выменял...
Ликование превысило все меры. Никто из нас никогда в жизни, ни прежде, ни потом не ел такого вкусного салата, как Etoile du Nord из промерзшей картошки; рыба-фиш была подлинным кулинарным чудом, а тюленья печенка - экзотическим изыском...
Выпили по первой и повторили. Разом зарумянившийся барон фон-Риккерт, встав и держа в руке рюмку, затянул Stille Nacht, Heilige Nacht, а Решад стал уверять всех, что:
- По-турецки тоже эта песня есть, только слова другие...
Потом все вместе тихо пропели "Елочку", дополняя и импровизируя забытые слова, взялись за руки и покружились вокруг зажженной елки. Ведь в ту ночь мы были детьми, только детьми, каких Он звал в свое царство Духа, где нет ни эллина, ни иудея...
Когда свечи догорели и хозяйственный Вася собрал со стола остатки пира, отец Никодим оглядел все изделия Решада своими лучистыми глазами и даже потрогал некоторые.
- Хороша елка, слов нет, а только у нас на Полтавщине обычай лучше. У нас в этот день вертеп носят. Теперь, конечно, мало, а раньше, когда я в семинарии был, и мы, бурсаки, со звездою ходили. Особые вирши пели для этого случая. А вертепы-то какие выстраивали - чудо механики! Такое устроят бурсаки, что звезда по небу ходит, волхвы на коленки становятся, а скоты вертепные, разные там - и овцы, и ослята, и верблюды - главы свои пред Младенцем преклоняют... а мы про то поем...
- Скоты-то чего же кланяются? - удивился Миша. - Они что понимают?
- А как же, - всем лицом засветился отец Никодим, - понимать не понимают, а сочувствуют. Потому и они - твари Божии. Даже и древо безгласное и то Радость Господню приемлет. Апокрифическое предание о том свидетельствует... Как же скотам-то не поклониться Ему в вертепе?
- Поклонился же Ему сегодня ты... скот в вертепе...
- Ты иногда не так уж глуп, как кажешься, адамант, - не то раздумчиво, не то удивленно ответил Миша своему другу.
Неугасимая лампада, Ширяев Б., Издание Сретенского монастыря, М. 2004 г., 432 стр.
http://www.st-tatiana.ru/index.html?did=3256
Глава 20
ПРЕДДВЕРИЕ
Но свет не без добрых людей. Даже на Соловках. Правдами и неправдами нас перетащили в десятую роту, состоявшую из учрежденцев и спецов. Я попал шестым постояльцем в просторную келью.
Сожители были славными людьми, и жили мы дружно, верили друг другу, говорили свободно и единодушно боролись с тяготами режима, то посильно протестуя, то обходя их, ловчась и хитря.
Но все мы были различны в своих "вчера" и "сегодня".
Старшим по камере был Миша Егоров, "Парижанин", здесь и завязалась моя с ним дружба. Он, как полагалось старшему, занимал стоявший около печки непомерный и столь же неуклюжий "бегемот" - оставшийся от монахов широкий деревянный диван, жесткий, но со спинкой. На другом таком же диване - в нашей келье в монастырское время жили два монаха - помещался его друг еще по коммерческому училищу - Вася Овчинников, тоже московский купец, но с Рогожской старообрядец, воспитанный в строгой, еще хранившей вековой уклад семье и в столь же строгих правилах древнего русского благочестия. Приятели любили друг друга, но это не мешало им постоянно пикироваться.
Третьим был турок Решад-Седад, их сверстник по годам, но с иным, пестрым и экзотическим даже для Соловков прошлым. Во время гражданской войны Решад занимался коммерческими, а быть может и контрабандными операциями между Турцией и Грузией. При захвате Тифлиса попал к большевикам и разом приспособился к новой обстановке. Он вступил в партию, куда, как иностранец, был принят в те времена с распростертыми объятиями, и начал делать карьеру, спекулируя на самоопределении наций. Сначала всё шло блестяще, коммерсант-контрабандист Решад-Седад стал ни мало, ни много, как наркомом просвещения автономной Аджарской республики. Но потом стряслось что-то, о чем Решад говорил коротко:
- Очень хорошо жил, как жантильом жил... только маленькая ошибка вышла... Из Батума - на Соловки.
