21 августа
Тем временем русская армия отходила все дальше. На рассвете 21 августа она должна была следовать из Дурыкино на Бородино, но буквально накануне Кутузов внезапно направляет ее к Колоцкому монастырю, где была найдена другая позиция, представлявшаяся более удобною. Это лишний раз свидетельствует, что Кутузов вовсе не считал Бородино идеальным местом для битвы с Наполеоном и не выбирал его заранее. Из Колоцкого он направляет письмо Ф.В.Ростопчину:
"Милостивый государь мой граф Федор Васильевич!
Полчаса назад не мог я еще определенно сказать Вашему сиятельству о той позиции, которую предстояло избрать выгоднейшею для предполагаемого генерального сражения. Но рассмотрев все положения до Можайска, нам та, которую мы ныне занимаем, представилась лучшею. Итак, на ней с помощию Божиею ожидаю я неприятеля. Все то, что Ваше сиятельство сюда доставить можете, и вас самих примем мы с восхищением и благодарностью..."1
А.П.Ермолов подтверждает: "В Колоцком монастыре князь Кутузов определил дать сражение. Также производилось построение укреплений и также позиция оставлена. Она имела свои выгоды и не менее недостатков: правый фланг, составляя главнейшие возвышения, господствовал прочими местами в продолжение всей линии, но, раз потерянный, понуждал к затруднительнейшему отступлению; тем паче, что позади лежала тесная и заселенная равнина. Здесь оставлен был арьергард, но далее, 12 верст позади, назначена для обеих армий позиция при селении Бородине, лежащем близ Москвы реки"2.
И в тот же день, к вечеру, Кутузов пишет Ростопчину другое письмо, где в коротком постскриптуме сообщает самое важное: "Я доныне отступаю назад, чтобы избрать выгодную позицию. Сегодняшнего числа хотя и довольно хороша, но слишком велика для нашей армии и могла бы ослабить один фланг. Как скоро я изберу самую лучшую, то при пособии войск, от Вашего сиятельства доставляемых, и при личном Вашем присутствии употреблю их, хотя еще и не довольно выученных, ко славе отечества нашего"3.
Думается, Ростопчин уже понимал, что Кутузов его морочит.
Обратим внимание: здесь нет ни слова о Бородине как о позиции - уже намеченной или хотя бы предполагаемой в перспективе. Напротив, слова "как скоро изберу самую лучшую", написанные непосредственно перед выступлением на Бородино, опять же доказывают, что Кутузов до последнего момента не оказывал Бородину никакого предпочтения. А если вспомнить, что позицию при Колоцком монастыре Кутузов считал "лучшею до Можайска", можно с уверенностью сказать: даже уже двигаясь к Бородину, Кутузов не рассматривал его как возможное место генерального сражения.
Перед маршем на Бородино Кутузов просит начальника Московского ополчения генерал-лейтенанта И.И.Маркова, информацию о прибытии полков которого в Можайск он только что получил, направлять их навстречу армии. Вот это-то встречное движение войск, которые присоединились к главным силам как раз при Бородине, и затормозило дальнейшее отступление Кутузова.
22 августа
22 августа к 10 часам утра русская армия стала прибывать на Бородинскую позицию. Кутузов оказался там раньше. Первоначальный осмотр местности вовсе не убедил его в возможности дать здесь генеральное сражение. М.С.Вистицкий, генерал-квартирмейстер, прямо говорит: "Позиция нельзя сказать, чтоб была очень выгодна, да поначалу и Кутузову она не очень понравилась"4. Однако Кутузов предпочитал высказываться осторожнее - например, в письме к ставшему уже постоянным его корреспондентом графу Ростопчину:
"Надеюсь дать баталию в теперешней позиции, разве неприятель пойдет меня обходить, тогда должен буду я отступить, чтобы ему ход к Москве воспрепятствовать... и ежели буду побежден, то пойду к Москве и там буду оборонять столицу"5.
Это письмо способно было привести в отчаяние. Где тут готовность к сражению? "Отступить, чтобы ход к Москве воспрепятствовать"... Как можно, отступая, "воспрепятствовать ход к Москве"? Да собирается ли Кутузов вообще драться?
