Дом

 

Старик продавал дом. Добротный, бревенчатый, обшитый крашеной доской. Краска была зеленоватая, как стоячая озерная вода, в некоторых местах она облупилась, открывая серебристо-серое дерево. Доски со стороны крыльца подгнили, но это в глаза не бросалось. А вот что ступеньки покосились, было заметно. Зимой, когда вытертые доски покрывались корочкой льда, по каждой ступеньке можно было съезжать к одной стороне, хорошо хоть к дому, а не к улице. Зато крытая шифером, бодро-треугольная крыша не текла, а заделанное отверстие от разобранной печной трубы вот уже который год привечало мелких звонких птах. Радостно было слышать, как они возятся там, на крыше, устраивая свою маленькую птичью жизнь.

Сам дом был небольшой, всего в три окна по передней стороне, но веяло от него какой-то несовременной коренастостью, как от немолодого, но крепкого и здорового человека. За домом был не видный с улицы огородик, а перед – запущенный палисадник, в котором, несмотря на октябрь-месяц, буйно цвела сирень.

Дом был не настоящий, а нарисованный. Старик привез его на барахолку рано утром на велосипеде, привязав к раме куском бечевки и поясом от старого жениного халата. Халат этот сгинул в незапамятные времена, а пояс – зеленый, в мелкий белый цветочек – гляди-ка, сохранился.

Барахолка раскладывалась у церкви по субботам и воскресеньям. Сегодня как раз была суббота, первый базарный день, и желающих сбыть свой товар оказалось немного. Да и место-то старику надо было совсем чуть – велосипед примостить и самому на нем примоститься. Ну и картину поставить, конечно же.

Старик пристроился у стены длинного рассыпающегося дома из красного, еще печеного кирпича. Раньше здесь были мастерские, а теперь его оккупировали так называемые шмоточники – приезжие торгаши дешевой одеждой. Пыльные рассохшиеся окна изнутри были завалены пузатыми баулами и мятыми коробками. Решеток не поставили. Ну, украдешь ты мешок штанов, а дальше что? На улицу в них не выйдешь. Дома зачем они нужны, если старые есть? А сбыть некуда.

Напротив места, выбранного дедом, раскладывал на клеенке свой причудливый товар старьевщик, тощий мужик с темным небритым лицом. Один за другим вынимал он из охотничьего рюкзака юбилейные раскладные ножи, сувенирные открывалки, пепельницы, зажигалки, какую-то электронику, альбомы с марками и монетами, часы, магниты, курительные трубки. Осторожно вытащил и открыл коробку с морским компасом, поставил рядом крошечную керамическую голубку, положил веер, индийского божка и вилку с пятью зубцами. Старик смотрел на все это и дивился: каких только вещей не делают люди!

- Здесь свободно? – спросил он на всякий случай у старьевщика. Тот коротко глянул из-под козырька шапки-кепки.

- А? Свободно, свободно.

И продолжил заниматься своим.

Старик приставил велосипед к стене, отвязал картину, поставил ее аккуратно на подстеленный пакет. Ему почему-то стало неловко перед человеком, деловито раскладывавшим свой товар, и он, словно оправдываясь, произнес:

- Я вот картину продаю, дом… мой.

Старьевщик снова коротко глянул из-под козырька.

- А?.. Ага.

И больше ни слова. Теперь он вынимал из большой жестяной коробки и клал на крышку от нее рыболовные крючки и блесны.

Старику стало досадно, что с ним не хотят разговаривать. Но тут же он укорил себя: у человека работа, ему разложить все надо, а товара много, не то что одна картина. Чего, в самом деле, ему отвлекаться.

Подошла старушка в голубом выгоревшем пальто и платочке, с сумкой на колесиках и сама кругленькая, как колесико. Пристроилась рядом. Из сумки появился горшочек с фиалкой. Цветки были розовые, с белой оборочкой. Старик изумился: неужели не жалко продавать такую красоту? Но следом за горшком появилась дюжина крошечных пластиковых стаканчиков, из каждого торчало по задорному зеленому листку. Потом появился кактус, и еще один, и еще. Цветущих не было, но предприимчивая бабушка поставила рядом с ним фотографию в рамочке, на ней кактусы цвели.

