К семантике психотипа «тургеневская девушка»*

Не только в типологии тургеневских персонажей, но, пожалуй, в типологии героев русской литературы в целом мало найдется столь размытых терминов как термин «тургеневская девушка». Из школьных и вузовских учебников, статей и монографий (!), а более всего из планов школьных уроков, «золотых сочинений», всяческой беллетристики и всевозможных сайтов читатель без труда подберет огромное количество материала, рисующего образ «тургеневской девушки» — натуры «высокой», «поэтичной», «романтической», «чистой», «целомудренной», «нравственной», «духовной», «влюбленной», «пылкой», «страстной», «сильной», «передовой», «гордой», «самолюбивой», «мечтательной», «ищущей», «жаждущей», «устремленной»… Слова «истина», «правда», «подвиг», «жертва» сопрягаются с этими определениями. Сама девушка обычно изображается в розовом, белом или голубом, на лоне природы, вся ее фигура служит иллюстрацией к теме «первой любви».

Одновременно читатель натыкается на массу иных характеристик. В итоге у него мало шансов выйти из путаницы мифологических представлений о «тургеневской девушке».

Между тем контекстуально-сопоставительный анализ и следование смыслам тургеневского текста позволяют освободиться от мифологии, закрепленной, прежде всего, марксистским литературоведением за данным типом. (В настоящей статье мы не ставим ни задачи полемики с конкретными авторами по поводу указанного типа, ни задачи построения типологии тургеневских женских образов.[1])

Столкновение с реальным образом-вариантом неизбежно оказывается для неискушенного читателя слишком неожиданным. Кто же очаруется тридцатилетней девицей с грубым голосом, «широкими красными руками»[2], курящей «пахитоски» и тайно и безответно влюбленной в героя-самоубийцу? Автор пишет о ней: «Нигилистка pur sang[3]. Крупна и безобразна <…> но в 30 лет целка. <…> Перчаток никогда не носит <…> Способна на всякое самоотвержение. Ест хлеб фунтами — и больше ничего. Нечаев делает из нее своего агента»[4]. Вот это больше ничего совершенно замечательно, поскольку образ Феклы Машуриной из романа «Новь» является итогом разработки образа «тургеневской девушки». Л. В. Успенский пишет об имени Текла: «Русская форма этого имени считалась в дореволюционной России простонародно-грубой»[5]. Связь же со зловещей исторической фигурой, С. Г. Нечаевым, означает, что героиня-революционерка способна на убийство по идеологическим соображениям. Когда речь заходит о том, что «человек один подвернулся ненадежный. <…> сместить его надо; а не то и вовсе устранить», Машурина отвечает: «Коли выйдет распоряжение — рассуждать тут нечего!»[6]. Ф. М. Достоевский описал нечаевщину как «бесовство», глубочайшую патологию национального духа. Аналогичные смыслы реализованы Тургеневым в романе, которым он подводил итог исследования типов-характеров «тургеневской девушки» и «тургеневского юноши». Художественное пространство «Нови» моделируется автором через сюжет-архетип об Антихристе, как пространство антимира.[7]

Роман «Новь» написан в 1876 году. Однако предмет своего исследования Тургенев предельно ясно определил еще в повести «Переписка» (1844–1854): «Зато мы психологи. О да, мы большие психологи! Но наша психология сбивается на патологию; наша психология — это хитростное изучение законов больного состояния и больного развития, до которых здоровым людям нет никакого дела...»[8] (курсив в цитатах здесь и далее мой. — В. В.). Словами героя «Переписки» писатель отчетливо позиционирует себя в качестве психоаналитика. В 1879 г., на закате своей творческой карьеры, Тургенев подтвердил «излишнее постоянство», «прямолинейность направления» и «однородность стремлений» в наблюдении над «смутным, психологически сложным, даже болезненным», которое явилось «не частным фактом», а было «выдвинуто из глубины недр своих тою же самой народной, общественной жизнью». «В течение всего этого времени я стремился <…> добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в надлежащие типы и то, что Шекспир называет: “the body and pressure of time”[9], и ту быстро изменявшуюся физиономию русских людей культурного слоя, который преимущественно служил предметом моих наблюдений»[10]. Таким образом, преимущественный предмет писателя — «быстро изменяющаяся» (в этом отношении историческая), глубинная, социальная психопатология.

