Кошка, забредающая с соседнего участка, вызывает интерес малыша, сидящего с папой на дощатом крыльце дачи, - он вскакивает, маня киску, но она, осторожно глянув, блеснув торчмя поставленными зрачками, исчезает в высокой траве.
- Папа, у кошки фостик! – восторженно говорит малыш.
- Конечно, сынок.
- А у меня нет фостик, только попка…
Он забавно вертит своим маленьким задом.
Я и Андрей.
Андрей я и.
Поздний сынок, - вот, совсем крошечный, несколько недель, переодеваемый мною, и мама помогает, и я, не зная, как выразить сложную алхимию чувств, буквально обуревающих, говорю:
- Мама, надо ж… такое произведение… природы…
- Да, Саша, - отвечает мама, бывшая вселенной, родиной, почти всем. – Твоё произведение.
Наше, мама, - но у тебя всегда были отношения свекровь-невестка классического плана, увы…
Есть ли таинственное ощущение продолжения себя в сыне, его новости – против твоей, старой уже, истрёпанной, и всё равно: каждая жизнь нова, все они вписаны в космические реестры?
Есть ли это сложнейшее, словам не поддающееся ощущение?
Замирал над тельцем, неумолимо растущим, играл без конца с мальчишкой, приносил его, искупанного, на диван, и только собирался одеть памперс, как выхватывал он его, размахивал оным, исполняя сложный танец.
Танец с памперсом – так и называл я…
Вот идём гулять: не идём ещё: везу в коляске, и летнее время распускается тысячью муаров над нами; а первое, что делает мальчишка, - стягивает забавный чепчик, и, доброжелательно махая им окрестному, такому переогромленно-непонятному миру, бросает его за борт коляски.
Поднимаешь, но не надеваешь больше, зная – сорвёт…
Уже идёте: ручка в руке, и – словно ощущаешь переток крохотной субстанции в свою – косную уже, тяжко в тебе ворочающуюся…
Сидите на скамейке: за спиной – высокий дом, перед глазами: зелёные спины гаражей, ближе – асфальтовая аллея, крытая бронзовым золотом кленовой листвы…
В ней, впрочем, и охра играет, и кармин; и сидите вы на скамейке, и малыш – в дутой куртке, делающей его кругленьким, привалился к тебе так, что понимаешь, насколько жизнь бесконечна…
Площадки раскрывались пёстрым веером: малыш скандалил иногда: в частности – из-за своей машины – здоровой такой для трёхлетки, с музыкой, с персонажами мультиков, выскакивающими от нажатия кнопки, и ты говорил ему: Пойдём на площадку, Андрюш, только если будешь давать покататься на машинке другим детям.
Он кивал, согласно.
Я и Андрей.
Андрей и я.
Буквы показал ему, графическое воплощение звуков ложилось в крохотное сознание; потом – играли так: он тыкал розоватым пальчиком в предмет, и ты говорил, как записать его имя по буквам: ро-зет-ка…
Тор-шер…
(Ах, вдруг вспомнился тот, любимый, с коконом абажура, сплетённым из нитей агавы, мама привезла из командировки в Польшу, да выбросить пришлось: после ремонта не нашлось места)…
Шах-ма-ты…
Мальчишка научился писать…
Шахматы двигать: интересно плывут ладьи…
-Пап, а что это ты сделал?
-Рокировка называется, сынок. Король, самая слабая фигура, прячется за ладью.
-Понятно. – Звонко ответил малыш, и – на манер рокировки – переставил коня и слона…
Объяснял, что так нельзя, не предусмотрен такой ход по условиям чёрно-белой игры; и Каисса улыбалась доброжелательно, скрывая тайны древней Индии, где возможны были и другие, с большим количеством клеток, неведомые ныне шахматы…
Мама говорила:
- Сказала: вот, когда меня не будет, эта комната станет твоею. Спокойно отнёсся…
Нет представления о смерти: всё будет вечно – не за чем вырастать…
Калужская бабушка, называемая бабулей (тёща моя) умерла раньше мамы – на четыре месяца; любил её, пела ему, сказки рассказывала, виделись редко хотя: живём же в разных городах.