Политическая беспринципность Решада происходила от полной чуждости его политике вообще. Он понимал и расценивал ее только с коммерческой точки зрения. Но это поклонение мамоне не мешало ему быть в личной жизни вполне порядочным, очень отзывчивым человеком и добрым, верным товарищем. Малых талантов и умения ими пользоваться у Решада было хоть отбавляй. Он был и графиком, и рисовальщиком, умел делать игрушки, музыкальные инструменты, варить сыр и мыло, коптить рыбу, приготовлять конфеты из картошки... чего только он не умел! С такими знаниями на Соловках не пропадали: Решад стал заведующим мастерской экспортных художественно-кустарных игрушек и поставил дело неплохо, пользуясь всем разнообразием профессий соловецкой каторги.
Рядом с ним спал на едва прикрытом какой-то тоненькой тряпочкой топчане - старый барон Иоганн-Ульрих Риттер фон Рикперт дер Гельбензандт - его полная противоположность, который абсолютно ничего не умел делать, даже сколько-нибудь сносно приспособиться к соловецкому быту. Остзеец, просидевший всю жизнь в своем рыцарском замке, читая Готский альманах и лютеранский молитвенник, он был начисто обобран шпаной в дороге, всадил себе топор в колено в первый же день работы и, лишившись коленной чашки, как полный инвалид, попал в ночные сторожа какого-то склада. Это и спасло его от гибели. Земляки-остзейцы, которым уже удалось пробраться к мизерному каторжному счастью, вытащили старика в привилегированную роту. Свободный днем, он педантично следил за чистотой и порядком в келье, работая за своих беспорядочных соседей, а убрав и буквально выскоблив ее, садился у окна и читал свой молитвенник. Готский альманах отобрали при выгрузке. Как он ухитрялся проделывать всю процедуру уборки на своем костыле, - для меня до сих пор непонятно.
Его соседом по койке и соперником по древности рода был шляхтич вольный Стась Свида-Свидерский, герба Яцута, тоже хранитель феодальных традиций, на иного порядка. Пан Свидерский был молод, силен, красив и неглуп, но делом, достойным его древнего, от самого Казимира Великого, происхождения, он признавал только войну и охоту. Сколь доблестны были его подвиги на войне, мы знали только по его, заставлявшим вспоминать пана Заглобу, рассказам, но во всем, что касалось охоты, он был действительно большой и глубокий знаток. Распознавание следов зверя, обкладка его, дрессировка собак, пристрелка ружей - весь обширный и сложный комплекс охотничьих наук не имел от него тайн. Право на жизнь в десятой роте ему давала очень приятная для него и небезвыгодная служба. Он был егерем Эйхманса и проводил все дни, скитаясь по острову, выслеживая дичь и тренируя собак. Сожитель он был приятный, веселый, покладистый и забавный собеседник.
- Пан, спать еще рано, читать не хочется, поври чего-нибудь, - просил его по вечерам бесцеремонный и простоватый Овчинников.
- Лайдак! - беззлобно огрызался Свида - учись гонору. Врут только хлопы и хамы, а шляхтич если и мовит неправо, то фантастикует, - однако тотчас же начинал красочный рассказ о какой-нибудь необыкновенной охоте или о роскоши "палаца" князей Любомирских.
Шестым в келье был я. По странной случайности мы все были не только разных вероисповеданий, но и религиозного воспитания. Вася Овчинников - истовый старообрядец, Решад - правоверный мусульманин, барон - умеренный, как и во всем, добропорядочный лютеранин, пан Стась - фанатичный католик, я - православный, с налетом тогда деизма, Миша Егоров - полный и убежденный атеист-эпикуреец.
Однажды, в декабрьский вечер, случилось так, что мы все шестеро собрались в келью довольно рано. Так бывало редко. Пан обычно поздно возвращался из леса, я репетировал или выступал в театре, Миша Егоров засиживался у своих многочисленных приятелей, и лишь барон в одиночестве перебирал в памяти своих предков - магистров и комтуров - перед уходом на сторожевку.
- А знаете, ведь сегодня пятнадцатое декабря, - изрек Миша. Он всегда начинал речь с сентенций.
- А завтра - шестнадцатое, - в тон ему ответил Овчинников.
- Через десять дней - Рождество, - пояснил Миша, оглядывая всех нас.
- Тебе-то, атеисту, до этого какое дело? - возразил Овчинников, не прощавший безверия другу и однокашнику.
- Как - какое? - искренно изумился Миша, - а елка?
- Елка? А Секирку знаешь? Елки, брат, у вас в Париже устраивают, а социалистическая пенитенциария им другое назначение определила, - кольнули мы Мишу его партийным прошлым.
- А мы и здесь свой Париж организуем! Собственное рю Дарю! Замечательно будет - одушевился Миша.
- После поверки в келью никто не заглянет... Дверь забаррикадируем, окна на третьем этаже... хоть молебен служи!
