Разные жанры по-разному связаны с действительностью и имеют весьма несходный потенциал ее выражения. Знакомство с жанром жития-мартирия («мученического жития») убеждает в том, что в этом отношении он обладает уникальными характеристиками. Сюжетную схему названного жанра в ее элементарном виде можно представить так: мученик-христианин противостоит мучителю, конфликт протекает через казнь, предстающую как «второе неосквернимое крещение», т.е. крещение кровью, повторение начального образца — мученической смерти Сына Божия. Если мучитель уничтожает своего противника физически, то эта мнимая победа оборачивается подлинной, духовной победой христианина, его святостью и бессмертием.
В первую очередь стоит подчеркнуть способность данного сюжета выражать сущностные конфликты эпохи, злобу дня, являться своего рода агиографической публицистикой. Так было в эпоху гонений на христиан в Римской империи, так было и в последующую византийскую, когда мучителя-язычника сменил мучитель-мусульманин.
На русской почве повествующие о первых мучениках сочинения борисоглебского цикла выражают типичный (в цитатах здесь и далее выделено курсивом мной — В.В.) для Киевской эпохи междоусобный конфликт.
Катастрофический 1237 год становится рубежом между Киевским периодом русской истории и началом того, который оформится как Московский. Удар, нанесенный внешним врагом, был так силен, что он вышиб нас с прежней территории. Мы сместились на северо-восток, в зону неблагоприятного для ведения хозяйственной деятельности и просто для проживания климата. Мы поменяли столицу. То, что было центром, оказалось «у края». Нашествие заложило и механизм будущего распада единого народа/языка на три.
Мы поменяли и тип государственного устройства. Четверть тысячелетия (!) Русь становилась наново, становилась как воинское и единодержавное государство, собирающее силы, чтобы нанести ответный удар врагу, который считался непобедимым, и, в конце концов, окончательно освободиться от него.
«Татарское иго создало условия для настоящего мученичества за Христа. Но оно же освятило и ратный подвиг, смерть в бою как мученичество за веру» [15, C. 94], — пишет Г.П. Федотов. Это совершенно справедливо. Напали не мы, а на нас. Мы защищались, и правда была нашей стороне. В этих условиях сформировался, по формулировке Д.С. Лихачева, «нравственный кодекс войны» [6, C. 304]. «Моральная концепция русской истории сложилась в древнерусской исторической литературе только после нашествия Батыя» [6, C. 303], — пишет ученый, имея в виду то, что сложилась она в воинских повестях. Именно они свидетельствуют о становлении «нравственного кодекса войны», который был востребован и новым временем. Мы назвали такие повести «воинскими повестями агиографического типа». Их структура тождественна структуре «мученического жития». К указанному типу относятся, в частности, «Сказание о Мамаевом побоище», «Казанская история», «Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков», «Повесть об Азовском осадном сидении донских казаков». Эти сочинения стали основой для описания комплекса взглядов на воинское служение в русской картине мира [2]. Данный комплекс значительно расширил представления о воинствовании в православной культуре. Рядом со служителем Церкви, духовным лицом встала еще одна фигура «воина Христова» — ратника,
защитника Русской земли. «…В период татарского ига православный воин уже неотделим от Церкви. Он предстает перед врагами на поле боя как сияющая икона на алтаре. Свят не только крест, за который он сражается, свято и копье, свята и сверхчеловеческая сила его рук» [9, C. 106].
Основой нравственного кодекса ратного служения стало учение о мученичестве. Представления о воинском служении существенно дополнили это учение — к типу христианского (единичного или коллективного) мученического подвига добавился тип мученического подвига соборного православно-патриотического. Если классический мученик гибнет за христианскую веру от руки язычника, то православный воин — от руки внешнего врага на поле брани за веру, Русскую землю и дело (обиду) великого князя (царя). (Прежнее представление о сущности ратного служения было связано с понятиями «честь и слава».) Отсюда поздняя формула: «За Веру, Царя и Отечество». Несомненно, к данным формулам восходит навязываемый пропагандой с конца 1930-х годов призыв «За Родину, за Сталина!». Неверно было бы утверждать, что в поведении воинов, которых этот призыв воодушевлял, не было веры. Только это была особая, «новая вера». «Об этом очень интересно говорил мне Бахтин, — писал В.В. Кожинов, — по его мнению, люди, с именем Сталина бросавшиеся под танки, не верили, что они умирают. Они считали, что эта формула — „За Сталина!” — переносит их в какую-то иную жизнь» [5]. Эта вера находила выражение и в другой формуле: «Если погибну, считайте меня коммунистом». Представление о святости оборонительной войны в данной ментальности сошлось с ложной сакральностью новой религии коммунизма.
