Предисловие через полвека
Давно закончилось советское время. В той жизни было много хорошего. И главной ошибкой последних десятилетий, которую многие уже осознали, стало то, что после революционных событий 1991 года всё хорошее не было взято в нынешнюю жизнь. Яростно отвергалось всё советское, как и после 1917 года было отвергнуто всё царское. С коммунистическим прошлым обошлись в не менее революционном, можно сказать большевицком духе. «Не веста, коего духа еста вы» (Лк. 9, 55), – сказал Господь Своим ученикам. О сути явления говорит его дух, а не лозунги и названия. И то, и другое было против русского духа.
Но, думая о достоинствах советского времени, опять можно увлечься. Что и происходит. А ведь было тогда и такое, к чему совсем не нужно возвращаться.
В обществе было запрещено многое плохое. Тогдашняя цензура защищала наш народ от разврата и сатанизма. Но была и безбожная цензура, цензура на положительную русскую дореволюционную и мiровую мысль, которая не вмещалась в узкие рамки государственной идеологии. Не признавая Евангелия, не давая его народу, власть держала и народ, и себя на голодном духовном и умственном пайке. И это, к сожалению, во многом продолжается.
Хорошо, что возвращаются сталинские школьные учебники по русскому языку, арифметике... Они несли в себе дух русской школы, который во многом вернулся в нашу послевоенную школу, с её патриотизмом и целомудрием. Но в советских учебниках по истории было много неправды. Учебники по биологии, как и сегодня, лгали детям, будто люди произошли от обезьяны.
Господь призывал не выдергивать плевелы, «да не когда восторгающее плевелы, восторгнете купно с ними и пшеницу» (Мф. 13, 29). Беда, когда в жизни больше вреда для пшеницы, чем для плевел.
Государственная идеология и живая жизнь с 1953 года всё больше расходились друг от друга. Всё очевиднее было лицемерие власти, которая говорит одно, а живёт иначе, смотрит на запад. «Никому ничего не надо, ничего не добьёшься», – типичные реплики того времени. Появилась и песня со словами: «А нам всё равно».
Власть на словах была народной, но именно простые люди, не имевшие ни служебного положения, ни «блата», были втиснуты в свои, хотя и гарантированные, но скудные возможности.
Может быть, сатирический рассказ, написанный в 1975 году, поможет ощутить некоторые важные реальные черты того бытия.
Ближний. Рассказ
Господи, как же я тебя не люблю, ближний ты мой!..
Первый раз в глаза тебя вижу. Знать тебя не знаю. А какое во мне с первого взгляда страстное чувство нелюбви к тебе поднимается!
Именно из-за близости нашей. Регулярной физической близости по утрам в автобусе – между мной и тобой, который мне в ухо из своих сокровенных глубин колбасой любительской, сыром костромским и чаем грузинским от завтрака дышит и кому я в связи с этим неприметно из соображений высшей взаимности углом портфеля мякоть уязвил.
Не могу уже тебя, не волнуясь, ощущать. Видеть, слышать. Ближе тебя нет у меня никого. Особенно когда ты на моей ноге едешь. Прижимаешься ко мне, как родной. Какой там родной, родственник самый ближайший до такого проявления нежности и близости не додумается. Как сынок, играясь. Наверно, на работу опаздываешь? Понимаю. Никогда ведь за полчаса до меня не выйдешь – обязательно в тот самый автобус, до которого и я еле добежал, надо втиснуться! Только бы нам одним воздухом дышать. Вот и не могу я уже чувства свои в себе таить. Хочется как-то показать своё к тебе отношение. Пушиночка моя. Постой на моей ноге, отдохни. Можешь даже на остановку больше – я тебе вовремя выйти-то не дам, не пропущу нестись, как заяц ошпаренный, как бы задумаюсь во сне. Нечего на работу опаздывать.
А вот, называется, он встал. Стоит, мешает выходу пассажиров! Надо тебя, расставаясь, в дверях эдак хорошо, кулачком, подзадеть, хоть и можно нормально мимо пройти – чтоб догадался ты: кое-кто, между прочим, на работу опаздывает, а тебе хоть бы хны – задумался во сне! Хочется, чтобы дошло до тебя, что нехорошо собой автобус переполнять. Помирать будешь – палец о палец не ударю. Но зато на воспитание твоё, на это святое дело – на то, чтобы понял ты, наконец, кто ты есть, то есть сколько тебя, гориллу этакую, бегемота такого, всё еще, к сожалению, от человека отделяет – на это никогда сил никаких не пожалею: ни человеческих, ни еще каких! Честное слово.