- Здравствуйте, - запоздало сказал старик.

- Здрасьте-здрасьте! – Откликнулась бабка. – А чего это я тебя тут не видела раньше? Ты, значит, картину продаешь? Вот эту, значит?

Оторопев от неожиданного многословия, старик ответил коротко:

- Да.

- И сколько стоит?

- Да вот…

- Ой, да никто не купит! – не дослушав, отмахнулась торговка. – Кому такое надо-то, боже мой…

В это время на клеенке, словно на скатерти-самобранке, появились последние товары – как раз иконки: маленькие, бумажные, с золотым тиснением. Старьевщик выпрямился.

- Ну, почему же, - сказал он. – Может, и купит кто.

Старику стало приятно. Продать картину он бы, конечно, хотел, иначе зачем бы он повез ее на рынок. Но деньги были не главным. Много за одну работу не выручишь. Чтобы зарабатывать на картинах, рисовать надо много и хорошо надо рисовать, и разное, приятное людям рисовать надо, чтобы нравилось. Цветы там, снедь на столе какую или барышень. Старик это понимал. Но картиной своей, домом своим он гордился. Он хотел показать его другим. А если кто-то картину и в самом деле купит, это будет значить, что понравилось, оценили… полюбили, может быть, даже – раз деньги отдают и домой забирают.

Подъехал еще один мужичок.

- Всем доброго утречка!

Устроившись по другую сторону от старика, он стал сгружать с приспособленной под тележку детской коляски чугунные утюги, горшки и какие-то инструменты. С ними оказалось и несколько пар валенок, одни старику даже приглянулись. Ну а что? Сейчас октябрь, через два месяца уже снег лежать будет.

- Ой, и тебе здравствовать, касатик! – защебетала старушка. – Как жена твоя, как детки?..

И между ними завязался простенький утренний разговор, бодрый и веселый. Вот только им приходилось перекрикиваться через старика, который стоял между ними, как будто ни при чем. Сесть, что ли…

Старик устроился на раме велосипеда. Между тем на рынке появился народ. Кто-то шел в церковь, работающую уже три года, и по пути присматривался к товару. Кто-то вышел на рынок специально, как на охоту. Кто-то направлялся по своим делам, просто дорогой через барахолку. Грузный мужик в штанах военной расцветки присел у скатерти старьевщика и долго, придирчиво выбирал рыболовные крючки. Купил в итоге несколько штук и моток лески. Потом молодая женщина перебрала у него всю коробку со старыми открытками, но ничего не купила. У бабушки слева о старика интересовались ценами на цветы, и она словоохотливо рассказывала и про цены, и про уход, и про полив.

- А вот в большой горшок их никак нельзя сажать! Можно хоть в стакан, хоть в рюмочку. Тут чем меньше посуда, тем лучше расти будет, такой уж это цветочек. Только дырочку снизу обязательно нужно сделать и поливать в блюдечко, - бабушка как-то незаметно сунула в руку развесившей уши женщине стаканчик с листиком. – Ты бери, бери, милая, радовать тебя круглый год будет, такая красота на окошке…

Сосед справа встретил знакомого и точил лясы с ним.

Старика о картине никто не спрашивал. Проходила, правда, одна женщина с раздутой от покупок сумкой, остановилась, всмотрелась в картину, нахмурилась. Не успел старик ничего сказать, как она отвернулась и пошла своей дорогой. Наверное, проходила как-то мимо дома старика или жила поблизости, вот и вспомнила, что где-то уже видела этот дом. Или показалось?..

