Антиколониализм 2.0: мифы, которые мы выбираем

 

 

Источник

 

 

 

Мифы и скрипты

Некоторые народы идут широкой дорогой, полагая себя творцами истории; другие, напротив, чувствуют себя не то зрителями в театре, не то пассажирами в зале ожидания на морском вокзале. Подобные самоощущения зависят не только от реальных событий, но и от включённости в пространство историй. Одно из величайших открытий XX века состоит в том, что основа общества — не идеологическая, а мифическая и нарративная. Народы живут историями, которые подобно ручейкам вливаются в огромную реку основного мифа — мифа, который становится для людей своего рода инструкцией и руководством к действию.

Психологи гуманистической школы утверждают, что все мы рождаемся принцами и принцессами, героями волшебной сказки и героического мифа, с активной и творческой позицией, но иногда окружение дарит нам негативный сценарий. В этом случае человек должен спросить себя: в каком мифе я живу? Героем какой истории я себя чувствую? Какой сценарий (скрипт) мне навязан? Только проанализировав свой скрипт, можно сделать первый шаг к тому, чтобы его изменить.

Текст — это то, чем мы читаем мир, говорил философ Мераб Мамардашвили, текст — это «искусственный орган, увеличивающий разрешающую способность зрения». Но какие тексты лежат у нас в основе чтения мира? Какие истории владеют нами? Если мы ощущаем себя слабыми и беспомощными, если мы чувствуем себя помехой на пути каких-то других «более правильных» народов, что к этому привело? Ткань господства соткана в том числе из художественных произведений; миф о слабости или силе поддерживается культурой.

Если кто-то подпадает под воздействие навязанного ему негативного мифа, это не помогает, а мешает ему постигать мир; не увеличивает, а уменьшает возможности зрения. В этом случае миф становится помехой, кривым зеркалом, мутным экраном, а то и чёрной повязкой на глазах. Сценарная матрица, изначально призванная быть для человека колыбелью и защитным коконом, превращается в клетку. И если ничего не менять, сидящий в клетке уже не выйдет из неё — даже несмотря на распахнутую дверь.

Мне могут возразить, что Россия обладает многовековой культурной традицией, сильной и независимой, так что люди в нашей стране, по определению, свободны от всяких там мутных экранов. В ответ хочу предложить вопрос: давно ли вы задумывались о том, чтобы посмотреть лекцию африканского учёного? Прочитать книгу африканского философа? Купить новый роман африканского романиста? Я учился на Восточном факультете Санкт-Петербургского государственного университета, с тех пор меня окружают люди, увлечённые Африкой и её культурой. Однако стоит задать этот вопрос обычному человеку, и ты, как правило, слышишь в ответ: «А зачем?» Или: «Мне даже не приходило это в голову».

На Африканском континенте проживает около 1,5 миллиардов человек; в Африке великое множество учебных заведений, университетов, научных центров, издательств, театров и т. д. Неужели люди чисто аналитически приходят к выводу, что всё это не представляет для них интереса? Или разгадка всё-таки в том, что они подпали под воздействие негативного мифа об Африке?

 

Африканский миф

 

Однажды в компании друзей мы обсуждали то, как Африканский континент воспринимают в России. Среди нас был аспирант из Ганы, и кто-то показал ему книжку Чуковского со звонкими стихами, которые знает в России каждый ребёнок: «Африка ужасна, / Да-да-да! / Африка опасна, / Да-да-да! / Не ходите в Африку, / Дети, никогда! //»

Мы знали, что эти стихи ничего не говорят о настоящей Африке, и смеялись; не смеялся только наш друг из Ганы. Тогда я понял, что он воспринимает эти стихи в контексте общего негативного мифа об Африке.

Думаю, если бы наш друг прочитал «Доктора Айболита» — книгу Чуковского, изданную в 1924 году, — он тоже не нашел бы её забавной. Главный герой этой книги добрый доктор Айболит, понимающий язык зверей, приплывает в Африку, чтобы лечить больных обезьян. И вот что происходит дальше:

 

Вскоре из лесу вышел негр, чёрный-пречёрный, и спросил у них:

— Что вы тут делаете?

— Я доктор Айболит, — сказал доктор. — Я приехал в Африку, чтобы вылечить больных обезьян.

— Нет, — сказал негр. — К обезьянам я вас не пущу! Вы находитесь на земле страшного людоеда Чумаза, и я должен отвести вас к нему.

— Но нас ждут больные обезьяны, — сказал доктор.

— Мне нет никакого дела до больных обезьян, — отвечал негр. — Мне приказано отвести вас к Чумазу.

Нечего делать. Пришлось подчиниться. Доктор взял свои чемоданы и пошёл за чёрным человеком. Звери пошли за ним. Шли они, шли и подошли к высокому дворцу, в котором жил людоед. Когда он увидел доктора, он грозно сверкнул глазами и закричал страшным голосом:

— Зачем ты приехал сюда? Кто позволил тебе приехать сюда?

— Пожалуйста, не кричите, — сказал доктор. — Я приехал, чтобы лечить обезьян.