И что, спросят, я в тебе нашел? Нигде ведь на шаре земном – хоть на другой его край заглядывай! – второго такого не сыщется, которого бы я крепче тебя не любил, моего наиближайшего. Ничего вроде в тебе особенного-то и нет… А вот поди ж ты!
Хорошо им, тем, дальним говорить. Кто хоть на шаг от меня дальше, тех и я не пойму: чего это они из-за обыкновенных чужих людей так волнуются? А ты – один у меня такой! Лезешь, стоишь, идешь ты всегда в одном месте: не там – то есть там же, где я в эту минуту стою и иду. Вон через пять этажей живет душа-человек, трубач – его и не слышно! А ты, за стенкой – то и дело: то ложкой о стакан заденет, то газетой зашуршит, труба иерихонская! Чем ты для меня ближе, тем ты для меня хуже.
Никто из людей во мне таких чувств горячих, как ты, не вызывает. Любить я, может, кого-нибудь и могу, предпочитать условно – подружку, временно единственную, вчера познакомился – но, конечно, не так безкорыстно, как тебя не любить! Там – что, это ж только минутный порыв – в ресторане, в день получки. А тебя, ближний мой, я без перерыва на обед не обожаю.
Может, я и сделал бы тебе одолжение, проявил бы к тебе каплю равнодушия – да не могу. Каждую минуту всё вокруг мне о тебе напоминает. Всё у меня в жизни с тобой неразрывно как-то связано! Только мне понадобится хоть какой жизненной необходимости навстречу пойти: хоть кружку пива пропустить, хоть брюки в чистку отдать, хоть подругу на «Таганку» вывести – значит, о тебе мысль. Потому как и ты того же, моего, желаешь. Или уже тут, или через секунду за спиной моей прилепишься, будешь над душой стоять, ногами передвигая, о близости нашей заботясь.
Размеры даже все у тебя, моя радость, близнец ты мой неустановленный, такие же, как у меня. Ботинки приду в магазин себе присмотреть, чтоб ходить в них потом. Погляжу – ботиночек вроде ничего… Вот его и померяю! Надел левый – ну в точности! Даже не верится. Попрыгал в нем выписывать, а меня возвращают за рукав:
– А эту пару гражданин уже меряет – вон, у него на ноге правый.
Глядь, и ты уже тут как тут – на твоей! То же самое тебе всё подавай: не несуразное, не неудобоваримое, не рыжее какое-нибудь, у нас и вкусы-то с тобой сходятся! Тут мы его оба и схватим! Ты – правый, я – левый. Ты – мерить, я – выписывать. Как же отношение моё к тебе, брат ты мой молочнокислый, в глубочайшее из чувств моих перерасти не могло?
А вечером если надумаю ото всей этой колготни дневной отойти, в ресторане посидеть, обмякнуть – опять же с тобой мы и встретимся. Хоть созванивайся, хоть нет – прямо у входа, как штык. Давно не виделись! Снова, плечом к плечу прижавшись, в одну точку глядим – на швейцара, дальнего нашего, который за стеклом. Точнее, на его палец: когда же он им пошевелит, дверку приоткроет, разрешит с дождика в прихожую перейти ожидать, а то через полчасика и за столик сесть. Да не за этот, куда пошел? – а вон за тот, чтобы рядышком, хоть и не захотим.
И опять нам с тобой первым делом близость нашу скушать. На глаза дружка дружке то и дело попадаться, на голодные, на невыразительные, разговоры стесненные каждого со своей подружкой слушать… Я на подружку твою посмотрю – она мне нравится, как тебе. А она на меня посмотрела – я ей нравлюсь, как ты. Вот и глубже моё чувство к тебе, чем к ней. К ней – всё зыбко, к тебе – стойко.
Кого увидевши, я так сразу и чувствую, что, значит, обстоятельства своей жизни вот-вот ощущать придется? Да к тому ж при свидетеле… Кто, я знаю, меня всегда тут же и увидит – как я выгляжу, когда на ближнего своего зверею чисто по-человечески?
Ну, так сам посуди: куда же тебе после этого от чувств моих деваться?!
