Село Успенское уходило в небытие. Так уж случилось, что побывать в нём, бывшем известном на всю округу посаде, впервые удалось только тогда, когда из него почти ушли люди. Ещё стояли дома, над селом возвышалась единственная действовавшая в районе и не разрушенная в годы богоборчества церковь. На центральной площади стоял памятник землякам, погибшим в годы войны, – большой лик скорбящей матери, да бронзовый бюст земляка, дважды Героя Советского Союза танкиста Льва Уланского, непритязательно и безвкусно закрашенный черной краской. Может быть, это и спасало монумент от любителей цветного лома.
По улицам еще ходили редкие жители, а маршрутный автобус совершал регулярные рейсы до Успенского и обратно. Взвалив на плечи этюдник я шёл выбирать очередную, в буквальном и переносном смысле, уходящую натуру. Почему-то мне казалось, что только художник может запечатлеть и передать неприкрытую жуть всего этого.
Запах «тления» и признаки мародерства уже коснулись этого старинного села, как живого погибающего существа, беззащитного перед лицом надвигающегося конца. Окна стояли с выбитыми стеклами и зачастую вырванными рамами, поразительным контрастом к которому были еще висевшие на окнах занавески. Сквозь сорванные с петель ворота, поваленные и растащенные на доски заборы, чернели проемы распахнутых настежь дверей. Заходить во внутрь я не решался, что-то сдерживало, — это ведь как приход чужака или незваного гостя к умирающему. Лишь однажды, спасаясь от дождя и переборов себя, шагнул через порог. В глаза бросилась полуразвалившаяся русская печь, стоящая посреди комнаты, уже начатая разбираться на кирпичи, раскрытые сундуки, лежащая на полу старая одежда, обувь. У окна стоял простой дощатый стол, вокруг валялись разбросанные стулья. На стенах еще висели бумажные репродукции картин в самодельных рамках, в углу стояли пустые киоты от икон. Ощущением полной безысходности и покинутости был проникнут весь этот беспорядок. Казалось, отсюда бежали как застигнутые врасплох неприятелем. Из всего виденного мной там это зрелище брошенного жилья сильнее всего врезалось в память.
Известная на всю округу церковь к тому времени уже была разграблена. Пустой иконостас зиял провалами вынутых и унесенных в неизвестном направлении образов. Но ещё стоял в храме дух единения с Богом и запах ладана не выветрился из ее покрытых сосновым брусом стен. Сюда ещё заходили безмолвные печальные старушки и подолгу стояли перед пустым алтарем, возможно, перебирая в уме прожитые годы и мысленно расставаясь со всем тем, что им было дорого и мило.
Высилось ещё в селе и новое кирпичное двухэтажное знание сельского дома культуры, построенного вскоре после Чернобыльской катастрофы – распоряжение из Москвы об отселении пришло только через три года, – на открытие которого приезжал сам Уланский, генерал-полковник, в то время начальник командирских курсов «Залп». Теперь дорогостоящая мебель, оббитые красивой материей стулья зрительного зала валялась вокруг, никому не нужные. Также выглядело и здание средней школы.
Впрочем, кое-кому брошенное на произвол судьбы добро приглянулось. Опустевшие улицы иногда заполнял звук мотоциклетных моторов, проезжали и грузовики. Были это и местные жители, которые возвращались за тем скарбом, который не смогли увезти сразу, но в основном – пришлый люд, слетевшийся как грифы на падаль. Одни приезжали, чтобы набрать в кузов или мотоциклетную люльку что-нибудь стоящее на их взгляд. Однажды видел, как они собирали яблоки со спиленного ими же дерева. Другие, а это в основном бомжи, так и оставались жить, поселившись в приглянувшемся и не совсем обрушенном доме. Их сгорбленные серые фигуры иногда мелькали в моем поле зрения, нарушая отрешенность видимого бытия.
В очередной раз, в осенний солнечный день, когда октябрь уже позолотил и расцветил всё вокруг, выйдя из маршрутного автобуса, отправился на поиски подходящего пейзажа. Несмотря на угасание жизни, село, его улицы, дома и сады ещё сохраняли живописность. Осень вносила толику тоски по ушедшему лету, некоторые деревья в садах были ещё с поздними яблоками, пряный запах поздних цветов стоял среди обветшалых домов и некошеных бурых трав на подворьях, улицах, за оградой храма. Была в этом своя притягательность, в чем-то, может быть, и несуразная, но всё равно влекущая и побуждающая к творчеству.