Идея была заманчива. Вернуться хоть на час в безвозвратно ушедшее, пожить в том, что бережно хранится у каждого в сокровенном уголке памяти... Даже барон вышел из своего обычного оцепенения и в его тусклых оловянных глазах блеснул какой-то теплый свет.
- Елка? Tannenbaum? Да, это есть очень хорошо. В моем доме я всегда сам заряжал, нет, как это будет по-русски? Надряжал семейную елку... И было много гости.
Мы верили друг другу и знали, что "стукачей" меж нас нет. Предложение Миши было осуществимо, и мы тотчас приступили к выработке плана.
- Елочку, небольшую, конечно, срубишь ты, - говорил мне Миша, - через ворота нести нельзя - возбудит подозрение. А мы вот что сделаем: я на угловую башню залезу и бечевку спущу. Ты, возвращаясь, привяжи елку, а я вздерну. В темноте никто не заметит.
- Украшения изготовит, конечно, Решад. Он мастер великий. А свечи?
- Склеим трубочки из бумаги, вставим фитили и топленой ворванью зальем, - отозвался Овчинников. - У нас в моленных фабричных не приемлют. Сами делают, и я мальчишкой делал. Умею.
- Есть, капитан! Но еще вопрос: угощение? Без кутьи какой же сочельник...
- Ша, киндер! - властно распорядился Миша. - Это мое дело. Я торгпред! Парижские штаны реализую, лучших уркаганов мобилизую, а угощение будет! Ручаюсь!
- Но ведь еще надо один священник... Это Рождество, Heilige Nacht... Надо молиться... Я, конечно, могу читать молитвы, но по-немецки. Вам будет, как это? Непонимаемо?
- Да, попа надо, - раздумчиво согласился Миша, - мне-то, конечно, это безразлично, но у нас всегда в сочельник попа звали... Без попа как-то куцо будет. Не то!..
- Вопрос в том - какого? Мы-то, как на подбор, все разноверцы.
- Россия есть православный Империя, - барон строго обвел всех своими оловянными глазами и для убедительности даже поднял вверх высохший, как у скелета, указательный палец, - Россия имеет православный религион. Мой батюшка ходил в русски Kirche на Пасх, на Рождество и на каждый царский день. Он был российски генерал!
- Ты, пан, как полагаешь? Ты, адамант истинный?
- Пан ксендз Иероним, конечно, не сможет. Он будет занят... Пусть служит русский.
- Далековато от нас Рогожское-то, - улыбнулся Вася Овчинников, - пожалуй, не поспеем оттуда нашего привезти!
- Решено. Вопрос лишь, кого из священников, - резюмировал я. - Никодима Утешителя?
- Ясно, его! По всем статьям - отозвался Миша. - Во-первых, он замечательный парень, а, во-вторых, голодный. Подкормим его для праздника!
"Замечательному парню", как назвал его Миша, отцу Никодиму было уже лет под восемьдесят и парнем он вряд ли был, но замечательным он был действительно, о чем рассказ впереди. Его знали все заговорщики, и кандидатура была принята единогласно.
Подготовка к запрещенной тогда и на материке и на Соловках рождественской елке прошла, как по маслу. Решад задумал изумить всех своим искусством и, оставаясь до глубокой ночи в своей мастерской, никому не показывал изготовленного.
- Всё будет, как первый сорт, - твердил он в ответ на вопросы, - живой товар! Я всё знает, что тэбэ нада... Всякий хурда-мурда! И рыбка, и ангел...
- А у вас, у басурманов, разве ангелы есть? - с сомнением спросил Вася.
- Совсэм ишак ты! - возмутился турок. - Как мошет Аллах быть без ангел? Один Бог, один ангел всех! И фамилия та же самая: Габариил, Исмаил, Азараил... Совсем одинаково!..
Миша также держал в тайне свои приготовления, лишь Вася Овчинников с бароном открыто производили свои химические опыты, стараясь отбить у ворвани неприятный запах. Химики они были плохие, и по коридору нестерпимо несло прелой тюлениной. Выручил же ловкий Решад, добыв у сапожников кусок темного воска, каким натирают дратву.
В сочельник я срубил елочку и, отстав от возвращавшихся лесорубов, привязал ее к бечеве в условленном месте, дернул, и деревцо поползло вверх по заснеженной стене.