— А кто тебе позволил лечить обезьян! — закричал людоед еще страшнее. И, обратившись к своим черным солдатам, сказал:

— Эй, вы, солдаты! Возьмите этого доктора со всеми его зверями и посадите в тюрьму за решётку!

 

Несмотря на сказочный антураж (говорящие звери и т. п.), перед нами — изображение тоталитарной страны и свирепого африканского диктатора, злостного нарушителя прав человека, который исключительно по собственной прихоти препятствует гуманитарной миссии белого человека. Цвет кожи тех, кто не дает Айболиту помогать обезьянам, четко маркирован: чёрный-пречёрный посланец, чёрные солдаты, людоед по имени Чумаз. Кстати, в первом варианте стихотворения Чуковского разбойник Бармалей тоже был чернокожим, и Таня и Ваня вызывали его на бой следующими словами: «Эй чумазый черномазый Бармалей! / Выходи сразиться с нами, не робей! / Мы тебе под правым глазом / Понаставим фонарей! / Мы сильнее, мы смелее всех зверей! //»

В конце концов «чумазый, черномазый Бармалей», проглоченный крокодилом, выходил из крокодильей утробы преображённым — негр превращался в белого человека: «Был сажи черней Бармалей, а сделался мела белей».

Чудеса, да и только. Российско-африканские контакты насчитывают несколько веков; у России никогда не было конфликтов с африканскими странами; Россия ни в царское, ни в советское время не одобряла и не поддерживала расистский западный дискурс. И всё же в русской культуре мы находим вариант негативного африканского мифа — мифа, который учит смотреть на Африку с ужасом и презрением; мифа, согласно которому Африка являеся страной людоедов, а тёмный цвет кожи — что-то неправильное, нуждающееся в корректировке.

А вот ещё одна книжка, которую в России знает каждый ребёнок, — повесть «Пеппи Длинный Чулок» всемирно известной шведской писательницы Астрид Линдгрен.

Главная героиня этой книги, девочка Пеппи наделена огромной физической силой. Кроме того, она всё время говорит неправду. Ещё бы! Ведь она очень долго жила в Бельгийском Конго, а «во всём Бельгийском Конго не найдется человека, который сказал бы хоть одно правдивое слово».

Отца Пеппи, капитана корабля, смыло волной во время шторма, но Пеппи уверена, что её отец «попал на остров, где живет много-много негров, стал там королём и день-деньской расхаживает с золотой короной на голове». Потом в этой истории появляется отец главной героини. Оказывается, волны и в самом деле выкинули его на «остров негров». Островитяне собирались взять его в плен, но когда он голыми руками вырвал из земли пальму, они передумали и выбрали его королём. По утрам отец Пеппи правил островом, а после обеда мастерил лодку. Он устраивал своим подданным «вечера вранья под барабан, а потом танцы и факельные шествия». И чем больше он врал, «тем вдохновеннее они били в барабаны».

Сейчас я не предлагаю изымать из библиотек книги Астрид Линдгрен или того же Чуковского (русский писатель, кстати, переписал свои сказки и убрал все упоминания о цвете кожи людоеда и его помощников), я говорю о другом — о том, как с помощью литературного нарратива кусочек империалистического дискурса раскрашивается в яркие тона и принимает форму мифа, легко и незаметно проникающего в сознание. В книге Астрид Лингрен ребёнку вновь предъявлена тёмная страна, страна лжи, в которую вторгается белый человек. Показав свою силу (помахав дубинкой), он мгновенно приобретает власть, и голые чернокожие в повязках из мочала радостно приветствуют его вторжение.

Миф о том, что белый человек — естественный господин всюду, куда его приносят волны, поддерживает огромная литература, состоящая не только из книг для детей. Этот невероятно живучий миф, созданный писателями и поддержанный кинематографом, сначала предлагает поверить в дикость и неразумность жителей Африки, а потом требует принять как должное их порабощение Западом. При этом некоторые авторы могли считаться в Европе критиками колониализма, но даже они укрепляли африканский миф. В романе Джозефа Конрада «Сердце тьмы» Бельгийское Конго изображается как страна мрака; у коренных жителей нет ни истории, ни культуры, ни своего голоса. Пожалуй, только на Западе автор «Сердца тьмы» мог считаться антиимпериалистом; с точки зрения африканцев, описанных в его романе, он был расистом и шовинистом. (Чего стоит одно сравнение кочегара-африканца с «собакой в штанах и шляпе».)

Франц Фанон писал о том, как разрушительно действуют на психику его соотечественников истории, в которых «Злой Дух, Плохой Человек и Дикарь представлены неграми или индейцами». Со смерти Фанона прошло уже 62 года, но миллионы людей до сих пор скупают различные средства для отбеливания кожи — несмотря на тот вред, который они наносят здоровью. Многие афроамериканцы обращаются к хирургам с просьбой сделать их белыми, хотя подобные операции чреваты серьёзными заболеваниями. Однако с точки зрения этих людей быть темнокожими — более серьёзная проблема, чем шанс заработать гепатит или рак. Фанон был прав, негативные образы и мифы разрушают тех, кто выбран мишенью; впрочем, для тех, кто как будто стоит в стороне, соучастие в культурной колонизации тоже не проходит бесследно. «Никто не колонизирует безвинно, никто также не колонизирует безнаказанно», — предупреждал великий Эме Сезер.