Я особо не торопился, до вечернего автобуса ещё было много времени, однако, всё же долго выбирать не стал. Приглянувшийся двор остановил моё внимание и я, сняв с плеча этюдник, устроился на проезжей части. Первые краски легли на грунтовку легко и свободно, вскоре проявились и очертания нового этюда. Через час работа стала близка к завершению и, отойдя на несколько шагов, я невольно отвлекся от привычной сосредоточенности. В это время и услышал сзади негромкий женский голос:
– Наше село пишете…
Почти рядом со мной, глядя на мою картинку стояла пожилая худощавая женщина, одетая, как все живущие здесь, скромно и просто. И поразило не столько её тихое присутствие, сколько неожиданное: «пишете».
За все годы моей практики с красками и кистями, пожалуй, только пару раз встречался на пленэре с правильно формулировкой. Но это среди интеллектуальной публики, а не здесь, в глухом месте, отдаленном, как мне казалось, от центров культурной жизни. И кто? Простая сельчанка… Я невольно стал разглядывать её.
Между тем, та продолжила:
– Нужно было раньше приехать, до этого проклятого Чернобыля, – она горестно взмахнула рукой, как бы отмахиваясь
– А что же Вы не уезжаете? – спросил я. – Почти все уже покинули село.
Она удивленно и, как показалось, с укором посмотрела на меня.
– Некуда мне бежать. Да и не хочу, – она подошла ближе ко мне и заглянула в лицо. – А Вы откуда, с Новосельска? Издалёка к нам уже не ездят.
– Оттуда, – подтвердил я, – из райцентра.
Затем добавила:
– Не последняя я. Еще несколько моих товарок здесь живут. Вот еще Скворцов Лёша, по старой памяти заезжает. Недавно явился.
Алексея Скворцова, московского журналиста, я знал лично, познакомились мы недавно в городе, в редакции районной газеты «Светлый путь», куда я приносил свои статьи о местных художниках, а он иногда привозил свои очерки. Он был родом с Успенского, уехал отсюда еще в пятидесятых годах, работал в известной столичной профсоюзной газете. Мне нравились его публикации в нашей районке, с которой он делился своим литературным творчеством.
Был он намного старше меня, и я особо не хотел набиваться, хотя спросил, где его здесь отыскать. Затем продолжил разговор.
– Разве Вам не предлагали место в городе?
– Приезжали на той неделе, звали в общежитие. А что мне там одной в комнате делать? Мне здесь хорошо, родилась я тут. Видно и помирать в родном кутку буду.
– А на что живёте?
– Пока пенсию привозят каждый месяц. Автолавка раз в неделю приезжает. А там что Бог пошлет.
– И не боитесь одной?
– Ой, боюсь. Много людей лихих нынче здесь развелось. Понаехали незнамо откуда. Шастают по ночам. Ко мне несколько раз стучались. Как стемнеет, запрусь и никуда не хожу. Страшно.
– Красивое село было? – перевел я разговор на другую тему.
– Ой, никакого другого лучше не было. Как вспомню, так слёзы прямо льются. Мы же почти все здесь староверы. Когда-то наши прадеды от Никона бежали, да возле святого источника, что здесь нашли, и остановились. Церковь во всем районе единственная у нас сохранилась. Уж как мы любили в неё ходить. Образа в ней какие красивые висели. Раньше, при посаде, у нас и иконописная мастерская была...
После этих слов я сразу понял, почему она так осведомлена в живописных делах. А та между тем рассказывала:
– Чего только у нас не было. Мельница своя, маслобойня, два магазина. Колхоз богатый был, на выставку в Москву скот возили. Как голод после войны пережили, одному Богу известно, но потом не бедствовали. Всегда с хлебом были. – Она опять взмахнула руками, словно опомнившись. – Да что теперь об этом говорить… – побежала дальше по своим делам.
Хотел её вернуть и спросить имя, но она уже завернула за угол.
Я сменил еще раз место чтобы написать второй этюд и, когда до автобуса оставалось ещё больше часа, зашел на центральной площади села в один из домов, на который мне указали.
Строение, действительно, находилось под присмотром и неплохо сохранилось. Скворцов был там, что-то готовил себе на печной плите, от которой исходило тепло. Рядом лежала связка дров. Поздоровавшись, пригласил в светлицу, как он назвал самую большую комнату. В доме был еще отдалённый порядок, хотя жильцы его давно покинули. Светёлка выглядела пустой, если не считать стола с бумагами, пары стульев да кровати в углу. На одном окне даже висели шторы.
– Вот, собрал по сусекам, принёс, – сказал он после рукопожатия, заметив мой любопытный огляд.
– Это Ваш дом? – спросил я его.
– Да, здесь я родился, но после смерти отца с матерью здесь жили другие люди. Теперь вот, волею случая, опять здесь обитаю.
– И чем занимаетесь, если не секрет?
– Садись, расскажу, – показал он мне на стул. – Вот только предложить ничего не могу. Разве что макароны. Припасы закончились. Завтра в город поеду.