Процесс аналитического чтения предполагает наличие технологий, адекватно соотносимых с художественным методом писателя, постановку тех или иных задач, строгое следование смыслам текста и т. д. Обычный читатель далек от всего этого. Какие смыслы он способен извлечь из художественного произведения видно уже на примере сконструированного им образа «тургеневской девушки».

Однако представляется, что проблема не только в этом. Материал свидетельствует, что данный образ существует в двух измерениях. 1) «Тургеневской девушкой» предстает любая героиня, нарисованная пером Ивана Сергеевича. Необычайный поэтический дар автора, его способность эстетизировать, наполнять всевозможными аллюзиями, делать туманными и загадочными (принцип «тайной психологии»!), многомерными и высокие, и низкие образы производят зачаровывающий, гипнотический эффект. Эстетическое читатель склонен представлять как идеальное, между тем как тургеневская поэтика совершенно не поддается столь упрощенным толкованиям. В связи с этим можно говорить о широком, размытом (с научной точки зрения, не точном) понимании данного культурологического термина. 2) В узком же значении «тургеневская девушка» — новый русский социопсихотип, впервые открытый Тургеневым. Факт открытия фиксирует, в частности, Л. Н. Толстой: «Может быть, таковых, как он писал, не было, но когда он написал их, они появились»[11]. Основными чертами типа, на мой взгляд, являются мотивы эмансипации, поисков правды, которые в конце концов приводят к идее революционного террора. На основании этих критериев невозможно отнести к типу «тургеневской девушки» ни Лизу Ожогину, ни Лизу Калитину, ни Анну Одинцову, ни множество других героинь[12]. В исторической перспективе классической «тургеневской девушкой» предстает Надежда Крупская, посвятившая жизнь идеалам мужа и вождя Ульянова-Ленина. В ХХ веке оба психотипа становятся доминантой русской жизни.

Обыкновенный читатель имеет полное право высказывать субъективные представления об образе «тургеневской девушки». Существенная проблема, как я отметил, видится в том, что то же самое понимание демонстрируется в школьных учебниках, а часто и в новейших академических трудах… Очевидно, их авторов не смущает, что «тургеневская девушка» может предстать как «чистая», «нравственная», «духовная», «передовая» убийца, или как «прогрессивная» героиня, «устремленная» вслед за своим избранником к самоубийству, к смерти (проблематика романов «Рудин», «Накануне» и «Новь»). В определении Достоевского Евдоксия Кукшина — «прогрессивная вошь, которую вычесал Тургенев из русской действительности нам на показ»[13]. Кукшина — классический вариант «тургеневской девушки». Метафоричность определения Достоевского представляется более адекватной, нежели устоявшаяся мифопоэтика образа. И если приходится констатировать, что современные прочтения классических текстов часто мало отличаются от недавних марксистских, то ситуация остро нуждается в коррекции. К сожалению, объемы настоящей статьи не позволяют углубиться в означенную проблематику.

Наиболее устойчивые варианты тургеневского сюжета предполагают наличие «тургеневской девушки» и «тургеневского героя/юноши». Она стоит на пороге жизни, перед выбором. Это выбор, в том числе, и между несколькими претендентами на ее руку. Он определит ее будущее. Она избирает «передового» героя, пытается видеть в нем вождя, который откроет ей истину, поведет за собой и наполнит ее жизнь высшим смыслом. Впервые вариант такой сюжетной ситуации детально разработан в повести «Переписка» (затем в указанных романах).