 

Большой колониальный миф

 

Африканский миф является частью Большого колониального мифа. Первые колонии с рабами, которые использовались на плантациях сахарного тростника, появились у англичан на Карибах в начале XVII века. Именно тогда Шекспир создает свою «Бурю» — пьесу, в которой герцог Просперо, брошенный посреди моря на негодном судне и без провианта, попадает на остров, где живет Калибан. Калибан — уродливый дикарь, и его имя, по-видимому, образовано перестановкой букв в слове «каннибал». Поначалу Просперо учит Калибана, пытается его цивилизовать, но, убедившись в животных наклонностях дикаря (тот одержим желанием изнасиловать дочь Просперо), обращает его в раба и заставляет делать чёрную работу — носить дрова, разжигать огонь и т. д.

Собственно, «Буря» Шекспира — это и есть первый набросок Большого колониального мифа. В начале XVII века этот миф ещё не был укоренён в европейской культуре: об этом свидетельствует трагедия «Отелло», написанная в 1603 году, всего лишь за восемь лет до «Бури».

Однако тогда у Англии ещё не было ни одной колонии по ту сторону Атлантики, и, вероятно, поэтому темнокожий мавр не выглядит в этой пьесе ни глупым дикарём, ни злодеем, ни прирождённым рабом. Напротив, Отелло — уважаемый человек, высокопоставленный офицер на венецианской службе, генерал, женатый на дочери сенатора. Однако последующие литераторы следуют уже за «Бурей», а не за «Отелло».

Наиболее совершенную форму Большому колониальному мифу придал Дефо в романе о Робинзоне Крузо. Волны выбрасывают плантатора и работорговца Робинзона на остров у берегов Южной Америки. Теперь местные дикари будут либо умирать от огнестрельного оружия Робинзона, либо служить ему словно богу. Пятница — человек tabula rasa, сосуд для вливаний, тетрадь для записей, у него даже нет своего имени (кроме того имени, которое даёт ему Робинзон).

Большой колониальный миф, столь ярко воплощённый в романе Дефо, в дальнейшем разрабатывали самые разные авторы. Эти авторы творили в разных жанрах и использовали разные нарративные стили, но всякий раз у них выходила одна и та же история:

 

а) вторжение белого человека;

б) его торжество над мнимо неразвитым туземцем;

в) присвоение земли туземца и его труда.

 

Возникает огромная литература присвоения, большущий клубок историй, с помощью которых Запад присваивает мир, утверждая своё господство над народами и закрепляя свой собственный, европоцентричный взгляд на события.

Классиком литературы присвоения может считаться английский писатель Редьярд Киплинг, певец «бремени белых», постаравшийся обосновать право англичан хозяйничать в мире туземцев — «наполовину бесов, наполовину детей». В романах Киплинга не представлена точка зрения народов, на землю которых высаживаются белые господа; как и другие авторы литературы присвоения, Киплинг не показывает нам конфликта двух миров, он передаёт точку зрения белого человека. В своих романах Киплинг сводит причины антианглийских восстаний к сумасшествию, к патологическому желанию убивать жён и детей «сахибов». Выступления индийцев против британцев столь же необоснованны и нелепы, как неприязнь людоеда Чумаза к другу больных обезьян Айболиту.

Только 11 лет отделяют смерть Киплинга от 15 августа 1947 года, когда Индия стала независимой, однако в его творчестве не просматривается ни малейших намёков на то, что эта страна способна сама строить своё будущее. Нет, Киплинг совсем не пытался быть зеркалом происходивших в Индии событий; весь свой талант он поставил на службу колониальному мифу.

Другим значительным автором литературы присвоения был старший современник Киплинга, французский писатель Жюль Верн. Вот характерное описание коренных жителей Австралии из романа «Дети капитана Гранта» (1868):

 

«Через каких-нибудь сто шагов путешественники неожиданно наткнулись на становище туземцев. Какое печальное зрелище! На голой земле раскинулось с десяток шалашей. Эти „гунисо“, сделанные из кусков коры, заходящих друг на друга наподобие черепицы, защищали своих жалких обитателей лишь с одной стороны. Эти обитатели, несчастные существа, опустившиеся вследствие нищеты, имели отталкивающий вид. Их было человек тридцать — мужчин, женщин и детей, одетых в лохмотья шкур кенгуру <…>