– Я не голоден, – парировал я. – Если что нужно, могу в следующий раз привезти. Я тоже сюда наездами.
Скворцов выдержал паузу:
– Кстати, рядом стоит дом Уланского. Когда ты шёл сюда, то мимо проходил.
– Того, самого? – переспросил я.
– Именно. Отсюда он уехал ещё до войны поступать в военное училище. Потом воевал. Первую награду, орден, получил за Халхин-Гол. Мать здесь его жила. А после войны – другие люди.
– Я был у мемориала, там кроме его бюста скульптура скорбящей матери стоит с именами погибших.
– Да, немцы многих расстреляли, мать его тоже, – он немного помолчал. – И с войны половина не вернулись. Кстати, – заметил он, – лицо на памятнике вылепили с матери Льва Уланского. Так что скульптор увековечил не только генерала.
Я молчал. Мне было интересно, что рассказывал Скворцов и поэтому не перебивал его.
– А я пишу здесь в газету, московскую и другие, – продолжил он. – По старой памяти. Мне здесь хорошо работается. Тишина.
Многое из написанного Скворцовым я уже читал. Это были очерки о его земляках, других людях из близлежащих сёл, живущих неспокойно, с неординарными судьбами. Почти все недавние публикации посвящены были последствиям отселения, истории села и покинувшим его людям. Знал, что у него издана и книга.
– Тишина здесь тревожная, – вставил слово я и рассказал про сегодняшнюю встречу с жительницей села, ее горькое повествование.
– Её я хорошо знаю, – заявил он после моего описания. – Она мне хлеб приносит.
– Почему нельзя было сохранить село? Неужели все так было неизбежно?
Скворцов дернулся лицом. Его глаза оживились. Достал сигарету и закурил. Я понял, что затронул больную для него тему.
– А знаешь, мы стали просто заложниками ситуации. – мой собеседник повысил голос. – Пришла сверху разнарядка – отселить для показухи. Никого вокруг ведь не тронули. Вон в Высоком, соседнем селе, такой же уровень радиации, а они живут. Правда, председатель там умный оказался. На бумаге перевел всех в другой колхоз. Земля там почище от этого цезия и стронция. Они в нём числятся, а живут и работают дома. А на нас свет клином сошёлся… Некому было об Успенском подумать. Начальство всё, как только прознало об отселении, сразу разбежалось.
– Да, заражение в десять раз превышает норму, – вставил я, – Привозил с собой дозиметр, измерял, правда в разных местах по-разному.
– В том-то и дело, – Скворцов перевел дух, затем продолжил. – Нужно было только взять и заменить на крышах домов кровлю, – она то всю в себя радиоактивную пыль впитала, – и все. Живи – не хочу, – он смахнул пот со лба. – Это прежняя политика на выживание крестьянства. Сначала раскулачивали, потом голодом морили, в колхозы загнали. Наконец, уже после войны, объявили половину деревень неперспективными. Теперь оказались в зоне отселения… – он глубоко затянулся. – А какое было село, какие тут ярмарки проходили, сколько людей жило. Теперь нет у него будущего. Да что там будущее – нет ничего. Никогда бы раньше не подумал, что переживу свою малую родину…
Он встал и стал прохаживаться по комнате, пуская дым. Его подтянутая, моложавая фигура никак не вязалась в моём представлении с образом заядлого курильщика. Чтобы разрядить обстановку я раскрыл кассетницу и показал только что написанные этюды. Скворцов сразу угадал изображенные на картонках уголки родного села, хотя там были только тронутые разрушением дома. В живопись не вникал, но было понятно, что ему мои работы приглянулись.
– Это будет единственное, что от Успенского останется, – вдруг резюмировал он.
И тут, взглянув на него, я понял, что мне нужно.
– Вот, готовлю выставку. К юбилею Чернобыля хочу показать. Мне нужна статья в выставочный каталог, – рубанул я, осознав, что нужно сказать об этом именно сейчас.
Он вопросительно взглянул на меня.
– Ты хочешь, чтобы я её написал?
– Вот именно, это было бы очень неплохо, – я был рад, что он догадался.
– Я в искусстве не совсем разбираюсь, да и не знаю о чем писать.
– И не надо. Напишите просто свое видение того, что происходит. У вас всё очень правильно и проникновенно везде изложено.
Он поднес руку с сигаретой ко рту, глубоко затянулся, потом наклонил голову, выпустил дым и замолчал. Наконец произнёс:
– Хорошо, я подумаю.
– Выставка намечается не скоро, минимум через полгода. Так что время есть, и на Вас надеюсь, – я сообразил, что согласие получено.
– Если что, я оставлю материал в редакции «Светлого пути», – заверил он.
