КЁНИГСБЕРГ, ПРУССИЯ 1737
Прошло около двадцати лет с тех пор, как семья ремесленника Йохана Георга Канта поселилась в небольшом домишке. Он остался им от бездетных предков Анны Регины. Несмотря на скудную мебель и не менее скудное хозяйство, семья радовалась крыше над головой и небольшому участку земли. Йохан Георг, шорник по профессии, вывесил над дверью дома кожаное седло, указывающее на его профессию, а на керамической пластине посверкивало яркой краской его имя. Домик приткнулся на окраине прусского Кёнигсберга, в небольшом поселении Форштадт.
Место возле Зеленого моста на берегу реки Прего́ля было бойкое, в самом центре речной торговли, поэтому на отсутствие работы хозяину дома жаловаться не приходилось. Хотя заказы на седла, уздечки и прочую конскую упряжь поступали регулярно, дохода семье всегда недоставало. Старый дом требовал постоянной починки, дети появлялись в семье каждые два года, им нужны были не только внимание и уход, но еда и одежда.
От частых родов хозяйка дома часто болела. Большое хозяйство и дети отнимали последние силы. На себя женщине недоставало ни времени, ни сил, ни особого желания. С каждым родившимся ребенком мать испытывала не столько радость, сколько беспокойство: хватит ли ей сил выходить младенца, не умрет ли он, как предыдущие, достанет ли ей самой сил пережить еще одну смерть. Молчаливые переживания углубляли душевные раны, те же, в свою очередь, подтачивали физическое здоровье, отнимали силы и радость жизни. Из двенадцати родившихся детей в живых осталось только пятеро.
Это ли не трагедия для матери?
Несчастье зашло в дом к дружной семейной паре с первенцем – он родился мертвым. Набожные родители не могли понять, за какие грехи Господь покарал их и отнял младенца при рождении. Они долго стояли у маленького холмика, под которым лежало завернутое в тряпицу невесомое тельце. Молодая мать то и дело утирала льющиеся из потускневших от горя глаз слезы, ее муж сжимал от бессилия кулаки. Вскоре за первым родился второй ребенок. Супруги Кант поверили в счастливую звезду. Радость их длилась недолго. Спустя несколько месяцев младенец умер.
– Регина, мы ничем не прогневили Господа. Это не наша вина, что второй ребенок тоже мертв. Мы с тобой добрые лютеране, а Бог все знает, но не все предопределяет. Будем жить дальше. Не горюй. Господь милостив и пошлет нам еще детей...
Йохан Георг положил грубую ладонь на плечо жены и осторожно прижал к себе. Он всегда хотел иметь большую дружную семью, любил и уважал жену, поэтому был уверен, что бог услышит молитвы и милость божья коснется его семьи...
– Эмануэль, подойди ко мне поближе, сынок!
Сорокалетняя, изможденная родами и тяжелой жизнью Анна Регина Кант слабо махнула рукой, подзывая старшего сына к себе. Худой болезненный мальчик тихо подошел к постели умирающей матери, сел на край и положил тонкую ладонь на ее прозрачную руку. Он смотрел на знакомое, родное лицо с резко выступающими скулами, на когда-то красивые полные губы, превратившиеся из-за частых недомоганий в узкую полоску, на исхудавшее до невесомости тело. В глазах мальчика стояли слезы и бороться с ними он был не в силах.
– Не плачь сынок, просто посиди рядом – мне так спокойней. Прежде чем уйти на небеса, мне нужно тебе многое рассказать... Подай вначале воды, горло пересохло... говорить тяжело...
Тринадцатилетний Эмануэль встал, налил в глиняную кружку воды из кувшина, напоил мать и опять сел на край кровати. Остатки воды в кружке с отбитым краем он поставил рядом с собой на табурет.