Туземцы были ростом от пяти футов четырёх дюймов до пяти футов семи дюймов, цвет кожи у них был тёмный, но не чёрный, а словно старая сажа, длинные руки, выпяченные животы, лохматые волосы. Тела дикарей были татуированы и испещрены шрамами от надрезов, сделанных ими в знак траура при погребальных обрядах. Трудно было вообразить себе лица, менее отвечающие европейскому идеалу красоты: огромный рот, нос приплюснутый и словно раздавленный, выдающаяся вперёд нижняя челюсть с белыми торчащими зубами. Никогда человеческое существо не было столь схоже с животными. <…> Сострадательные женщины вышли из фургона, ласково протянули руки несчастным созданиям и предложили им еды, которую те с отталкивающей жадностью поглощали. Туземцы тем более должны были принять леди Элен за божество, что в их представлении чернокожие после смерти перевоплощаются в белых… Эти несчастные, изголодавшиеся люди бросали на фургон страшные взгляды, показывая острые зубы, которые, быть может, разрывали клочья человеческого мяса…

Тем временем Гленарван по просьбе леди Элен приказал раздать окружающим туземцам некоторое количество съестных припасов. Дикари, поняв, в чем дело, стали так бурно выражать свой восторг, что это не могло не тронуть самое чёрствое сердце. Они испускали такие крики, какие испускают дикие звери, когда сторож приносит им их ежедневный рацион».

 

Описанные Жюлем Верном обезьяноподобные существа словно бы оттеняют прекрасный мир, в котором поселились белые европейцы, — ведь рядом со стоянкой аборигенов находится поместье белых колонизаторов, молодых англичан, ухоженное, как английский парк, и наполненное звуками классической музыки.

Я далёк от того, чтобы считать Жюля Верна закоренелым расистом (при том, что ему действительно принадлежит немало расистских высказываний), но его романы несомненно послужили Большому колониальному мифу. Этот миф убеждал западного человека в его онтологическом превосходстве над другими народами, воодушевлял и звал к новым завоеваниям. Куда бы ни направлял свой ищущий взгляд европеец, к богатствам какой бы страны он ни присматривался, он всюду создавал литературу присвоения с её стереотипным мифом о «животном» или «полуживотном» существовании народа, который неизбежно должен покориться белым колонизаторам. Не избежала этой участи и Россия.

 

Русский миф

 

Фактически русский (восточноевропейский) миф был такой же составной частью Большого колониального мифа, как африканский, азиатский, тихоокеанский, индейский, латиноамериканский.

Русское пространство также было присвоено в литературе — в заметках путешественников, в художественной литературе, в произведениях философов. Век Просвещения постарался приписать нам все черты дикости и отсталости, которые в XVII веке европейцы столь успешно находили у индейцев, азиатов и африканцев. В представлениях западных авторов, многие из которых никогда не были в нашей стране, Россия «знала лишь самые начала искусств, которым учит нужда» и молилась овчине; её армия «состояла из дикарей, одетых в звериные шкуры, вооружённых стрелами или дубинами». Здесь отцы продавали дочерей в сексуальное рабство иностранцам и, заключив выгодную сделку, на коленях благодарили своего «идола» — святого Николая.

Стихийная русофобия Запада получила осмысление в творчестве Киплинга, который был убеждён, что русские «хотят выглядеть самыми восточными из западных людей, тогда как на самом деле являются самыми западными из восточных». В романе «Ким» злобные русские варвары грозят нарушить спокойствие мудро управляемой англичанами Индии, однако их козни расстраивает мальчик-полукровка. В детском варианте той же истории мальчик Маугли спасает индийские джунгли от нашествия жестоких и не знающих Закона джунглей красных псов, населяющих плоскогорья.

Если у англичанина Киплинга варварская Россия ассоциируется с красными псами, вожаку которых Маугли отрезает хвост, то для немца Рудольфа Эриха Распэ, творившего в XVIII веке, Россия — страна волков, лисиц и медведей. Его герой барон Мюнхаузен усмиряет одного волка, загнав его в лошадиную сбрую на место съеденной лошади, а другого выворачивает наизнанку; он прибивает лису к дереву и плетью выбивает её из собственной шкуры; он избивает русского вельможу его же собственным медведем, взяв последнего за задние лапы. В книге Распэ вся Восточная Европа как будто существует лишь для того, чтобы поставлять барону материал для живодёрских экспериментов; она не способна оказать ему даже малейшее сопротивление и всё время распахивается для чужака, как любвеобильная женщина. (Не случайно в конце первого тома Мюнхаузен получает от российской императрицы предложение «разделить с ней её ложе и трон»).

Книга «Приключения барона Мюнхаузена» в сокращённом пересказе Чуковского стала в России детской классикой, однако поневоле задумаешься: так ли уж забавен этот немец с кнутом в руке, враль и нахал, подчиняющий пространство Восточной Европы? Как и в случае с африканскими, азиатскими и прочими сюжетами присвоения, этот нарратив получил продолжение в реальности: вслед за бароном Мюнхаузеном в Россию пришёл Гитлер.