Сущностной универсалией жизненной практики является ориентация на образцы. Литературное творчество также предполагает ту или иную степень рефлексии и автора, и героя по поводу «первообраза». Тургенев ориентирует свои сюжеты на бинарную систему мотивов, закрепленных за противоположными образами Дон Кихота и Гамлета. «Нам показалось, что все люди принадлежат более или менее к одному из этих двух типов; что почти каждый из нас сбивается либо на Дон-Кихота, либо на Гамлета»[14]. Героиня повести «Переписка» Марья Александровна сориентирована на западную культуру, ее франко-германские образцы, и прежде всего на романы Жорж Санд. Она пишет своему корреспонденту: «Во-первых, знайте, что меня во всем околотке иначе не называют как философкой; <…>. Иные утверждают, что я сплю с латинской книгой в руках и в очках; другие — что я умею извлекать какие-то кубические корни; ни одна из них не сомневается в том, что я исподтишка ношу мужскую одежду и вместо “здравствуйте” отрывисто говорю: “Жорж Занд!” — и негодование на философку возрастает. У нас есть сосед, человек лет сорока пяти <…>. Для него моя бедная особа — неистощимый предмет насмешек. <…> Он божится, что я употребляю фразы вроде следующей: “Это легко, потому что трудно, хотя, с другой стороны, оно трудно, потому что легко...” Он уверяет, что я все ищу какого-то слова, все стремлюсь “туда”, и с комической яростью спрашивает: “Куда — туда? куда?” Он также распространил обо мне слух, будто я по ночам езжу верхом взад и вперед по реке вброд и пою при этом серенаду Шуберта или просто стонаю: “Бетховен, Бетховен!”. Такая она, дескать, пылкая старушка!»[15].

Старушкой героиня называет себя потому, что ей 26 лет и она боится остаться старой девой. При этом Марья Александровна фактически выбирает между тремя поклонниками: старым (45-летним остряком), молодым и Алексеем Петровичем — корреспондентом по переписке. Перед ее глазами пример старшей сестры, ее семейная жизнь. Муж ее «такой простой, довольно смешной человек; <…>. А ведь она счастлива: мать семейства, любит мужа, муж в ней души не чает… “Я как все, — говорит она мне иногда, — а ты?”». Героиня-эмансипе завидует счастью сестры, колеблется между признанием и отрицанием «общей колеи», традиционного идеала, который внушает ей в том числе ее дядя: «муж, дети, горшок щей; за мужем и детьми ухаживать, а за горшком наблюдать»[16]. Марья Александровна могла выйти за молодого поклонника, «если б захотела». «Он человек <…> образованный, с состоянием. Препятствий со стороны моих родных нет; напротив, они <…> желают этого брака; он человек хороший и, кажется, меня любит… Но он так вял и мелок, все желания его так ограниченны, что я не могу не сознавать моего превосходства над ним; он это чувствует и как будто радуется этому, а именно это-то меня и отталкивает от него; я его уважать не могу, хотя и сердце у него прекрасное»[17]. «Тургеневская девушка» с позиции своей гордыни (одна из ее патологических черт) судит и отвергает обыкновенного человека. Ей нужен герой. «Если б он был героем, он бы воспламенил ее, он бы научил ее жертвовать собою, и легки были бы ей все жертвы! Но героев в наше время нет...»[18].

Героиня живет в сфере иллюзий. Критерий ее отношения к миру — субъективное «Я». Ключевое слово, определяющее ее идеалы, — «кажется». «Пусть зовут меня философкой, чудачкой, чем угодно — я останусь до конца верна... чему? идеалу, что ли? Да, идеалу. Да, я останусь до конца верна тому, от чего в первый раз забилось мое сердце, — тому, что я признала и признаю правдою, добром... Лишь бы силы мне не изменили, лишь бы кумир мой не оказался бездушным и немым идолом...»[19]. (На том же субъективно-иллюзорном основании герой романа Достоевского «Преступление и наказание» Родион Раскольников строит свою теорию.) Ср., например, с противоположной позицией, выраженной в романе «Война и мир» Л. Н. Толстым: «Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды»[20]. Дело не в том, что Толстой — писатель, а Марья Александровна — литературная героиня, да еще и не его романа. Важно, что Толстой стоит на традиционной для русской культуры миромоделирующей позиции. «Добро и правда» с этой позиции предстают божественной — внешней, отчужденной от личности и объективной данностью. Человеку остается только принять ее.