– Ты знаешь, сынок, мы с отцом всегда были честными и с вами, детьми, и друг с другом. Мы не нажили большого состояния, но долгов у нас тоже нет. С самого начала мы решили, что все наши дети получат образование, а ведь такую роскошь могут позволить не все семьи. Отец любит всех вас и хочет привить трудолюбие, порядочность и честность. Я тоже хочу, чтобы вы избегали всякой лжи и никогда не отягощали совесть богопротивными делами. Каждый из нас находится под Божьим оком. Мы должны любить все, что нас окружает, ценить любую мелочь, что получаем от других людей и от природы. Каждый человек должен жить своим, а не чужим умом.
Знай, это я не захотела, чтобы ты перенял профессию отца. Ты же видишь, как ему тяжело достаются деньги. Из-за постоянной и кропотливой работы у него остается мало времени на семью и детей. Не хочу такой же судьбы для тебя. Уважь мое желание и пойди учиться на священника. Так ты сможешь нести истину божью людям. Ты научишь их, как и для чего оставаться честными с собой и другими; подскажешь, как соблюдать нравственные правила; объяснишь, что человек должен подчиняться природе, а значит Богу.
Ты унаследовал от меня робкий, застенчивый характер, из-за слабого здоровья часто рассеян, но я всегда верила и верю в тебя, в твое высокое предназначение. Ты был всегда слабенький и нам нелегко было отдать тебя в школу при госпитале Святого Георга. Помню, я отводила и приводила тебя оттуда, маленького и тщедушного, и никто не верил, что тебе уже восемь лет. С божьей помощью ты научился читать, писать, считать, получил первые уроки христианского учения...
Анна Регина задохнулась от длинного монолога. Она пыталась закашлять, но из надсаженной слабой груди вырывался неприятный болезненный звук, похожий на скрип рассохшейся лавки под весом тяжелого тела. По ее знаку сын вновь подал ей кружку с водой. Женщина сделала несколько маленьких глотков, откинулась на набитые соломой подушки и продолжила медленно говорить, тяжело выдыхая слова.
– Не обижайся на нас с отцом, что после начальной мы определили тебя в самую дальнюю школу. Недалеко от дома тебе было бы учиться сподручней, но мы решили по-другому. Фридрихс-Коллегиум – лучшая латинская гимназия Кёнигсберга. С твоей тягой к знаниям ты заслужил учиться только в ней... Помнишь, как я брала вас с сестрами на проповеди и на занятия по изучению Библии? Конечно помнишь! У тебя всегда была хорошая память. Ведь это там достопочтенный доктор теологии Франц Шульц заметил, как мой маленький Эмануэль преуспевает в изучении Священного Писания, умеет гладко и понятно излагать собственные мысли. Благочестивый господин Шульц пришел к нам домой и подтвердил догадки относительно твоей ранней одаренности. Только по его настоянию и с его рекомендацией ты смог поступить учиться во Фридрихс-Коллегиум... Ах, какое это было счастье для нас с отцом! Как я горжусь тобой, мой талантливый мальчик!
Эмануэль потер глаза маленькими кулачками, убрал из глаз мешающие смотреть на мать слезы, вытер влажные руки о подол застиранной до дыр рубахи и опять взял руку умирающей в свою. Он очень любил несчастную больную мать и не мог представить жизнь без нее. Ему хотелось ее утешить, пожалеть, вывести на улицу на прогулку, разговаривать с ней обо всем на свете и одновременно чувствовать дуновение ласкового теплого ветра, похожего на материнские руки. Он желал единственно горячо любимому человеку здоровья и долгих лет жизни, желал всегда находиться возле нее, чувствовать ее любовь, заботу и ласку.
– Матушка, вам вредно говорить так много! Послушайте лучше меня. Без вашей большой любви и заботы не было бы меня, вашего вечно болеющего ребенка. Не вините себя, что я такой хилый. Значит, Господу так было угодно... Я люблю вас также сильно, как вы меня. Это вы научили меня добру, открыли мое сердце богатству природы, разбудили любознательность к наукам. Вы научили меня основам веры, привили любовь к окружающему миру, к природе вещей. Никогда, ни одного раза мне не приходилось слышать от вас с отцом чего-либо неприличного, или видеть что-либо недостойное. Вы уйдете, но любовь к вам, к вашей доброте останется навсегда в моем сердце...