У меня к тебе неподдельное, слепое, беззаветное чувство ненависти, ты не думай. Может, ты такой, может, ты сякой – я об этом не задумываюсь. А если в тебе что-нибудь есть, если ты лучше, чем я думаю, я к тебе переменю отношение. Я тебя еще больше ненавидеть буду. Ведь злодея-то что ненавидеть – с ним всё ясно, он не укор. Глубоко-то, по-настоящему, безпредельно-то я ненавидеть могу за честность, за ум, за благородство. Не безпокойся, это к тебе не относится. Я тебя просто так ненавижу. Как ближнего своего.
А уж как я, можно сказать, люблю своего дальнего – хорошего знакомого! Вижу я его только два раза на год, да и то не просто так, и уж как люблю, как встречаю: водочка посольская, огурчики болгарские, перчики венгерские, салфеточки финские, пленочки скабрёзные! Гость ты мой редкий! Редко появляющийся! Редко, да метко. Мы с тобой друзья, не забываем. Лучшие способности друг друга бережно в памяти храним. Вспоминаем, когда нужно. Когда мне нужно, когда тебе нужно. У нас жёны где работают? А мы где работаем? Бери салатик.
На работе – опять же дело особое, там чувства тоже в сравнение не идут, там сотрудники. Там мы дружка дружку изо всех силёнок любим. С нажимом, с напряжением. Всё обожание, какое еще завалялось, из себя выдавливаем. С утра здороваемся – никого бы не пропустить:
– Здравствуйте, Александр Иваныч?.. Не замечаете?..
– Здравствуйте, здравствуйте, Иван Алексаныч дорогой, здравствуйте ещё раз, это вы просто не расслышали, а я вам сразу «здравствуйте» сказал, ещё когда мы возле туалета встретились, помните, сразу и сказал! Здравствуйте…
С сотрудником – в обед пошутим, очередь ему займём, поинтересуемся, как дома ремонт, не озверели ли вконец соседи-изверги (ведь это же вряд ли вероятно – такое совпадение, чтобы мы эти самые соседи и были). А как же – это работа, тут наше общественное лицо, всё ведь важно, как каждый относится, из этого оно и складывается, и всё вытекающее: повышение потенциальное, ставочка, путевочка. К тому же здесь физиономии, к сожалению, изо дня в день одни и те же, не говоря уже о самом производственном процессе. Тут страшно сказать, что будет, ежели всем дружно без передыху из кожи не лезть, естество своё в три силы внутрь загоняя, идиотничая, всё с юморком, чебурашкиным голосом, ни слова в простоте:
– А вы уж, Нина Дмитриевна, и не замечаете меня совсем после отпуска, изменили мне, видать!..
Но уж зато на улицу вышел – можно и послобонить маленько! Девять часов сдерживался – больше мочи нет… А тут и ты как раз, ближний! Всегда под горячей рукой. Чего над тобой трястись, ты мне квартиру дашь, зубы вставишь? Нет, у нас с тобой чистые отношения, искренние, мне с тобой всю душу можно отвести.
А уж домой пришёл – и говорить нечего. Кого я жарче всех вместе взятых ненавидеть способен? Самую ближайшую свою, с кем подушку делю. За то, может, и люблю-то ее… Любой другой-то скажет мне: «Да пошел ты!..» А она, избранница моя, – никогда, права не имеет. На то я её и избрал, на самый горячий участок послал – это её дело, раз так у меня в судьбе вышло, что надо мне кругом сдерживаться, пускай теперь послушает, а я поору. А после я её послушаю. Если, конечно, прежде не прибью.
Ну откуда это, а?.. И не хочу вообще-то кричать да ругаться, и устал я. И понимаю, что этак у меня нервов никаких скоро и на радости не останется. А что-то внутри меня уже не может… Что-то толкает, какое-то чувство непреклонное изнутри так и поджигает, какие-то залежи накопились – только спичку поднеси!..
Ну вот что ты, ближний, всё ждешь-то от меня, что я на тебя полканом посмотрю, слово своё справедливое скажу? Как будто я иначе и не могу! На же вот, на!!
Да, не могу. Это легче всего – мимо пройти, равнодушие проявить. Нет, я на то же самое на всё право имею, что и ты! На одно и то же с тобой! А нас – двое…
Если бы я сам делал всё, что мне хочется, я бы, может, и на то, что ты делаешь, внимания не обращал. А тут я сам, что хочу, делать не желаю – но уж и тебе не дам!