Уникальным, невыразимо трагическим в проявлении русского мученичества стал ХХ век. В современной агиографической традиции к сонму прежних мучеников присоединяются тысячи (!) святых новомучеников и исповедников российских, невинно убиенных в годы большевистских репрессий. На 1 января 2011 года соборами РПЦ было канонизировано 1774 новомученика [13]. В базе данных Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета число пострадавших за веру — более 34 тысяч человек (сведения на начало 2011 года). Н.Е. Емельянов (1939—2010), профессор кафедры информатики названного университета, говорил о «сотнях тысяч пострадавших за Христа» [4] в ХХ столетии.
Здесь уместно вернуться к представленной в начале жанровой схеме. Историческая жизнь, движение жанра через века, сама фиксация факта истории в тексте свидетельствуют о наличии «постоянных» и «переменных» величин и в действительности, и в структуре «жития-мартирия». Постоянным остается конфликт, меняются его участники. В житийном сюжете, посвященном первым русским святым, стороны междоусобного конфликта — члены одной семьи, братья: убийца Святополк — убиенные, страстотерпцы Борис и Глеб. В эпоху ордынского ига мучителем становится внешний враг, мучениками — бесконечные тысячи известных и неизвестных ратников и жителей земли Русской. В ХХ веке на место внешнего врага, убийцы-мучителя встает «вождь» и его слуги «верные ленинцы», «сталинские соколы», чекисты, убежденные сторонники «новой» и окончательной веры в коммунизм, призванной вести к «светлому будущему», раю на земле, в котором отменяются заповеди Сына Божия. На основании веры в «новые» идеалы «новые герои» и в их лице власть и государство присваивают себе право казнить.
Такая модель отношений между государством и народом, властью и человеком родилась не в ХХ веке. Истоки ее обнаруживаются в эпохе становления Московского царства. Сила, которую мы собирали против внешнего врага, когда он был побежден, обернулась против «частного существования» (В.О. Ключевский) в самом царстве.
В кристально чистом виде данный тип взаимоотношений проявился в эпоху Ивана Грозного (1530–1584; на великокняжеском престоле с 1533 г., венчан на царство в 1547 г.). Географическое разделение Русской земли на земщину и опричнину (1565–1572) с очевидностью проявило одно из наиболее фундаментальных качеств новой, московской, государственности — раскол. Иван Тимофеев, автор исторического сочинения, созданного им в 1616–1619 годы, писал о «мирогубителе» Иване IV: «От умышления же зельныя ярости на своя рабы подвигся толик, яко возненавиде грады земля своея вся и во гневе своем разделением раздвоения едины люди раздели и яко двоеверны сотвори <…> и всю землю державы своея, яко секирою, наполы некако разсече» [3, C. 11–12]. По сути, в этих словах звучат обвинения Грозному в расколе задолго до церковной реформы ХVII века.
Абсолютное сосредоточие власти на одном полюсе и стремящееся к такому же абсолютному бесправию положение подданных — «холопов», закрепощение крестьянства на другом — к этому итогу неумолимо вело требование собирания духовных и материальных сил, централизации земель и управления. 1237 год устранил перспективу развития Руси по демократическому (общеевропейскому) пути. Разгром «Новгородской республики» был в этих исторических условиях предрешен.