После этих слов сердце подростка не выдержало. Он резко встал с кровати, закрыл лицо ладонями, громко разрыдался и, не помня себя, выбежал из комнаты. Из его сердца рвалась наружу боль скорой утраты;
обида на свои частые хвори;
на нищету, царившую в доме;
на унижение от того, что его подкармливали состоятельные товарищи;
на то, что зимой приходилось брать у соседей или друзей взаймы ботинки, чтобы дойти до гимназии и не отморозить ноги.
Но больше всего его огорчало близкое будущее, когда он останется без единственного человека, который любил его всем сердцем, жалел и баловал – без матери. Ее он боготворил и чувствовал неотъемлемой частью себя. Подросток понимал, что с ее уходом он остается совсем один. Теперь некому будет прижать его к себе, приласкать, сказать слово одобрения, укутать в теплый платок, дать лишний глоток теплого молока или просто погладить по голове. Уже сейчас он понимал, что на всю оставшуюся жизнь теряет важную часть будущей жизни. Будущий философ отчетливо чувствовал, что все его поступки теперь будут связаны с любовью к матери.
Очнулся он от тепла у правого бока: младшая сестра села рядом с ним на лавку и положила голову брату на колени. Она никогда не видела его плачущим и от растерянности не знала, как поступить и что сказать. Эмануэль отер подолом рубахи лицо, погладил сестру по голове, встал и, ни слова не говоря, отправился назад к матери в комнату. Теперь он чувствовал себя лучше и хотел опять слышать ее голос. На пороге комнаты он столкнулся с отцом – тот выходил от жены с Иоганном Генрихом, младшим сыном. Руки его подрагивали, в глазах стояли слезы. Он положил теплую руку на плечо старшего сына и тихонько подтолкнул к двери:
– Иди, сынок, попрощайся с мамой.
Эмануэль зашел, тихонько сел на табурет, с которого минуту назад встал отец и стал всматриваться в лицо матери. Она лежала с закрытыми глазами. Руки ее были сложены на груди, губы беззвучно шевелились, пальцы беспокойно подрагивали.
– Мама не бойтесь, это я, ваш сын. Скажите, чего вы хотите, я постараюсь исполнить...
Мальчик не знал, что же говорят в таких случаях, но каждое его слово, обращенное к умирающей матери, шло от сердца. Он никак не хотел отпускать мать от себя, и всем тщедушным телом пытался удержать ее подольше здесь, в этой комнате, рядом с собой. Ему не нужно было слышать ее голос, а просто хотелось, чтобы она была рядом.
– Ах, сынок, это ты... послушай... Я родила двенадцать детей, но вас осталось только пятеро... Всего пятеро из двенадцати, живите все долго. Ты остаешься за старшего, береги себя... Береги брата, маленького Генриха, ему только два годика. Когда он подрастет, помоги ему встать на путь истинный, обучи всем премудростям, что знаешь сам. Научи любить Господа и природу, научи быть честным... Прости, что мы с отцом не такие богатые и не могли даже одеть вас толком... такие худые ботинки... двенадцать детей... пять осталось... ходишь босиком... прости, сынок...
– Милая матушка, не извиняйтесь передо мной, я не достоин таких слов! Про ботинки не беспокойтесь, мой товарищ Готфрид пообещал отдать мне свои старые на эту зиму, так что я болеть не собираюсь. Вы же знаете, для меня одежда совсем не важна. Это вещи должны подчиняться мне, а не я им. А еще я хотел рассказать о гимназии и просить вашего благословения относительно моего имени... – Тут Эмануэль немного споткнулся, но поправился и, глядя в пол, торопливо продолжил: – Я счастлив, матушка, что латынь и богословие у нас преподают, как главные предметы. Конечно, вы с батюшкой хотели, чтобы я стал пастором, но я не знаю, хочу ли сам этого. Наш преподаватель, господин Гейденрейх, раскрывает нам такие чудесные откровения волшебной латыни, что я теперь мечтаю посвятить жизнь изучению словесности...