А вот строки из письма тому же графу Ростопчину другого участника событий:
"Неприятель вчера не преследовал, имел роздых, дабы силы свои притянуть, он думал - мы дадим баталию сегодня (то есть у Колоцкого. - В.Х.), но сейчас получил рапорт, что начал показываться.
Мочи нет, ослабел, но надо уж добивать себя. Служил Италии, Австрии, Пруссии, кажется, говорить смело о своем надо больше. Я рад служить, рвусь, мучаюсь, но не моя вина, руки связаны, как прежде, так и теперь.
По обыкновению, у нас еще не решено, где и как дать баталию. Все выбираем места и все хуже находим.
Я так крепко уповаю на милость Бога, а ежели Ему угодно, чтобы мы погибли, стало, мы грешны и сожалеть уже не должно, а надо повиноваться, ибо власть Его святая".
Это пишет Багратион6. Пишет с Бородинской позиции, поэтому его слова: "По обыкновению, у нас еще не решено, где и как дать баталию. Все выбираем места и все хуже находим", - характеризуют как нашу готовность к сражению здесь, по крайней мере, по состоянию на 22 августа, когда письмо писалось, так и оценку позиции - Багратион находит ее хуже предыдущих (далее увидим, что у него были на то основания).
Багратион - еще один главнокомандующий, уязвленный назначением Кутузова. Оба они - и Барклай, и Багратион - лишились своего, пусть и спорного, верховенства и для обоих, что было даже больнее, это назначение означало высочайшую укоризну. Багратион не мог сдержать чувств. "Слава Богу, - писал он Ростопчину 16 августа по получении императорского рескрипта, - довольно приятно меня тешут за службу мою и единодушие: из попов да в дьяконы попался. Хорош и сей гусь, который назван и князем, и вождем (имеется в виду Кутузов. - В.Х.)! Если особенного повеления он не имеет, чтобы наступать, я Вас уверяю, что тоже приведет к вам, как и Барклай. Я, с одной стороны, обижен и огорчен для того, что никому ничего не дано подчиненным моим и спасибо ни им, ни мне не сказали. С другой стороны, я рад: с плеч долой ответственность; теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги. Я думаю, что и к миру он весьма близкий человек, для того его и послали сюда"7.
Последняя фраза почти созвучна высказыванию Наполеона о смысле назначения Кутузова. Уязвленное самолюбие - плохой советчик. Тот, кому Багратион столь искренне излил душу - граф Ростопчин, - еще 6 августа писал Александру I: "Государь! Ваше доверие, занимаемое мною место и моя верность дают мне право говорить Вам правду, которая, может быть, встречает препятствия, чтобы доходить до Вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра, которым управляет Вольцоген. В главной квартире спят до 10 часов утра; Багратион почтительно держит себя в стороне, с виду повинуется и, по-видимому, ждет какого-нибудь плохаго дела, чтобы предъявить себя командующим обеими армиями. <...>
Москва желает, чтобы командовал Кутузов и двинул Ваши войска: иначе, Государь, не будет единства в действиях, тогда как Наполеон сосредоточивает все в своей голове. Он сам должен быть в большом затруднении; но Барклай и Багратион могут ли проникнуть его намерения?"8
Ростопчин скоро переменит свое отношение к Кутузову - когда станет ясно, что тот не готов погибнуть вместе с армией ради спасения Москвы; впрочем, разочарование постигнет не только московского генерал-губернатора. Нужно заметить, что очень многие из тех, кто близко стоял к Кутузову, с самого начала считали его неспособным к энергичным военным действиям. Вот лишь некоторые, причем далеко не самые резкие, отзывы:
"Bon vivant, вежливый, любезный, хитрый как грек, естественно смышленый как азиатец и хорошо образованный как европеец, он был более расположен основывать свои успехи на дипломатических сделках, чем на военных подвигах, к которым при его летах и сложении он уже не был способен" (Роберт Вильсон)9.
"Качества, которыми он обладал, обличали в нем, может быть, в большей степени государственного человека, нежели полководца. Особенно в самых битвах ему не доставало теперь прежней личной деятельности, причины чему надобно искать в его летах" (Евгений Вюртембергский)10.
"Вообще Кутузов не был, как говорят французы, "un general de bataille", - верхом он мог двигаться только шагом по причине сильной грыжи. Но как стратегик он занимает высокую степень. Никто не стоял выше него" (А.А.Щербинин)11.