Среди множества текстов, описывающих эпоху царствования Ивана IV, одним из ключевых для понимания рассматриваемой проблематики является «История о великом князе Московском» Андрея Курбского (1528–1583; бежал в Литву в апреле 1564 г.). Эта повесть, открывающая необозримую тему «литература русской эмиграции», состоит из двух частей. В начальной части аналитики выделяют две противопоставленные друг другу сюжетные линии — линию описания истории рода великих князей Московских и линию князей из рода Курбского. В центре первой сюжетной линии — портрет и жизнеописание Ивана IV, в центре второй — портрет и своеобразная (написанная с позиции самосакрализации) биография автора. Курбский называет разные причины превращения «доброго и нарочитого» самодержца в «новоявленного зверя», «святоруской земли губителя», «убийцу сынов», «мучителя варварского», делами уподобившегося внешнему врагу «Батыю безбожному». В итоге он создает образ царя-антихриста и концепцию антихристовой власти. Так начинают кристаллизоваться устойчивые черты поведения человека, не признающего тиранию самодержца: обличение, бунт и противление, вплоть до войны против царя-антихри-
ста, как и бегство из его царства. «Присяга на верность монарху, вступившему в союз с Антихристом, утрачивала законную силу. Долг каждого христианина заключался в том, чтобы не покоряться, а бороться с такой властью всеми возможными средствами. Всяк пострадавший в борьбе с Антихристом превращался в мученика, а пролитая им кровь становилась святой» [12, C. 196], — комментирует данную ситуацию Р.Г. Скрынников.
Во второй части «Истории о великом князе Московском» помещен мартиролог. На основании того, что помнил сам, и дошедших до него в эмиграции слухов, Курбский в краткой или развернутой форме дает сведения о более чем четырехстах казненных Грозным и его слугами подданных.
Если бы все то, о чем пишет князь Курбский, было в русской истории окказиональным событием, то ни его фигура, ни его произведения не вызывали бы неутихающего на протяжении столетий интереса. Но потому и не гаснет этот интерес, что русский писатель-эмигрант, живший в ХVI веке, описал систему, которая определит специфику «русского пути» на протяжении веков последующих. Часто проводят параллель между злодеяниями, творившимися во времена Грозного в Европе, приводят в пример события Варфоломеевской ночи (с 23 на 24 августа 1572 г.), результатом которых стала гибель от рук католиков около 30 тысяч гугенотов. На наш взгляд,
это сравнение справедливо и несправедливо. Справедливо в том, что эпоха Грозного не исключение в мировой истории. Несправедливо в том, что и Франция, и Европа в целом в конце концов отыскали другой исторический путь, пришли к другим моделям отношений между властью и человеком, нежели Московское царство.
«Сюжет Курбского» соответствует сюжету о митрополите Филиппе (1507–1569), канонизированном мученике — обличителе Грозного, задушенном (по преданию) опричником Малютой Скуратовым. (Сюжеты соответствуют друг другу лишь отчасти: совпадают их структуры, не совпадают судьбы двух современников. Курбский-эмигрант в сравнении с мучеником митрополитом — человек во многом несостоятельный.) Однако прямое продолжение, воплощение данной сюжетики дал последующий ХVII век. Церковная реформа 1650-х годов, инициированная царем Алексеем Романовым (1629–1676) и ее исполнителем патриархом Никоном (1605–1681), имела самые трагические последствия. У историков никогда не будет точной статистики, но, вероятно, четверть или даже треть демократического населения Московского царства не признала «новины» и откололось от официальной Церкви. Применение государственного репрессивного аппарата против «раскольников» привело к новым тысячам жертв.
Географическое разделение Иваном Грозным единой Русской ьземли было, несомненно, и разделением ментальным. В восприятии царя и опричников территория земщины если и не приравнивалась к землям врагов, то на практике часто к ней относились именно так. Нам очень трудно представить весь спектр чувств, который переживался приговоренными к казни неведомо за какую вину. «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есми были» [8, C. 26], — провозглашал Грозный принцип российской власти, утверждая его на века. Опричнина явила поистине помутнение русского ума, рождавшее отторжение и ненависть с обеих сторон. В XVII веке сюжет приобрел логическое завершение, духовное разделение народа и власти оформилось окончательно. Поэтому не случайно, а закономерно, что преемником светского автора Курбского стал протопоп Аввакум. Из его сочинений легко вычленяется текст-мартиролог, повествующий о мученичестве единоверцев. Его собственная жизнь стала дополнением к этому мартирологу.