Когда, обогнув кремль и сдав топор дежурному, я вошел в свою келью, елочку уже обряжали. Хлопотали все. Решад стоял в позе триумфатора, вынимая из мешка рыбок, домики, хлопушки, слонов... Он действительно превзошел себя и в мастерстве и в изобретательности. Непостижимо, как он смог изготовить всё это, но его триумф был полным. Каждую вещь встречали то шепотом, то кликами восторга. Трогательную детскую сказку рассказывали нам его изделия...
Теснились к елке, к мешку, толкались, спорили. Миша, стремившийся всегда к модернизму, упорно хотел одеть в бумажную юбочку пляшущего слона, уверяя, что в Париже это произвело бы шумный эффект.
- Дура ты монпарнасская, - вразумлял его степенный Овчинников, - зеленые слоны еще бывают, допиваются до них некоторые, но до слона в юбке и допиться никому не удавалось... хотя бы и в Париже!
На вершине елки сиял... нет; конечно, не советская звезда, а венец творчества Решада - сусальный вызолоченный ангел.
Украсив елку, мы привели в порядок себя, оделись во всё лучшее, что у нас было, выбрились, вымылись. Трудновато пришлось с бароном, имевшим лишь нечто, покрытое латками всех цветов, бывшее когда-то пиджаком, но Миша пришел на помощь, вытащив из своего чемодана яркий до ослепительности клетчатый пиджак.
- Облачайтесь, барон! Последний крик моды! Даже не Париж, а Лондон... Модель!
Рукава были несколько коротки, в плечах жало, но барон сиял и даже как будто перестал хромать на лишенную чашечки ногу.
- Сервируем стол, - провозгласил Миша, и теперь настал час его торжества. - Становись конвейером!
Сам он поместился около своего необъятного дивана, и из скрытого под ним ящика начали появляться и возноситься в Мишиных руках унаследованные от монахов приземистые оловянные мисы и деревянные блюда.
- Salade des pommes de terre. Etoile du Nord - торжественно, как заправский метр-д-отель, объявлял Егоров. - Saute de тюленья печенка, чорт ее знает, как она по-французски будет!
- Ну, это брат, сам лопай, - буркнул Овчинников.
- Действительно ты - адамант рогожский! Столп и только! Дубина! Я пробовал, лучше телячьей! Поверь! Ragou sovietique. Пальчики оближете! Frit de селедка avec луком! Riz russe... кутья... Вот что даже достал! С изюмом!
- Подлинно изобилие плодов земных и благорастворение воздухов!
В азарте сервировки мы не заметили, как в келью вошел отец Никодим. Он стоял уже среди нас, и морщинки его улыбки то собирались под глазами, то разбегались к седой, сегодня тщательно расчесанной бороде. Он потирал смерзшиеся руки и ласково оглядывал нас. - Ишь ты, как прифрантились для праздника! Герои!.. А сиятельного барона и узнать невозможно: жених, прямо жених! Ну, а меня уж простите, ряска моя основательных дополнений требует, - оглядел он отрезанные полы, - однако, материал добрый... В Киеве купил, в году - дайте вспомнить... в девятьсот десятом Знаменито тогда вырабатывали...
- Дверь! Дверь! - страшным голосом зашептал Миша. - Забыли припереть, анафемы! Чуть-чуть не влопались. Придвигай "бегемота"... Живее да потише!
Приказание было мгновенно исполнено.
- Ну, пора и начинать. Ставь свою икону, адамант. Бери требник, отче Никодимче!
На угольном иноческом шкапчике-аналое, служившем нам обычно для дележки хлебных порций, были разостланы чистые носовые платки, а на них стал темный древний образ Нерукотворного Спаса, сохраненный в десятке поколений непоколебимого в своей вере рода Овчинниковых. Но лишь только отец Никодим стал перед аналоем и привычно кашлянул... вдруг "бегемот", припиравший дверь, заскрипел и медленно пополз по полу. Дверь приоткрылась, и в щель просунулась голова дежурного по роте охранника, старого еврея Шапиро, бывшего хозяйственника ГПУ, неизвестно за что сосланного на Соловки.
Попались! Секирка неизбежна, а зимой там верная смерть, - пронеслось в мозгах у всех, кроме разве барона, продолжавшего стоять в позе каменной статуи.
- Ай-ай!.. Это-таки настоящее Рождество! И елка! И батюшка! И свечечки! Не хватает только детишек... Ну, и что? Будем сами себе детишками!
Мы продолжали стоять истуканами, не угадывая, что сулит этот визит. Но по мере развития монолога болтливого Шапиро возрастала и надежда на благополучный исход.