Однако были и такие, кто вообще отказывал Кутузову в каких-либо полководческих дарованиях. "Кутузов, по-видимому, представлял лишь абстрактный авторитет"12, - пишет Карл фон Клаузевиц, на оценки и характеристики которого до сих пор во многом опирается вся западная историография. "По нашему мнению, Кутузов проявил себя в этой роли (полководца. - В.Х.) далеко не блестяще и даже значительно ниже того уровня, какого можно было от него ожидать, судя по тому, как он действовал раньше"13. "Он знал русских и умел с ними обращаться. С неслыханной смелостью смотрел он на себя как на победителя, возвещал повсюду близкую гибель неприятельской армии, до самого конца делал вид, что собирается для защиты Москвы дать второе сражение и изливался в безмерной похвальбе; этим он льстил тщеславию войска и народа; при помощи прокламаций и возбуждения религиозного чувства он старался воздействовать на сознание народа. Таким путем создалось доверие нового рода, правда, искусственно внушенное, но все же имевшее в своей основе истину, а именно плохое положение французской армии. Таким образом, это легкомыслие и базарные выкрики хитрого старика были полезнее для дела, чем честность Барклая"14.
Трудно найти слова более несправедливые. Кутузову не надо было знать русских - он сам был русский; ему не надо было искусственно возбуждать религиозное чувство в себе и в других - он сам был по-настоящему религиозен и стоял во главе православного воинства; он не занимался выпуском прокламаций - это делал Ростопчин. "В его характере никогда не проявлялась театральность, - пишет Матвей Иванович Муравьев-Апостол, имевший возможность близко наблюдать Кутузова на протяжении всей кампании. - Он всегда держал себя с достоинством... Вообще никаких балаганных сцен не было"15. "Кутузов был вообще красноречив, но при солдатах и с офицерами он всегда говорил таким языком, который бы им врезывался в память и ложился бы прямо на сердце"16.
Способность владеть сердцами своих солдат, которая даруется только истинным полководцам и которую невозможно подделать, и есть вернейшее свидетельство полководческого гения Кутузова, подтвержденного в итоге и результатом кампании. То, что Клаузевиц, человек дельный, не понимал этого, говорит о непонимании им сути происходящего в целом.
"Наполеон попал в скверную историю, и обстановка начала сама собой складываться в пользу русских; счастливый исход должен был получиться сам собою без больших усилий"17. Это совершенно неверно.
Прежде всего, русским пришлось пройти через генеральное сражение, результат которого никак не мог быть предвиден, - между тем именно результатом Бородинской битвы и определялся весь дальнейший ход кампании. Где же здесь "сама собой" складывавшаяся в нашу пользу обстановка? Этого нельзя сказать даже о ситуации после Бородина, и тем более - до него. Каким образом обстановка могла благоприятствовать русским накануне сражения? Инициатива полностью находилась в руках Наполеона: он таки заставил Кутузова принять бой. Ничего другого он и не желал, уверенный, что тут и кончит дело, имея неоспоримые преимущества: военный гений, богатейший и разнообразный опыт, лучшую в мире армию, существенное численное превосходство.
Представлявшееся Клаузевицу "само собою" происходящим по существу явилось воплощением кутузовской тактики, но реализовать ее оказалось возможным только после Бородина. Не раньше. Уверенность в победе, принятая Клаузевицем за хвастовство, стала высказываться Кутузовым тогда же. Мы уже не говорим, что Клаузевиц и не мог слышать этого "хвастовства" накануне сражения. Но вот что услышал Лористон (человек не русский и не православный, так что Кутузов вряд ли стал бы "хвастать" при нем с целью "возбудить его религиозное чувство"), прибывший к Кутузову в Тарутино с предложением Наполеона о мире: "Как? - воскликнул Кутузов. - Мне предлагают мир? И кто? Тот, который попирает священные права народа? Нет! Не будет сего, пока в России есть русские! Я докажу противное тому, что враги моего Отечества предполагают. Согласиться на мир? И кому? Русским? И где? В России? Нет! Никогда сего не будет! Уверяю всех торжественно: двадцать лет в пределах моего отечества могу вести войну с целым светом и наконец заставлю всех мыслить о России так, какова она есть существенно"18.