Рассматриваемый мученический сюжет эпохи позднего русского средневековья имеет свою очень яркую специфику. Если в качестве образца взять сочинения борисоглебского цикла — Летописную повесть 1015–1019 годов, «Сказание» и «Чтение» о Борисе и Глебе, — то автором всякий раз будет третье лицо. Событие, о котором пишет автор, — конфликт между членами одной семьи, значимый (семья-то — великокняжеская!), но все-таки частный факт. И относится это событие к прошедшему времени. В сюжете ХVI–ХVII вв. прошедшее время меняется на настоящее. Мученичество разливается в текущем, в повседневности, оно — здесь и сейчас. Мученичество перестает быть частным фактом, имеет другие масштабы — охватывает всю Русь, становится универсальной моделью взаимоотношения власти и человека. Автор, тот же Курбский или протопоп Аввакум, живет внутри этого конфликта, он его участник. Он пишет о своей судьбе и судьбах современников, складывающихся по законам жития-мартирия. «Мученическое житие» оказывается самым подходящим жанром для описания жизни в Московском царстве.
Д.С. Лихачев характеризует переосмысление понятия «Святая Русь» в этом сюжете: «…мученичество в глазах Курбского распространилось на всю русскую землю. Вот почему отчасти Курбский прибегает к выражению — „Земля Святорусская” и переосмысляет его. Если выражение „Святая Русь” означало раньше по преимуществу [наименование] страны со многими святынями — монастырями, церквами, церковными реликвиями самого разнообразного характера, то теперь „Святая Русь” стала, с его точки зрения, еще и землей многих святых мучеников, невинных страдальцев…» [7, C. 211].
В эпоху царствования Грозного впервые в русской культуре оформляется и неофициальная точка зрения на святость. Не русская Церковь канонизирует убиенных мучеников, и не мирские власти добиваются признания чьей-либо святости, а вне и вопреки позиции государственной власти святыми признаются пострадавшие от нее. Грозный в споре с Курбским отвергал такую точку зрения: «…Мучеников же в сие время за веру у нас нет». Того, кого его оппонент называл мучениками, Грозный именовал «изменниками», «злодеями», «чародеями» и заключал: «ино таких собак везде казнят» [8, C. 26]. Однако в конце жизни (около 1682–1883 гг.) он велел включить имена убиенных им в Синодик. Этот поступок не мог не быть, по меньшей мере, знаком покаяния, признания своей неправоты.
Описываемый конфликт порождает не только мученичество, он порождает политическое и идеологическое преследование, заключение, тюрьму, ссылку, бегство / эмиграцию, обличение, смирение и бунт / неутихающую — то скрытую, то явную гражданскую войну, самоубийство (самоуморение, самоутопление, самосожжение), мыслящееся как казнь / мученичество и святость.
В.П. Адрианова-Перетц пишет о крестьянской теме в публицистике ХVI века: «Нельзя не заметить, что в описаниях крестьянской жизни у публицистов ХVI века совсем нет нейтральных слов — и действия землевладельцев, и состояние крестьян определяются глубоко эмоциональными словами, имеющими ясный оценочный смысл. Некоторые из этих слов становятся как бы постоянными, своего рода терминами, характеризующими отношения землевладельцев — равно светских и духовных — к „тружающимся” на них крестьянам. Таковы прежде всего слова: мучити…» [1, C. 208–209]. Я обрываю перечисление, чтобы акцентировать первое, более чем значимое слово-«термин». Далее следует: «…обидети, грабити, истязати, изнуряти, отнимати, отгнати, обнажати, оскорбляти, томити, слезити, расхищати, озлобити и др. Иногда публицист выражается еще более эмоционально: „крови испивати”, „кровми бедне живущих питатися”, „мирскими слезами кормитися”, „питати мирскими слезами и воздыханием”. Поведение землевладельца дополнительно определяется осудительными характеристиками его эгоистических настроений: несытость, сребролюбие, бесчеловечие, немилосердство (еще чаще — „без милости”), свирепство, зависть, злоба, лжа; публицисты укоряют их даже в „безумии”, в том, что они поступают „безразсудне”, как „несмысленные”. И в этом последнем упреке звучит предупреждение
— такое „безразсудство” даже невыгодно, независимо от всякой моральной оценки поступков, так как может вызвать мятеж» [Там же].