Время шло к полудню. Народ прибывал. Кто шел еще только на рынок, кто уже с рынка. Но ненадежное осеннее солнышко, так радостно, хотя и тускловато светившее утром, спряталось за вязкой серой хмарью, поднялся ветер, стало неуютно, зябко. Народ проходил мимо торопливее. Старушка поставила у своих цветов картонки, чтобы защитить от ветра. Мужик справа давно распрощался со своим приятелем и теперь с наигранным задором приставал к проходящим мимо людям, предлагая свой товар:

- Инструменты, инструменты! Для столярного дела! Для слесарного дела! В любом хозяйстве пригодится! А вот чугунки! Девушка, девушка! Купите чугуночек! В нем знаете как свининка тушится? Пальчики оближешь! Чистый мед! Любой мужик счастлив будет! Девушка! А вот валеночки! Хорошие валеночки, берите! Зима скоро! Недорого!..

К его товару присматривались, но старик не замечал, чтобы кто-то что-то покупал. Хотя иногда подходили какие-то люди, совали барыге деньги, на что мужик торопливо доставал из кармана и отдавал что-то, не меняясь в лице и иногда даже не переставая подзывать покупателей. Старик старался не смотреть в его сторону в такие минуты. Чуял, что не надо.

Погода между тем все портилась, а мужик был в тонкой штормовке. Он уже тер друг об дружку ладони, хлопал руками о бока.

- А не погреться ли нам? – спросил он у всех и в то же время как будто бы ни у кого. И сам же ответил: - А погреться!

Он достал из-за пазухи початую бутылку портвейна.

- Эй, Катерина Никитична, будешь? А ты, дед?

- Ой, ну ты затейник, Игнатий! – кокетливо проворковала бабушка и вытащила из сумки несколько пластиковых стаканчиков вроде тех, в которых продавала приживленные листочки. – Налей чуток, будь так добр.

- А ты, дед, будешь? – снова спросил мужик.

Старик подумал и кивнул.

- Чуть-чуть только. Я много не пью.

- А много и нет! – пошутил Игнатий и сам рассмеялся.

Выпили. Портвейн стек в желудок тоненькой холодной струйкой, как весенняя вода с застрехи.

- Чай, кофе, пирожки горячие с картошкой, с капустой, с яблоком! – загундело где-то около церкви.

- О, а вот и закусь подоспела! – воскликнул Игнатий. – Марьиванна! Эй, Марьиванна! Иди сюда!.. Не слышит… Марьиван-на!..

Подкатила с коробкой, пристроенной на каталку, еще одна старушка. Она продавала пакетики чая и кофе (кипяток был в большом термосе) и пирожки. Жила она у самого рынка в крайнем доме и в промысле своем была монополисткой. Летом она продавала еще и горячую кукурузу.

- Как здоровье, Марьиванна? – спросил Игнатий, рассчитываясь за пару пирожков.

Сухонькая и коричневая, как оставшийся зимовать на ветке дубовый листок, Марьиванна отсчитала сдачу.

- Да с Божьей помощью, Игнатушка, все с Божьей помощью…

Старушка слева пирожков не брала, а старик взял один с яблоком. Надкусил – и грустно стало. Последний раз он ел пироги, когда была жива жена, а было это лет пятнадцать назад. Пекла жена пироги не ахти как, выходили они плоскими и сухими, но он приноровился, привык и даже любо стало – с чаем, размочишь и ешь. А теперь ему за просто так и таких-то никто не спечет.

- Эй, ты чего загрустил, дед? – спохватился Игнатий. – Зубов нет жевать? А ты потихоньку, на лалаках! На вот, выпей еще, повеселеешь. Давай, за здоровье.

И они выпили еще. Портвейн наконец стал пробирать – согрелся сам и начал греть нутро. Старик и вправду повеселел.

- А я вот картину продаю, - сказал он вдруг новому знакомому. – Это дом мой. Я сам рисовал.

- Да ты что! – неискренне удивился Игнатий. – Неужели сам?

- Сам, как же еще, - за старика ответила соседка. От выпитого ее щеки с мелкими варикозными сеточками налились краской, глаза заблестели. – Ты погляди, как намалевано! Все криво, косо. Вон угол какой кривой! Разве так бывает? И забор вон какой раскляченный получился. Срамота.