Скрывали смерть от Андрюши, думали…
Но он никак не среагировал: впрочем – в недра души его не заглянешь…
Маму мою называл Оля: только так; в три-четыре года всегда с прогулки приносил ей букетики трав, осенью – пёстрых листьев, умилялась, ставили в воду…
Маму кремировали в Туле: калужские родственники решили так, и ехали в траурной машине из Москвы, утро января томило прозрачною тьмою, и Андрюша ехал на полке машине – за сиденьями, а водитель рассказывал: Сына своего, когда обстоятельства, вожу тут же, а брат спрашивает, как ты можешь работать по этому профилю?
Лаковый гроб с Олей стоял в кузове; мальчишка лежал на полке, не отрываясь от смартфона, а я, раздавленный и размазанный, думал, что всё кончилось…
Всё продолжается, как ни странно, хотя мама была вселенной, родиной, счастьем.
Её счастьем – последних восьми лет - был Андрюша.
…первого сентября проснулся в пять утра, свесившись с высокой своей кровати, спросил: Не пора, пап?
- Спи, сынок, рань какая…
…лёгкий тюль почти летнего утра.
Потом, когда промелькнули куски времени, собирались, мальчишка такой забавный в костюмчике; нагруженные цветами и корзиной с фруктами, предназначенной учителям, пошли, а мама не говорила, что появится, и вот – у школы: пестро одетая детвора, многие знакомы, из детсада и двора, и вальяжная, тушистая директриса речёт что-то торжественное, и, вдруг обернувшись, вижу у тонкого тополька маму: стоит, держась за ствол, а выглядит так, будто всё сейчас сорвётся в бездну.
Ей оставалось полтора года.
Андрюша подбежал к ней: Оля! Вот Лиза…
Девочка подошла, и мама, наклонившись чуть, сказала: Здравствуй, Лизонька…
А мальчик продолжал: Вот Тимофей, а это Саша…
Мама лучилась улыбкой: старенькая, драгоценная мама, где же ты, ведь не может смерть быть окончательной…
А то: подружились с Машей, девочкой из соседнего дома, выяснялось постепенно: сама из Новосибирска, живёт в Москве с мамой, отличница, а худенькая такая, что думал я – в школу ещё не ходит.
Подружились сильно: дети бежали навстречу друг другу, Маша кричала, щедро распахнув тонкие руки: Привет, гражданин Андрюша! а он, плохо тогда говоривший, что-то лепетал в ответ.
Ходили по всему району, по всем площадкам, особенно дети полюбили «сосулечный сад»: в соседнем дворе нарастали на безымянное, невысокое, хозяйственное здание сосульки: о! огромны были эти сталактиты и сталагмиты, совмещённые одной субстанцией, переливались, свет фонарей и квадратов окон ломался в них зигзагами, и я, предупреждая детей, чтобы отошли, сшибал, снимал огромные, тяжёлые массивы отшлифованного льда, и они набирали, прижимали к себе, блещущие, и шли мы, возвращались, как из далёкого, северного странствия в свой двор, дети несли сияющие, бесконечно бликовавшие трофеи домой, и таял великолепно организованный лёд в ваннах, теряя свою первозданную прелесть.
Они исчезали совсем – не может же так быть с людьми?
…маму Маши сшиб мотоцикл: изящная женщина-подросток погибла в 36, отец приехал из Новосибирска, забрал Машу, и последние дни не расставались – совсем, совсем…
Всё промелькнуло.
Мальчишке в сентябре будет десять.
Я забирал жену с ним, упакованным в пышный, пенный конверт из больницы, - из которой потом хоронил маму.
Жизнь закольцовывается.
Она закольцовывается жестоко, но… может лучшее, что в ней есть: это сияющее тельце своего малыша, от какого лучится космическая тайна твоего продолжения: твоего, сочинитель, тщащийся расшифровать своё «я» посредством бесконечных, громоздящихся, противостоящих мху времён текстам…