Рассматриваемый сюжет замечательно раскрывает специфику социального устройства Московского государства. Ни одна из стран мира не знает таких явлений как казачество и старообрядчество. Оба явления имеют сходный генезис и отчасти общую природу. Становление Московского царства сопровождалось активным закрепощением земледельческого сословия. Желание государства закабалить земледельца не могло не вызвать ответной психологической и поведенческой реакции. В период формирования крепостного права стремление к воле становится основой крестьянского массового сознания. Это замечательно выразил автор «поэтической» «Повести об Азовском осадном сидении донских казаков» (описывающей оборону крепости в 1641 г.) Федор Порошин: «А нас на Руси не почитают и за пса смердящаго. Отбегаем мы ис того государьства Московскаго из работы вечныя, ис холопства неволнаго, от бояр и от дворян государевых» [11, C. 68].
Убегая на окраины Московского государства, туда, где его не могла достать не только рука господина, но и высокая царская рука, бывший холоп обретал желанную волю и оказывался… лицом к лицу с внешним врагом. С.М. Соловьев писал о пограничных землях, в которых селились казаки. Здесь поселенца ожидали «постоянные и беспощадные набеги», и на этих землях, «следовательно, никто не смел селиться, не имея характера воина, готового всегда отражать нападения, сторожить врага» [14, C. 305]. Так беглый мужик становился членом военного объединения, которым управляли демократические и при этом очень суровые законы.
Формирующееся казачество оказалось в странном положении. С одной стороны, каждый из беглых совершил государственное преступление и был по отношению к Москве «вне закона», с другой — он оказывался на пограничной территории и должен был оборонять Русскую землю от внешних врагов, и тем самым служить московскому царю. Защищая прежде всего собственную территорию, волжское и донское казачество охраняло южные рубежи государства, откуда постоянно грозила опасность вражеских набегов. Казаки были для московской власти «ворами» и «разбойниками», но одновременно их служба была ей весьма и весьма выгодна, и из Москвы, от царя, шло за нее «жалованье», им предоставлялись экономические льготы и т.п. [10, C. 69, 201]. Вопрос о полном подчинении казачества интересам государевой службы был, как говорится, лишь делом времени.
Казачество и старообрядчество как явление и культура порождены идеей бегства, эмиграции и бунта. Важно, что речь идет о социальных низах, попросту говоря, о православных мужиках и бабах. И если казаки со временем были усмирены и подчинены (их служба уже в ХVI веке, когда всерьез речи об усмирении быть не могло, обеспечивала не только охрану границ России, но и расширение ее территории), то о старообрядцах сказать этого нельзя. Оказавшись в последние десятилетия в совершенно новых, неожиданных для них условиях — вне гонений и преследований, они по-прежнему сохраняют настороженность и недоверие к государству и Церкви.
Еще одно специфическое явление, зафиксированное рассматриваемым сюжетом, — формирование русской революционной интеллигенции, рождение («от идеи», как говорил Ф.М. Достоевский) в ХIХ веке «нового человека», нигилиста. Его духовной пищей стала ненависть к самодержавной России, старому миру, она и давала ему уверенность в личном праве разрушить его «до основания». Данный процесс протекал уже в условиях кризиса христианства, замены его религией коммунизма. Нигилисты претендовали на роль мучеников самодержавия, но огласив идеологию революции как идеологию приговора и убийства, они сразу же выдали себя как лжесвятые. Хотя в ХIХ веке это было ясно далеко не всем. Какой вариант мученичества, придя к власти, породили они, об этом уже было сказано.
Описанный сюжет манифестирует две прямо противоположные точки зрения, две едва ли совместимые оценки явлений русской истории и деяний исторических лиц. С одной точки зрения, Грозный или Сталин — великие государственники, устроители, достойные… канонизации, Курбский — государев изменник, Аввакум — еретик. С другой, — знаки меняются на противоположные. Историческое значение деятельности названных и подобных персонажей — до сих пор остается предметом, порой, самых ожесточенных споров. Это не случайно. Модели, заложенные столетия назад, по-прежнему стремятся определять, выстраивать нашу жизнь.