Клаузевиц, конечно, волен считать это хвастовством, - история доказала, что Кутузов знал, о чем говорил. Напомню: встреча Лористона с Кутузовым состоялась 23 сентября. Наполеон прочно занимал Москву и был еще в полной силе. Не наблюдалось пока никаких признаков, свидетельствующих об изменении ситуации в нашу пользу (если не считать первым таковым признаком сам визит Лористона).
Что же до Клаузевица, то он, вероятно, держался другого мнения о нашем положении, так как покинул русскую армию примерно за неделю до прибытия Лористона в Тарутино, напутствуемый Барклаем:
"Благодарите Бога, господа, что вас отсюда отзывают, ведь из этой истории никогда ничего путного не выйдет"19. Сам же Барклай расстался с армией 22 сентября (накануне визита Лористона) - разбитый нравственно и физически. "Он для всех был как бельмо на глазу, - раздастся ему вслед, - как фельдмаршалу, который его не любил; потому что он продолжал пользоваться расположением Государя и был тайным на него судьею и явным препятствием его соображениям"20. Последние слова особенно примечательны в свете довольно широко бытующих утверждений о сходстве тактики Барклая и Кутузова.
Прав Клаузевиц только в одном: "Кутузов, наверное, не дал бы Бородинского сражения, в котором, по-видимому, не ожидал одержать победу, если бы голоса двора, армии и всей России не принудили его к тому"21. Однако полагать, что Кутузов "смотрел на это сражение как на необходимое зло"22 - значит судить слишком легковесно и не понимать цены Бородина в глазах Кутузова, в глазах каждого русского: на весах тогда лежала в конечном счете судьба России. Уступка Москвы была жертвой во имя России. Но даже эта уступка по своим последствиям не идет ни в какое сравнение с последствиями возможной неудачи Бородинского сражения. Тем самым последнее явилось не "необходимым злом", а тоже жертвой - в свою очередь несоизмеримо большей, чем сдача столицы. Только такой взгляд позволяет до конца понять значение Бородинского сражения, исчерпывающе объясняет столь многим горячим головам казавшуюся несносной старческой медлительностью осторожность, с которой шел к этому событию Кутузов.
Иногда справедливой оценки полководца уместнее искать не у сторонних наблюдателей и не у амбициозных соотечественников, а у противника, в полной мере испытавшего на себе его силу.
"Он (Кутузов. - В.Х.) обладал гением медлительным, наклонным к мстительности и особенно к хитрости, чисто татарский характер, сумевший подготовить терпеливой, покладистой и податливой политикой беспощадную войну.
...в нем было что-то национальное, делавшее его столь дорогим для русских"23.
1Бородино. Документы... С.54.
2Записки А.П.Ермолова // Бородино. Документы... С.349-350.
3Бородино. Документы... С.55.
4Вистицкий М.С. Журнал военных действий кампании 1812 года // Харкевич В. 1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях современников. Материалы ВУА. Вып.I. Вильно, 1900. С.186.
5Бородино. Документы... С.59.
6Труды Императорского Российского военно-исторического общества (ИРВИО). СПб., 1912. Т.7. С.172-173.
7Фельдмаршал Кутузов. Документы... С.169.
8Там же. С.163.
9Очевидец кампании 1812 года Роберт Вильсон // Военный сборник. СПб., 1860. Т.XVI, отд.II. С.313.
10Воспоминания герцога Евгения Вюртембергского о кампании 1812 года в России // Военный журнал. 1848. № 1. С.46-47.
11Щербачев Ю.Н. Указ. соч. С.9.
12Клаузевиц Карл фон. 1812 год. М., 1937. С.90.
13Там же. С.89.
14Там же. С.90-91.
15Муравьев-Апостол М.И. Воспоминания и письма. Петроград, 1922. С.36.
16Записки И.С.Жиркевича // Русская старина. 1874. Т.Х. С.658.
17Клаузевиц Карл фон. Указ. соч. С.90.
18Изображение военных действий 1812 года. СПб., 1912. С.81.
19Клаузевиц Карл фон. Указ. соч. С.133-134.
20Муравьев А.Н. Автобиографические записки // Декабристы. Новые материалы. М., 1955. С.207.
21Клаузевиц Карл фон. Указ. соч. С.91.
22Там же.
23Сегюр Ф.П. Указ. соч. С.121.
*Окончание. Начало в № 11 за 2000 год.