Тургенев рисует «новых» героев, для которых не существует вековых истин. Именно в этом суть их «новизны». «Новые» люди порождены кризисом, как принято сейчас говорить, «глобального проекта» — христианства. «Не бойтесь: я не стану вам навязывать никаких великих истин, никаких глубоких взглядов; у меня нет их — этих истин и взглядов»[21], — рекомендуется Алексей Петрович своей старой знакомой, уговаривая ее вступить с ним в переписку. «В первой молодости я непременно хотел завоевать себе небо»[22], — признается он. Вероятно, по цензурным условиям в сочинение не были включены дальнейшие его слова: «и найти там Бога»[23]. В русском варианте повесть заканчивается фразой: «А впрочем, кто скажет, что такое жизнь, что такое истина? Вспомните, кто не дал на этот вопрос ответа...»[24] (курсив оригинала. — В. В.). Во французском переводе Тургенев более конкретен: «“Rappelez-vous la question posêe par Pilate, et restêe sans rêponse” (“Вспомните вопрос, заданный Пилатом и оставшийся без ответа”). Речь идет о вопросе, заданном Пилатом Иисусу. “Что есть истина?”, на который Иисус не ответил»[25] (см.: Ин. 18:38). Герой знает, что ответ в Евангелии есть, перед этим Христос говорит Пилату: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине» (Ин. 18:37). (Ср.: «Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6); «Благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа» (Ин. 1:17).) Ответ просто игнорируется; в нигилистической картине мира истина не выходит за рамки утверждений типа «дважды два четыре» или «…из меня лопух расти будет; ну, а дальше?».

Марья Александровна напрасно просит Алексея Петровича рассеять ее сомненья и подкрепить верования. Он не способен на это. Философ и «философка» — герои-двойники. В интерпретации русского литературного текста они люди «переходного» времени или же «безвременья», кризиса, а потому состояние болезни — неизбежность. В силу объективного хода истории и собственного выбора они оказались в патологической ситуации — перед ними открылась бессмыслица человеческого бытия. Мир обернулся своей обратной стороной, сущность которой утверждается в понятиях «ложь», «безвоздушное пространство» (определение Павла Кирсанова), «трагическое положение» («Ваше положение можно, пожалуй, назвать трагическим. Но знайте, не вы одни в нем находитесь: почти нет современного человека, который бы не находился в нем», — констатирует в письме своей корреспондентке универсальность ситуации Алексей Петрович[26]). Достоевский назвал его «подпольем». «Новый» человек столкнулся с неизбежностью актуализации зла. Именно в сфере антимира вырабатывается Личность как феномен и факт, замечу, не только в русской культуре, но и в постхристианской цивилизации новейшего времени. Тургенев один из первых уловил и описал этот процесс.

В «Переписке» наметившийся было союз двух одиноких, не способных любить героев так и не состоялся. Накануне встречи с Марьей Александровной Алексей Петрович влюбляется в танцовщицу, уезжает за ней в Дрезден и, брошенный ею (!), умирает от чахотки. Умирает и приговоренный докторами его двойник, герой «Дневника лишнего человека» (1848–1850) Чулкатурин. Смерть «передовых» героев, сориентированных автором на синтетический образ Гамлета-Мефистофеля, вполне метафизична. Сама природа «не рассчитывала» на их появление, а потому обходится с ними «как с нежданными и незваными гостями»[27]. Отсюда не удивительно, что автор не даст права жить ни одному главному герою данного типа. Рудин — «сложный самоубийца», Нежданов — просто самоубийца, Базаров и Инсаров умирают от случайной болезни и т. п. Иван Сергеевич «не позволит» Наталье Ласунской и Марианне связать свою жизнь с героем-революционером, угасит их донкихотовский пыл и «отдаст» их героям обыкновенным, серым, достоинство которых в том, что они просто умеют устраивать жизнь. Единственная романная героиня, которая выберет воинствующего «Дон Кихота», Елена Стахова, напишет в финале сюжета своей жизни: «Я искала счастья — и найду, может быть, смерть. Видно... была вина»[28].

Думаю, что читателя не удивит вывод о том, что тургеневская антропология не только не устарела, но является научно-художественной системой, без которой необъяснима, непознаваема и современная антропологическая картина мира, и психология/психопатология человека Нового времени. Рассмотренный с психоаналитических позиций тургеневский текст обнаруживает степень актуальности, которая превосходит актуальность многих художественных текстов новейшего времени.

Владимир Кириллович Васильев, кандидат филологических наук, доцент Сибирского федерального университета, член Союза кинематографистов РФ, г. Красноярск

Статья напечатана в сб.: «Круги времен». В память Елены Константиновны Ромодановской: В 2 т. Российская академия наук, Сибирское отделение, Институт филологии. М., 2015. Т. 2. С. 601-608.