А вот ещё один автор, антифашистская позиция которого как будто освобождает его от любых подозрений в потворстве империалистическим нарративам, — Эрих Мария Ремарк. Но давайте внимательно посмотрим на то, как этот автор изображает русских в своём знаменитом романе «На Западном фронте без перемен»:

 

«Рядом с нашими бараками находится большой лагерь русских военнопленных. Он отделён от нас оградой из проволочной сетки, но тем не менее пленные все же умудряются пробираться к нам. Они ведут себя очень робко и боязливо; большинство из них — люди рослые, почти все носят бороды; в общем, каждый из них напоминает присмиревшего после побоев сенбернара. Они обходят украдкой наши бараки, заглядывая в бочки с отбросами. Трудно представить себе, что они там находят. Нас и самих-то держат впроголодь, а главное — кормят всякой дрянью: брюквой (каждая брюквина режется на шесть долек и варится в воде), сырой, не очищенной от грязи морковкой; подгнившая картошка считается лакомством, а самое изысканное блюдо — это жидкий рисовый суп, в котором плавают мелко нарезанные говяжьи жилы; может, их туда и кладут, но нарезаны они так мелко, что их уже не найдешь. Тем не менее все это, конечно, исправно съедается. Если кое-кто и в самом деле живёт так богато, что может не подъедать всего дочиста, то рядом с ним всегда стоит добрый десяток желающих, которые с удовольствием возьмут у него остатки. Мы выливаем в бочки только то, чего нельзя достать черпаком. Кроме того, мы иногда бросаем туда кожуру от брюквы, заплесневевшие корки и разную дрянь. Вот это жидкое, мутное, грязное месиво и разыскивают пленные. Они жадно вычерпывают его из вонючих бочек и уносят, пряча под своими гимнастёрками. <…>

Грустно наблюдать за их движениями, грустно смотреть, как они выклянчивают чего-нибудь поесть. Все они довольно заметно ослабли — они получают ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Ведь нас и самих-то давно уже не кормят досыта. Они болеют кровавым поносом; боязливо оглядываясь, некоторые из них украдкой показывают испачканные кровью подолы рубах. Сгорбившись, понурив голову, согнув ноги в коленях, искоса поглядывая на нас снизу вверх, они протягивают руку и просят, употребляя те немногие слова, что они знают, — просят своими мягкими, тихими басами, которые вызывают представления о тёплой печке и домашнем уюте.

Кое-кто из наших дает им иногда пинка, так что они падают, но таких немного. Большинство из нас их не трогает, просто не обращает на них внимания. Впрочем, иной раз у них бывает такой жалкий вид, что тут невольно обозлишься и пнешь их ногой. <…>

По вечерам русские приходят в бараки и открывают торги. Всё, что у них есть, они меняют на хлеб. <…> Наши крестьяне прижимисты и хитры, они умеют торговаться. Вынув кусок хлеба или колбасы, они до тех пор держат его у самого носа пленного, пока тот не побледнеет и не закатит глаза от соблазна. <…>

Ополченцы из лагерной охраны рассказывают, что вначале пленные не были такими вялыми. В лагере, как это обычно бывает, было много случаев мужеложства, и, судя по рассказам, на этой почве пленные нередко пускали в ход кулаки и ножи. Теперь они совсем отупели и стали ко всему безразличными, большинство из них даже перестало заниматься онанизмом, так они ослабели, — хотя вообще в лагерях дело зачастую доходит до того, что люди делают это сообща, всем бараком <…>

Я достаю свои сигареты, переламываю каждую пополам и отдаю их русским. Они кланяются мне <…>».

 

Русские, эти робкие боязливые бородачи, вызывающие представления о тёплой печке, как будто самой природой не созданы для осмысленной и самостоятельной жизни. Другого вывода из этого описания не сделаешь, хотя главного героя Пауля Боймера глубоко печалит такое положение вещей. При этом рассказчик старательно подчёркивает в поведении русских животные черты: рослые пленные смотрят на немцев искоса и снизу вверх, ходят на полусогнутых, клянчат еду, теряют голову от запахов, жадно, как собаки, поедают гнилое месиво из баков, страдают от поноса, без малейшего стыда демонстрируют обгаженные подолы рубах, занимаются мужеложством, всем бараком предаются онанизму.

Вторая мировая война дала нам массу примеров того, как на самом деле ведут себя русские люди, когда представители просвещённой западноевропейской страны пытают их, морят голодом и ставят над ними опыты в духе доктора Менгеле. Нацистские документы свидетельствуют, что наши сограждане сохраняли человеческое достоинство во время самых чудовищных пыток и истязаний. Ремарк, разумеется, не видел подобных сцен. Не видел он и тех сцен из лагеря русских военнопленных, которые представил читателям в романе «На Западном фронте без перемен». Однако лёгкость, с которой воображение Ремарка нарисовало ему эти картины, сама по себе примечательна. По-видимому, Ремарк вдохновлялся всей предыдущей литературой присвоения; он отлично знал, как положено вести себя людям, которые не слишком высоко поднялись из животной среды.

Ещё Гегель писал о том, что раб, в отличие от господина, близок к природе, растворён в ней и ведет животное существование. Гегель считал, что положение раба и господина в обществе не определяется ни сверхъестественными причинами, ни биологическими; всё дело в борьбе двух самосознаний, причём одно из них идёт до конца, а другое отступает, испытывая животный страх за свою жизнь.