А дальний – нет, не то, всё не то… Ему меня не видать, не слыхать. И мне его не слыхать, не видать. Он – вообще дело тёмное… Как он на выражение моё отзовётся, даже если и услышит, неизвестно. Это ты, ближний, раз ты здесь, близ меня вынужден цвести, значит, ты мне хуже, чем я тебе, ничего и не сделаешь. Я же тебя как самого себя знаю. Вся разница, что я волосы зачесываю налево, а ты – направо. Как в зеркале. Недаром говорят: от любви до ненависти один шаг. От любви моей ко мне до ненависти моей к тебе – один шаг. Тот, который между нами.
Ну посмотри ты на себя, ну как можно такого, как ты, всей душой не нелюбить? В автобусе едешь – в жалкой позе, весь изогнулся. Вроде меня. Ботинки у тебя невзрачные, ободранные. Как мои. Лицо противное, недобритое. Вроде моего. Сам ты злой, неприветливый. Как я. Поговорить-то с тобой не о чем, не больше моего и знаешь-то. Только и можешь, что в шашки со мной играть. Только на то и способен-то, что невзлюбить ближнего своего.
А ближнего-то, чтоб ты знал, любить надо! Небось, и не слыхал про такое?
Ну, а кто во мне никаких плохих чувств не вызывает? Кого я по-настоящему люблю и кто меня уважает? С кем мне всегда поговорить приятно и кто меня всегда выслушает до конца и правильно поймёт? Может, нет таких?
Есть. Это не ближний мой, а мой друг.
Собака – друг человека. Самый близкий его друг. Она настолько ему близкий, что он даже жить с ней может под одной крышей нормально. Она на него не рычит по всякому поводу. Не смотрит на него волком в местах скопления пассажиров. Не гавкает на него на работе, не строит ему козней. Не следит за каждым его шагом вне дома. Не готова переспать с его женой. Не учит, сколько воды в чайник наливать, на каком мероприятии дремать. Не готова вцепиться ему в горло при первой же возможности, чтобы занять его служебное кресло.
Если бы все люди кругом были собаки!..
И люди стали уже это понимать. Они стали заводить себе друзей человека.
Очевидно, скоро к собакам будет переходить всё больше человеческих функций. Уже давно известна собака-поводырь. Безусловно, собака-контролер приветливее, чем контролер-человек. Очень мила была бы собака-вахтёр. Собака-продавец. Собакам необходимо разрешить проезд в общественном транспорте с занятием отдельного места. Исходя из удобства пассажиров, из того, что чем большая часть их – собаки, тем меньше вероятность возникновения в салоне ссоры, скандала, грызни.
Ах, собачка милая! Слушай меня внимательно. Ты одна ведь знаешь, какой я на самом-то деле человек, в глубине-то своей души. Такой, каким я бываю с тобой. Ведь ты видишь тогда, что не злой я какой-нибудь там человек, а добрый я человек. Душевный я человек сам-то вообще-то, сердечный, правда? Правда.
Одна ты знаешь: как бы я хотел ни на кого ни разу не посмотреть гнусным взглядом, никогда не говорить никому ни одного мерзкого слова, право свое какое-никакое отстаивая. Ведь ты меня и так за высшее существо, за человека считаешь. Ведь правда, милая? Правда.РР
Тебе одной скажу, ты меня поймешь: как мечтал я всю жизнь любить ближнего!..
Только, конечно, не такого, как этот. Как мой.
Ну сойди он с моего места, отстань от меня хоть на шаг – мне уже легче будет, вольготнее. Я и лицо-то хоть его рассмотрю…
Ведь думал же ещё с юности: вот вырасту, выберу самого достойнейшего, обладающего всеми наипривлекательнейшими качествами и лишённого всех наиотвратительнейших черт ближнего – и уж как его полюблю!.. Буду даже форточку раскрывать или закрывать всякий раз, как он попросит. А каким нехамским-то, неоглушительным каким голосом буду я отвечать на все его вопросы, даже, может, иногда и совершенно безтолковые – с каждым может случиться, я не буду придавать этому значения. И вот – где всё это, рожа твоя кривая, где? На кого я похож?!
Когда его поблизости нет, разве я такой? Значит, не во мне, а в нём дело!
Господи, как жаль, что Тебя нет!.. Не учили нас…
И как такого, чересчур ближнего, полюбить?
1975 г.