Старик потупился. Ну, да, дом вышел кривовато, можно было и поровнее нарисовать. Но забор-то был как в действительности! Его той осенью совсем перекосило, а поправить руки так и не дошли.

- А это у тебя что? – разошлась бабка. – Вот это вот – это копан сена, что ли?

- Это дерево, - растерянно сказал старик. – Яблоня.

- Яблоня! Да где ж ствол у твоей яблони? Где ветки? Куча какая-то нарисована.

Старик совсем сник.

- Уймись, Катерина Никитична, - вступил в разговор Игнатий. В его черных глазах горели задорные искорки. – Все так сейчас картины пишут, это модно. Импрессионизм называется. Ван Гог так рисовал, а его картины миллионы стоят.

Старуха ахнула

- Миллионы? Неужто? Вот за такое?

Игнатий насладился произведенным впечатлением, потом посмотрел на старика.

- Слушай, дед! А продай мне эту картину!

Приободрившийся было старик растерялся пуще прежнего.

- Ох, Игнатушка, неужто ты и впрямь вот это вот купить собрался? – подивилась бабка.

- Ну, а что? Куплю, коли продаст, - Игнатий подмигнул обомлевшему старику. – Вдруг этот дед не так прост, а? Вдруг он известный художник, его картины в музеях по всему миру висят, а он живет у нас в глуши, мы и не знаем ничего! А так помрет он, не дай Бог, так всякие эксперты понаедут, дом-музей художника сделают, экскурсии водить будут – вот, мол, здесь жил и творил в последние годы такой великий человек! А где же его шедевры? – спросят. А я тут он! И достаю эту картину. Это ж сколько тогда она будет стоить, а, Никитична? – он снова посмотрел на старика. – Ну, что, продашь?

И улыбнулся во весь рот. Золотой зуб сверкнул тускло и хищно.

Старик отвернулся.

- Не продам.

Игнатий расхохотался.

- Вот дает дед, а! Катерина Никитична, подставляй стакашек, погреемся еще!

- Все б тебе брехать, неугомонный, - ответила бабка, но стакан протянула.

- Дед, ты будешь?

Старик пить не стал, хотя и сообразил, что ему предлагают помириться после недоброй шутки. Он вдруг задумался. Никаким знаменитым художником он, конечно, не был. Он даже никогда не учился рисовать. Всю жизнь проработал на железнодорожной станции – сначала обходчиком, потом, когда ноги стали уже не те, ремонтником-монтером. А вот когда вышел на пенсию, потянуло что-то. И даже не то чтобы потянуло. Просто от сына остались холсты и краски, несколько книг с репродукциями и наброски. Сын увлекся живописью, когда поступил в институт, стал рисовать, да и потом, когда уже не жил с отцом, а только приезжал на месяц-два летом, привозил с собой альбомы, краски, кисти. Рисовал. Отец тайком подсматривал за тем, как он работает, старался ходить по дому тише. Потом сын живопись бросил. Бросил он и приезжать, окончательно осев за океаном, с тамошней женой и двумя детьми, с работой на каком-то американском заводе, который производит автомобили. Внуков дед видел только по видеосвязи – дочь приезжала с каким-то крутым телефоном, показывала. Сама она тоже с отцом не жила. Уехала после школы в университете учиться, вернулась через три года ученая, родила мальчишку, славного, белоголового, да так и не призналась, от кого. Когда подрос, не усидела на месте, рванула вместе с ним и уже с концами: вышла замуж, родила второго, даже университет окончила, правда, заочно. К отцу приезжала время от времени – проведать, помочь по хозяйству. Но никогда надолго не оставалась, а в последнее время бывала все реже, тяжела стала на подъем. Вот так и разошлись дети – жить собственную жизнь. А краски остались. Не пропадать же.