По-видимому, Ремарк разделял взгляд о том, что русские являются прирождёнными рабами, неспособными стоять до смерти за своё человеческое достоинство. Они могут петь свои тихие печальные песни, кое-кто из них (подобно цирковой обезьяне или медведю) может выучиться играть на скрипке, но к гегелевской свободе они не способны. Ножи русские достают лишь в одном случае — когда речь идёт об удовлетворении животных наклонностей в половой сфере, о мужеложстве. Однако в остальных случаях рискнуть жизнью, показать зубы или даже хотя бы зарычать русский не способен, как не способна на это присмиревшая после побоев собака. Поставленный на грань выживания, русский будет ползать на четвереньках, скулить и смотреть снизу вверх, с застывшим в глазах выражением несправедливо замученной твари. Тут уж невольно обозлишься и дашь ему пинка, который он примет смиренно, как подобает гегелевскому рабу. Всё это очень похоже на описание австралийских «людей-животных», созданных воображением Жюля Верна, — западная литература присвоения здесь однотипно гнусна.

«Европейцы, занимаясь присвоением Африки, представляли её пустым пространством или же ощущали её лениво-податливую доступность», — заметил когда-то Эдвард Саид. Эту «лениво-податливую доступность» мы чувствуем и в романе Ремарка. Русские? Да это же просто человекоподобный скот! Ограничьте им рацион, врежьте ногой пониже спины, и они покорно завалятся в грязь под вашими ногами.

Ремарк называл себя антифашистом, его книги сжигали на площадях, однако благородный и тонко чувствующий Эрих Мария тоже послужил колониальному мифу — тому самому, который так вдохновлял его оппонентов-нацистов. Его роман, разошедшийся огромным тиражом, читали очень многие из тех, кто пришел к нам в 1941 году. Эй, Курт, Фриц! Помните Ремарка? А ну, покажите-ка этим русским! И они показали.

Начитанные немецкие парни уже знали, как укрощать «сенбернаров».

 

Неоколониальный миф

 

Вторая мировая война (завершившаяся триумфальной победой СССР и подъёмом национально-освободительных движений по всему миру) опрокинула дискурс превосходства западных народов, основанный на гегелевской диалектике «господина — раба». Казалось, колониальному мифу нанесён смертельный удар. Люди, которые на Западе считались прирождёнными рабами, пошли на смерть во имя свободы и победили. Литература присвоения лишилась одного из своих краеугольных камней. Миф о трусливом человеке-животном Калибане не устоял, как не устояли две могучие империи: Германский Reich и Британский Raj. Калибан прогнал со своего острова Просперо; Робинзон Крузо обнаружил, что Пятница имеет не только собственное имя, но и свой взгляд на вторжение белого человека; Мюнхаузена выпороли его же хлыстом.

И всё же западная литература господства продолжала жить, у неё даже открылось второе дыхание. Немалая заслуга здесь принадлежит англичанину Джорджу Оруэллу. Этот автор нашёл возможность сохранить основные черты литературы присвоения, отказавшись при этом от изжившей себя антитезы белого господина и трусливого дикаря. Сказка Оруэлла «Скотный двор» (история о том, как животные, изгнав человека, подчинились отвратительной диктатуре свиней) стала проводником нового, уже неоколониального мифа. Согласно этому новому мифу, неравенство между западными и незападными народами заключалось не в том, что последние, в отличие от первых, не готовы сражаться и умирать, а в том, что они побеждают как-то некрасиво, неправильно, тоталитарно, и не способны надлежащим образом устраивать свою жизнь в мирное время.

Оруэллу не откажешь в политическом чутье. Он одним из первых почувствовал, что Запад отчаянно нуждается в новых нарративах превосходства. Да, русские, индийцы, индонезийцы и многие другие указали на дверь европейским завоевателям, но признавать человеческое достоинство за победившими калибанами было нельзя. С помощью новых мифов их следовало отбросить назад, в тьму животной жизни; нужно было показать, что равными настоящим людям (западным европейцам) они все равно не стали. Английский писатель виртуозно справился с задачей, объяснив читателю, что победа СССР в противостоянии с нацистской Европой гроша ломаного не стоит — ведь русские по-прежнему ведут себя подобно скоту. Фактически Оруэлл предопределил вектор послевоенной литературы присвоения, в которой акцент делался на внутренней жизни в странах-противниках Запада.

Сказку Оруэлла заметили — писателем заинтересовался Департамент информационных исследований (секретный отдел британского МИДа). Вскоре «Скотный двор» был переведён на китайский, бирманский, арабский и ещё несколько десятков языков; сказку печатали в периодике и отдельными изданиями по всему миру, её экранизировали, по ней рисовали комиксы; книгу на воздушных шарах забрасывали через железный занавес. За всей этой работой стояли ЦРУ и британские правительственные структуры.