- Да. Что же тут такого? Старый Аарон Шапиро тоже будет себе внучком. Отчего нет? Но о дежурном вы все-таки позабыли. Это плохо. Он тоже человек и тоже хочет себе праздника. Я сейчас принесу свой пай, и мы будем делать себе Рождество, о котором будем знать только мы... одни мы...
Голова Шапиро исчезла, но через пару минут он протиснулся в келью целиком, бережно держа накрытую листком бумажки тарелку.
- Очень вкусная рыба, по-еврейски фиш, хотя не щука, а треска... Сам готовил! Я не ем трефного. Я тоже верующий и знаю закон. Все евреи верующие, даже и Лейба Троцкий... Но, конечно, про себя. Это можно. В Талмуде все сказано, и ученые рабби знают... Батюшка, давайте молиться Богу!
- Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков! Аминь.
- Amen, - повторил деревянным голосом барон.
- Amen, - шепотом произнес пан Стась.
Отец Никодим служил вполголоса. Звучали простые слова о Рожденном в вертепе, об искавших истины мудрецах и о только жаждавших ее простых, неумудренных пастухах, приведенных к пещере дивной звездой...
Электричество в келье было потушено. Горела лишь одна свечка перед ликом Спаса, и в окнах играли радужные искры величавого сполоха, окаймлявшего торжественной многоцветной бахромой темную ризу усыпанного звездами неба. Они казались нам отблесками звезды, воссиявшей в мире Высшим Разумом, перед которым нет ни эллина, ни иудея.
Отец Никодим читал Евангелие по-славянски. Методичный барон шепотом повторял его по-немецки, заглядывая в свой молитвенник. Со стороны стоявшего сзади всех шляхтича порой слышалась латынь... На лице атеиста Миши блуждала радостная детская улыбка.
- С наступающим праздником, - поздравил нас отец Никодим. И потом совсем по-другому, по-домашнему. - Скажите на милость, даже кутью изготовили. Подлинное чудо!
Все тихо, чинно и как-то робея, словно стыдясь охватившего их чувства, сели за стол, не зная, с чего начать.
- О главном-то и забыл с вашими молитвами! - хлопнул себя по лбу Миша, метнулся к кровати, пошарил под матрацем и победно взмахнул такой знакомой всем бутылкой. - Вот она, родимая! Полных 42 градуса, печать... Из закрытого распределителя достал! На парижскую шелковую рубаху выменял...
Ликование превысило все меры. Никто из нас никогда в жизни, ни прежде, ни потом не ел такого вкусного салата, как Etoile du Nord из промерзшей картошки; рыба-фиш была подлинным кулинарным чудом, а тюленья печенка - экзотическим изыском...
Выпили по первой и повторили. Разом зарумянившийся барон фон-Риккерт, встав и держа в руке рюмку, затянул Stille Nacht, Heilige Nacht, а Решад стал уверять всех, что:
- По-турецки тоже эта песня есть, только слова другие...
Потом все вместе тихо пропели "Елочку", дополняя и импровизируя забытые слова, взялись за руки и покружились вокруг зажженной елки. Ведь в ту ночь мы были детьми, только детьми, каких Он звал в свое царство Духа, где нет ни эллина, ни иудея...
Когда свечи догорели и хозяйственный Вася собрал со стола остатки пира, отец Никодим оглядел все изделия Решада своими лучистыми глазами и даже потрогал некоторые.
- Хороша елка, слов нет, а только у нас на Полтавщине обычай лучше. У нас в этот день вертеп носят. Теперь, конечно, мало, а раньше, когда я в семинарии был, и мы, бурсаки, со звездою ходили. Особые вирши пели для этого случая. А вертепы-то какие выстраивали - чудо механики! Такое устроят бурсаки, что звезда по небу ходит, волхвы на коленки становятся, а скоты вертепные, разные там - и овцы, и ослята, и верблюды - главы свои пред Младенцем преклоняют... а мы про то поем...
- Скоты-то чего же кланяются? - удивился Миша. - Они что понимают?
- А как же, - всем лицом засветился отец Никодим, - понимать не понимают, а сочувствуют. Потому и они - твари Божии. Даже и древо безгласное и то Радость Господню приемлет. Апокрифическое предание о том свидетельствует... Как же скотам-то не поклониться Ему в вертепе?
- Поклонился же Ему сегодня ты... скот в вертепе...
- Ты иногда не так уж глуп, как кажешься, адамант, - не то раздумчиво, не то удивленно ответил Миша своему другу.
Неугасимая лампада, Ширяев Б., Издание Сретенского монастыря, М. 2004 г., 432 стр.
http://www.st-tatiana.ru/index.html?did=3256