Подросток говорил о теме, которая его волновала, с жаром и энергией до тех пор, пока не почувствовал, что сидит один в пустой комнате и его никто не слышит. Сильное необычное чувство потери чего-то важного пришло неожиданно и заставило замолчать. Он с опаской посмотрел на мать. Она лежала неподвижно с закрытыми глазами и приоткрытым ртом. Руки с полусогнутыми пальцами лежали на груди, а на лице отчетливо проступала маска смерти.
Вечером того же дня младшие дети уже лежали в постелях, Эмануэль зашел в кухню. Йохан Георг сидел за грубо сколоченным столом, большие обветренные работой руки безвольно лежали на старой скатерти. Вся его фигура выражала недоумение и скорбь. Сын встал молча напротив. Он смотрел на враз постаревшего отца, переминался с ноги на ногу, но все же решил сказать заранее заготовленную просьбу.
– Прошу прощения... Я хотел просить благословения у матушки, но не успел... Разрешите мне просить теперь у вас... сменить мое имя.
Отец медленно поднял голову и уставился на сына с таким видом, будто услышал что-то абсолютно невозможное.
– Сменить имя? Не понимаю тебя, сынок. Для нас, лютеран, крещение является таинством и оно свято. Мы с матерью специально посмотрели Старый Прусский альманах, где перечисляются имена для младенцев по дате рождения. Ты родился 22 апреля, поэтому при крещении тебе дали подходящее этому дню имя Эмануэль. Что случилось, почему ты не хочешь носить его?
– Батюшка, я ношу славное имя, но это латинский вариант имени Иммануил. В Ветхом Завете это имя грядущего Мессии, предсказанного пророком Исаией. Я чту каждую букву Священного Писания, и для меня важен текст первоисточника, поэтому я хочу носить имя Иммануил.
Смерть матери разбудила в подростке новые силы, доселе ему неведомые. Он даже стал сильнее, выше и старше – так ему казалось. С этой минуты мальчику хотелось, чтобы родители могли им гордиться, он хотел выполнить последнюю просьбу матери – помогать сестрам и брату, а для этого ему нужно было как можно скорее взрослеть.
– Сынок, ты теперь взрослый. Делай, как считаешь нужным. Мне нравятся оба имени, но это только твое решение. А теперь иди и оставь меня одного. Дай мне погоревать одному. Я так любил вашу матушку и мою жену, Анну Регину...
Эмануэль вышел из кухни, перекрестился на комнату, где лежала умершая мать, ждущая погребения, скрестил перед грудью кулачки и зашептал сжатыми губами:
– Матушка, я знаю, что вы умерли так рано от непосильной работы и горя. Какая мать сможет равнодушно пережить смерть каждого второго ребенка? Обещаю вам, что не причиню такого горя ни одной женщине и ни одна из них не умрет из-за меня. Я не стану жениться и посвящу жизнь изучению наук и богословия. Вы были моей первой учительницей, открыли глаза на силу веры. Это вы научили меня верить в себя и свои силы. Сейчас у меня есть другие замечательные учителя и они делятся другими важными знаниями, о которых вы не знали... Благодаря вашей любви и мудрости господина Шульца я понял, что Бог проявляется в нравственности каждого из нас, но Бог намного выше любого нашего нравственного опыта...
Вам сложно понять меня, матушка. Примите одно – я всегда буду вас любить, как лучшую мать на свете. Вы беззаветно отдавали всю себя и свою любовь хилому чахлому сыну Эмануэлю. Обещаю заботиться о младших в семье и обещаю, что вы будете гордиться мною. Я обязательно стану сильным и у меня достанет мужества пользоваться собственным умом1). Спасибо вам, что смогли поселить в мое сердце любовь и веру – они останутся со мной до последнего дня...
1) Оригинал: «Имей мужество пользоваться собственным умом». Иммануил Кант