Это было нечто принципиально новое. В эпоху так называемого высокого империализма, когда почти каждый в Европе и Америке был уверен, что служит высокому делу цивилизации и прогресса, нарративы присвоения возникали сами собой и также естественно распространялись. После Второй мировой в «бремя белых» уже мало кто верил, побеждать в привычном стиле («у нас есть пулемёт, у них его нет») стало значительно труднее, и Запад сделал ставку на мягкую силу. Неудивительно, что теперь художественные произведения создавались в том числе и по заказу, их авторов курировали, в их раскрутку вкладывались огромные средства. Отныне Запад продвигал литературу присвоения сознательно, используя опыт спецслужб и мощь информационных технологий.

Вскоре это принесло плоды. Если колониальные нарративы разрушали психику цветных народов, вызывая у них острое чувство собственной неполноценности (вплоть до желания поменять кожу), то неоколониальный миф подействовал на людей не менее разрушительно. Итогом массированных атак на культурном фронте стали подавленность у одних и стремление любой ценой покинуть область негативных оценок у других. Последние все чаще старались присоединиться к чужим нарративам, пусть и на самых невыгодных для себя основаниях. Это привело к рождению литературы присвоения 2.0. Она создавалась самими туземными авторами, которые теперь следовали логике неоколониального мифа. Это была своего рода литература пятниц, которые добровольно соглашались считать себя людоедами; Калибан забывал о несправедливостях, совершённых Просперо,— отныне его интересовало только собственное уродство.

Россия столкнулась в этим в последние 10–15 лет прошлого века, когда наше пространство историй словно узурпировали какие-то недобрые силы. В литературе исчезли фигуры серьёзного морального напряжения — их заменили одичавшие, опустившиеся, оскотинившиеся люди (алкоголики, идиоты, кретины, дегенераты, извращенцы, маньяки, выродки, проститутки, бомжи). Это были персонажи, начисто лишённые мировоззрения, интеллекта, малейших признаков духовности.

Если русские классики даже в ничтожном видели зачатки чего-то достойного, то теперь авторы старались и в достойном обнаружить скотские черты. Предметом изображения стали обыденные и примитивные проявления, свойственные как человеку, так и животному; авторы словно бы старались перещеголять друг друга в изображении изнанки жизни. Человеческое скотство стало основной темой.

Психологи знают, что негативный сценарий заставляет человека вести себя так, как если бы он перестал быть самим собой. Такой несчастный следует по опасной дороге, но как будто не придает этому значения. Кто-то может схватить его за рукав, но даже это не заставит беднягу остановиться. Случайные свидетели в ужасе наблюдают за происходящим, но неотвратимый финал всё ближе. Нечто подобное происходит и с народами. Народ, поверивший в негативный образ, навязанный ему недоброжелателями, ведёт себя так же, как отдельный человек: возненавидев себя, он начинает движение к пропасти.

 

Нарративы отвоевания

 

«Многие дела меча под силу перу, но дела пера мечу не под силу», — гласит старинная малайская пословица. Сейчас, когда Запад развязывает одну неоколониальную авантюру за другой, нам как никогда нужны славные дела пера.

Философу Гастону Башляру удалось показать, что в основе научных исследований лежит грёза о веществе. Учёный муж пребывает в уверенности, что он беспристрастно изучает природу, но на самом деле он следует за мечтами и сновидениями, выраженными в поэзии и мифологии. Точно так же западный человек убёжден, что у него есть некие объективные данные о его превосходстве над другими народами, но на самом деле в основе его мышления лежит грёза о народах, взлелеянная Большим колониальным и неоколониальным мифами. («Африка ужасна, да, да, да! Африка опасна, да, да, да!»)

Невероятная самоуверенность Запада, лихость, с которой он развязывает войны, и ослиное упрямство, с которым он требует от всех послушания, — всё это коренится в мифах, в культуре, в пространстве историй.

Истории могут призывать ко вторжениям, но они же могут и удерживать от агрессии.

Истории могут подавлять и обманывать, но они же могут подсказывать выход из тупика.

Под влиянием Эме Сезера и некоторых других афрокарибских писателей западные интеллектуалы во главе с Сартром выступили против французской политики в Алжире и Индокитае, осудили военные преступления американцев во Вьетнаме. Голос нескольких антиколониальных авторов вошел в западный дискурс, трансформировал его и изменил политические расклады. Таковы дела пера, которые не под силу мечу.

Подобно другим народам, испытавшим агрессию европейцев, мы, русские, уже четыре столетия подряд отражаем нашествия с Запада: польское в XVII веке, шведское в XVIII веке, французское в XIX веке, немецкое в XX веке. Сейчас коллективный Запад во главе с США вновь развязал против нас колониальную войну. В таких условиях медлить с выбором пути не стоит. Мы должны осознать свою историческую принадлежность к народам глобального Юга и наладить соответствующие культурные связи. С нами работают по одной и той же схеме, перед нами одни и те же вызовы, и нашим культурам необходимо своего рода перекрёстное опыление.