Сначала старик нарисовал редьку. Хорошая вышла редька! Белобокая, большая! Лежит на столе под окном с чувством собственного достоинства, ни на кого внимания не обращает. Всем соседям понравилось. Старик воодушевился и стал рисовать дальше. В ход пошли морковка, картошка, капуста, лук. Овощи получались лучше всего, рисовать их было несложно. Но в конце концов ассортимент того, что росло в огороде, иссяк, и нужно было искать что-то новое. Старик попробовал нарисовать цветы. Не получилось: стебли были толстые, как бревна, соцветия слились в одно большое красное пятно. Старик попытался нарисовать пеструю соседскую кошку, часто приходившую посидеть у него на завалинке, когда туда светило солнце. Вышло еще одно пятно, на этот раз коричневое и с глазами. Но старик не сдавался. Он понял, что должен взяться за что-то большое, но тоже простое, как редька или картошка. Он решил нарисовать дом. Что может быть проще? Ведь даже дети, которые еще не умеют ни писать, ни читать, могут нарисовать домик – с  дымом, вьющимся из трубы, и деревом рядом.

Оказалось, что дом сложнее редьки и даже кошки. Старик возился долго, по многу раз перерисовывал одно и то же место, отчего картина постепенно превращалась в подобие масляного торта. Краски были старые, но новоявленный художник догадался, как их можно развести, а если какого-то цвета ему не хватало, он брал обычную краску – ту, которой подновлял в прошлом году рамы, и ту, которой красил свой велосипед. Старик очень гордился своей находчивостью. Рисовать было весело.

Наконец дом был готов. Особенно старику понравилось, как получилась сирень. Вот тут уже не было ничего плохого в том, что все ее грозди почти сливались в одну вздыбленную бело-лиловую кляксу: сирень кипела, пенилась и словно перекатывалась через забор и никак, никак не могла перекатиться. Эту свою картину старик никому из соседей не показывал. Опасался, вдруг скажут, какая хорошая, а он же ее продавать собирается. Станет жалко, он и не продаст.

Что повезет картину на рынок, старик решил давно, еще до того как закончил. Он представлял себе, как будет стоять с ней, а мимо будут идти люди, смотреть, удивляться. Будут спрашивать:

- А это вы сами нарисовали? Какая хорошая картина… А сколько стоит? А можно купить?..

И вот теперь, когда Игнатий не то в шутку, не то всерьез предлагал купить картину, старик замешкался. Он не хотел, чтобы его дом принадлежал этому человеку. Сам Игнатий, будто забыв о старике, громко рассказывал Катерине Никитичне какую-то байку. Та хохотала, приговаривала:

- Ай, затейник! Ай, хулиган!

Старик снова отвернулся, чтобы не смотреть на него. Старьевщик перекладывал свой товар, потому что у него уже много чего купили. Молодой парень с забавной сосредоточенностью перебирал электросхемы, сложенные в коробку из-под обуви. Старьевщик не возражал.

Вот ему бы старик продал картину. Да что там продал – так бы отдал! Видно, что хороший человек, не бросит его дом. Но старьевщик не просил ни продать, ни подарить. На глаза старика отчего-то навернулись слезы. Он торопливо тиранул по лицу кулаком.

- Кажется, дождь начинается, - сказал вдруг Игнатий.

И правда: ветер принес дымчато-серое, безобидное с виду облако, из которого упало несколько легких капель. А за облачком, не торопясь, высоко плыла сизая туча, в мягком брюхе которой и правда мог оказаться мелкий холодный осенний дождь. Старик видел, что и у старьевщика, и у Игнатия на такой случай имеется полиэтиленовая пленка вроде той, которой накрывают в огороде огурцы. У него самого пленки не было, да и смысла ждать дальше не было тоже.

- Буду собираться, - сказал старик себе под нос. Игнатий услышал.

- О, дед, ты нас уже покидаешь? Постой еще маленько, вместе веселее.

Старик покачал головой.

- Нет. Надо идти.