И если рассматриваемый сюжет публицистичен, то посмеем поделиться некоторыми своими соображениями. Россия не может существовать без того, что сегодня названо «вертикалью власти». Без нее эта огромная многонациональная махина просто развалится. Но важна и мера. Нужна не только воля одного (человека, одной партии), но работа по созданию прочных механизмов, обеспечивающих целостность страны, прежде всего, создание правовой базы. В Конституции СССР, как известно, было закреплено право выхода союзных республик из состава страны. И это право представлялось всем не более чем миражом. Итог известен. История не раз доказала, что единодержавная вертикаль очень неустойчива, она таит потенцию обвала, ее исключительное культивирование (какими бы целями оно не оправдывалось) способно привести страну к едва ли не моментальной катастрофе. Имеет ли сегодня перспективы государство, в котором господствует командный способ коммуникации, без ответной связи с народом, которое вынуждает эмигрировать самых перспективных — молодежь, ученых, творческих людей? Они просто не видят возможностей создать для себя, для своей семьи достойное будущее, прекрасно понимают, что едва ли ни все силы, вся жизнь, скорее всего, уйдет на элементарное выживание, на заведомо проигрышную борьбу с совершенно глухой к нуждам обычного человека, коррумпированной чиновничьей системой, называемой у нас государством. Человек в погонах, госчиновник нужны не исключительно сами для себя, а для того, чтобы в стране развивались духовность, культура, образование, экономика, чтобы у человека была перспектива и возможность самореализации. Можно обманывать себя, но законы истории, социальные алгоритмы не обойдешь и не обманешь. Невозможно смотреть уверенно в будущее, игнорируя на деле базовые механизмы, обеспечивающие устойчивость государственно-социальной системы. Трудно сомневаться, что наиболее существенный из таких механизмов — создание оптимальных условий для реализации жизнестроительных потенций каждого гражданина.
Библиографический список
1. Адрианова-Перетц В.П. Крестьянская тема в литературе ХVI века // Труды Отдела древнерусской литературы. — М.— Л.: Издательство АН СССР, 1954. — Т. 10.
2. Васильев В.К. Сюжетная типология русской литературы ХI-ХХ веков. Архетипы русской культуры. От Средневековья к Новому времени. (Монография). — Красноярск: ИПК СФУ, 2009. — С. 65–115.
3. Временник Ивана Тимофеева. — М. — Л.: Издательство АН СССР, 1951.
4. Емельянов Н.А. Сколько репрессированных в России пострадали за Христа? // [Электронный ресурс]. — URL: http://primerov.org/fakty/183-skolko-repressirovannyh-v-rossii-postradali-za-hrista.html
5. Кожинов В. Грех и святость русской истории // [Электронный ресурс]. — URL: http://royallib.ru/book/koginov_vadim/greh_i_svyatost_russkoy_istorii.html
6. Лихачев Д.С. Лев Толстой и традиции древней русской лите-
ратуры // Лихачев Д.С. Избранные работы. — Л.: Художественная литература, 1987. — Т. 3.
7. Лихачев Д.С. Стиль произведений Грозного и стиль произведений Курбского (царь и «государев изменник») // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. — М.: Наука, 1993.
8. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. — М.: Наука, 1993.
9. Пиккио Р. История древнерусской литературы. — М.: Издательство: Кругъ, 2002.
10. Робинсон А.Н. Повести об азовском взятии и осадном сидении // Воинские повести Древней Руси / под ред. В.П. Адриановой-Перетц. — М. — Л.: Издательство АН СССР, 1949.
11. «Поэтическая» повесть об азовском осадном сидении в 1642 г. // Воинские повести Древней Руси / под ред. В.П. Адриановой-Перетц. — М. — Л, 1949.
12. Скрынников Р.Г. Царство террора. — СПб.: Наука, 1992.
13. Собор новомучеников и исповедников Российских — день памяти ближайшее воскресение после 07.02 н. ст. (25.01 ст. ст.) // [Электронный ресурс]. — URL: http://www.vsetsaritsa.ru/dsQmodeds
EarticlesdsAoptiondsEfulldsAsdsEndsAiddsE5054.htm
14. Соловьев С.М. Сочинения: В 18 кн. Кн. III. История России с древнейших времен. — М.: Мысль, 1989. — Т. 5–6.
15. Федотов Г.П. Святые Древней Руси. — М.: Московский рабочий, 1990.
Опубликовано в: XIV Красноярские краевые образовательные Рождественские чтения. — Красноярск: ООО «Издательский дом «Восточная Сибирь», 2014. С. 50-60.