Здесь нужна последовательная и твёрдая политика государства; здесь не может быть скидок на «коммерческие интересы» или на «вавилонскую путаницу эпохи постмодерна». Какой бы ни была эпоха, какие бы хитроумные планы по собственному обогащению ни вынашивали торговцы, люди всегда нуждаются в воодушевляющем мифе, в литературе борьбы и победы, в историях, в которых безумие, жестокость и хаос преодолеваются мужеством, самопожертвованием и обращением к высшей правде.

Мы слишком долго верили в автономность искусства, которое будто бы лишено прикладного значения и не зависит от ценностей общества. Именно поэтому мы проморгали тот день, когда против нас жёстко включили мягкую силу; именно поэтому мы позволили нашей культуре пасть под бременем скотского мифа, несущего в себе комплекс жертвы, апатию и уныние. Пора качнуть маятник в другую сторону.

Парадоксальная ситуация: в современном российском культурном поле отлично представлены западные колониальные мифы. Мы знаем их назубок, мы включили их в школьные и университетские программы и позволяем им влиять на умы. Между тем вдохновляющий и спасительный для нас Большой антиколониальный миф существует где-то на периферии нашей культуры. В советское время мы активно издавали писателей Азии, Африки и Латинской Америки. В те годы Боливар, Дипонегоро, Хоакин Мурьета, Хосе Марти, Сандино, Аун Сан, Хо Ши Мин, Че Гевара, Альенде, Патрис Лумумба и многие другие были героями, о которых рассказывали книги в серии «Жизнь замечательных людей», передачи, фильмы, романы и даже рок-оперы. Мы ставили спектакли и снимали мультфильмы, проводили фестивали и конференции, на которые съезжались писатели и кинематографисты с трёх континентов. Стоило ли от всего этого отказываться?

Большой антиколониальный миф уходит корнями в легенды и эпосы разных народов; он говорит с нами прозой Рабиндраната Тагора, пьесами Воле Шойинки, стихами Йейтса и Пабло Неруды; он подкреплён множеством великолепных текстов литературы отвоевания — литературы, которая возвращает гордость и дарит надежду. Эта литература помогает народам вспомнить своё прошлое и восстановить связь времён, прерванную вторжениями европейских колонизаторов.

Выдающиеся писатели Азии, Африки и Латинской Америки уже отвоевали свои истории, заняли центр нарратива и нарушили все отведённые им границы. Их книги без робости и подобострастия дают оценку Западу на основе ценностей исконной культуры. Эме Сезер, великий поэт Мартиники, пишет свою «Бурю», отвечая Шекспиру на притчу о Просперо и Калибане; индонезийский прозаик Сонтани в романе «Тамбера» щёлкает по носу Дефо, объясняя, как на самом деле захватывали острова робинзоны; нигериец Чинуа Ачебе в романе «И пришло разделение» даёт ответ Конраду на его«Сердце тьмы», возвращая голос африканцам, которые сами теперь рассказывают о нашествии белых. У Сезера, Сонтани, Ачебе и других классиков литературы отвоевания есть главное — понимание кровной причастности к угнетённым. Они не отказываются от своего исторического наследства лишь потому, что оно вызывает насмешки и презрение белых; они принимают своих родителей, свой дом, свою родину, свою кожу.

К сожалению, голос этих писателей, наших настоящих друзей, в России по-прежнему почти не слышен. Всё это время мы были европо- и американоцентричными; мы страшно интересовались тем, как видит нас атлантическая цивилизация, и старательно, как нам и было велено, мычали, блеяли, лаяли, хрюкали, кукарекали и совали голову в западный ошейник. В итоге мы стали неинтересны — как Западу, так и самим себе. Почему бы теперь не последовать примеру писателей той же Африки? Почему бы не поместить в центр нарратива себя? Почему бы не познакомить Запад с тем, как его видим мы?

Если мы хотим сохранить свой народ и свою цивилизацию, затягивать с этим не стоит. Народ не может жить по негативному скрипту; народ не может жить без настоящих историй. Если ручьи перестанут питать великую реку главного мифа, если искусственные преграды превратят эту реку в болото с затхлой водой, жди беды. Государство, покровительствующее литературе присвоения и её бледной чахоточной сестре, литературе пятниц, обречено. Его культура перестает быть цементирующим элементом, и общество рассыпается как карточный домик. За утратой национальной культуры идет утрата языка, и некогда единый народ разбегается по другим языкам и культурам.

Пространство историй — это орган самосознания и самоосмысления, без которого невозможно сопротивление внешним вызовам и просто независимое существование. Это пространство должно соответствовать Великому нарративу, который уже принят всем обществом. Такой нарратив у нас есть: в XX веке наша страна отбила чудовищное нашествие с Запада и возглавила антиколониальное движение. Время показало, что все остальные цели являются химерами. Это значит, что нашей культуре не обойтись без дружбы с народами глобального Юга; не обойтись без литературы отвоевания; не обойтись без Большого антиколониального мифа.

Этот великий миф-богатырь уже давно мог бы сражаться на нашей стороне, но он спит. Давайте же все вместе постараемся его разбудить.