- Ну, тогда на вот на посошок, - он сунул старику стакан с остатками портвейна. – Выпей!

Старик стакан принял. Подумал немного и опрокинул в себя.

- О, наш человек! – Игнатий захлопал в ладони. – Завтра приходи, дед! Завтра народу больше будет! Может, кто и купит твой шедевр.

- Завтра ливни передавали, - встряла Катерина Никитична. – По телевизору сказали, с самого утра.

- Да ты что! Неужели с самого утра?..

Старик спрятал картину в пакет, обвязал бечевкой и пояском, пристроил к раме, взялся за руль.

- Ну, бывайте, добрые люди.

- А? Ага, - кивнул старьевщик.

Двое других не ответили.

Выведя велосипед с пустеющей барахолки, старик забрался на седло и почувствовал, что повело. Он качнулся, выровнялся. «Доеду», - решил. И поехал.

Ехал он уже под мелким накрапывающим дождем. Ехать было недалеко, да и штормовка не промокала, так что старик не торопился. Он пребывал в глубокой задумчивости. Ехать завтра на рынок продавать картину? Говорят, ливень с утра будет…

Он никак не мог решить, хочет ли он все-таки, чтобы его картину кто-то купил – не тот с золотым зубом, конечно, но, может, кто-то другой. Картину было не жалко и в то же время жалко. Не трудов было жалко, не красок, а… чего?.. Чего-то такого, что никто не поймет, наверное. Вот если бы ее в школу подарить или в библиотеку, было бы лучше. Люди приходили бы, смотрели, видели… Вот это самое, непонятное, они бы и видели, потому что в непроданной картине оно еще есть, а в проданной уже нет.

Обрадованный найденным решением, старик увереннее жал на педали. Даже мелкий дождь, летящий в лицо, не сердил, а подзадоривал его. Оставалось только придумать, в какую школу или библиотеку пристроить картину.

Перед самым домом, когда старик переезжал по деревянному мостку большую канаву, кто-то словно сильно и резко дернул его велосипед за руль. Велосипед завихлял, соскочил со скользких, темных от сырости досок, и старик завалился на пологий берег канавы. Мелькнула сверху серая небесная хмарь, толкнула в плечо земля. Упав, старик чуть съехал по траве и замер, прислушиваясь к своему организму. Но тот сигналов бедствия не подавал. Старик зашевелился.

- О-хо-хо-хо-хонюшки…

Потирая слегка ушибленный бок, старик встал, поднял велосипед. Он не отважился проверить картину, но по тому, как провис и изогнулся пакет, понял, что пострадала и она. Снова садиться на велосипед он не стал, дошел до дома так. Идти-то было – два шага.

Дом встретил старика тихой теплой сыростью, какой всегда тянет от деревянных домов в дождливую погоду. Хозяин поставил велосипед к крыльцу, отвязал картину, занес в дом. Когда снял пакет, обнаружилось, что по раме пошла длинная кривая трещина, а сам холст прорвался – как раз в том месте, где у дома был кривой угол. Старик не расстроился. Картина и правда была так себе – неумелая, жирная. Но дело было не в этом.

Старик сунул картину обратно в пакет, отнес на крыльцо. Вернулся в дом, прибавил котел – пора, сыро ведь, а ночи все холоднее. Зажег газ, поставил чайник. Вскоре тот уютно заурчал, вторя разошедшемуся за окнами дождю. Старик сидел у окна, глядя на запущенный палисадник и чудовищно разросшийся куст сирени. Побуревшие, но еще не опавшие листья трепетали под падающими на них каплями. Старик ждал, пока закипит чайник.

Теперь, когда картина точно не была ни на что годна, можно было не думать о том, куда ее пристроить. Зато можно было начать рисовать следующую. Зима долгая, надо же как-то коротать время.

 

ГРОМОВА Полина Сергеевна, кандидат филологических наук, доцент кафедры филологических основ издательского дела и литературного творчества Тверского государственного университета, член Тверского отделения Союза писателей России.