Я посмотрел на часы. До прибытия автобуса осталось четверть часа, поэтому стал собираться. Он проводил меня до калитки, и я направился в сторону остановки, находящейся недалеко от храма.
– Я найду Вас в городе, – уже пройдя несколько метров произнес я, обернувшись.
Он ничего не сказал, только махнул мне рукой и с какой-то печальной улыбкой посмотрел вслед.
***
В Успенское я больше не поехал. Впечатления умирающего села, особенно после последней поездки сильно подействовали на меня. Даже стали сниться апокалиптические картины. Сделал ещё несколько выездов в другие места: маленький поселок Балунцы возле Успенского и деревеньку Глубокую, которые тоже попали в зону отселения. Это были далеко не первые и не последние поездки на мой тематический пленэр, – до этого пришлось исходить немало мест, где поработала радиация. Поэтому всерьёз решил готовиться к будущему вернисажу. Тем более в природе резко похолодало, ушло тепло и рано выпал снег.
Где-то через пару месяцев, когда в районной газете увидел очередную публикацию за подписью: «А. Скворцов», заглянул после работы в редакцию. Знакомый ответсекретарь на мой вопрос сразу отослал в одну из комнат.
– Здравствуйте, Алексей Петрович! – приветствовал я его, узнав по склонившейся над столом голове, украшенной аккуратной шевелюрой. Перед ним лежали листы бумаги с напечатанным текстом, и он что-то правил. Во рту держал дымящуюся сигарету, рядом стояла пепельница, полностью забитая окурками.
– А, это ты. Привет свободным художникам! – просто и непринужденно обратился он ко мне. – Раздевайся, садись.
– Да не совсем свободный, – парировал я, смахивая снег с шапки. – Преподаю ещё. Вы тут давно?
– Да уже с недельку работаю. Съездил один раз в Успенское, но там в стылость нечего делать.
– Какие новости из зоны?
Скворцов внезапно посуровел.
– Ничего хорошего, – он выдержал паузу. – Убили ту женщину, с которой ты в прошлый раз разговаривал. Ещё месяц назад.
На мгновенье я потерял дар речи.
– Как убили? За что?
– Так, ни за что. Точнее, за деньги. Получила пенсию, ночью взломали дверь, ворвались в дом, убили и ограбили. Ударили по голове чем-то тяжелым, и всё. Милиция только через два дня явилась. Ничего до сих пор не нашли.
Я замолчал, не зная что говорить. В мыслях представил её, стоящую рядом со мной в тот октябрьский день. В ушах ясно звучал её голос: тот разговор я запомнил до мельчайших подробностей.
– Кстати, – добавил Скворцов, – звали её, хотя это тебе ни о чем не говорит, Дарья Усова.
– Кем она была? – спросил я чтобы продолжить разговор.
– Простая колхозница. До пенсии дояркой работала. – Скворцов достал ещё одну сигарету и предложил мне. Я отказался. В комнате висел такой дым, что забежавшая машинистка редакции сразу попросила проветрить помещение.
В лежащей на стульях рядом со мной раскрытой подшивке газет я увидел статью, посвященную Окуджаве, и которая, видимо, заинтересовала Скворцова. Заметив мой взгляд, он сказал.
– Давно знал Булата. Мы с ним вместе работали.
Я поднял глаза и вопросительно посмотрел.
– Да, я начинал как учитель, в Калужской области. Потом увлекся журналистикой, и вот, теперь дослужился.
– А Окуджава тоже учительствовал? – эта страница биографии известного барда была мне совсем незнакома.
– Да, он работал учителем в сельской школе. Тогда никто не мог предположить, что он достигнет такой известности, и совсем не в педагогике.
– Теперь он стал в некотором роде символом времени.
– Да, полноправный шестидесятник, я очень люблю его стихи и песни...
– Алексей Петрович, – обратился я к нему, вспомнив основную цель моего визита, – Вы обещали мне статью в каталог.
– Да, чуть не забыл, – он стал рыться в своих бумагах. – Вот, посмотри, если что, можешь отредактировать. Это моя старая публикация на эту тему, – он протянул мне два листа машинописного текста.
– Спасибо, что не забыли, – взял листки в руки и пробежал глазами. Они были с его пометками и исправлениями, но в целом всё хорошо читалось.
Перекинувшись еще парой фраз, не стал больше мешать ему работать, и после традиционных прощальных слов покинул редакционный кабинет, пожелав ему успехов на его поприще.
– Заглядывай, – обнадежил он меня. – Я сюда иногда заезжаю.
***
Выставку мне удалось представить не только к юбилею Чернобыльских событий. Прошла она и в областном центре, и в соседней Белоруссии. Скворцова в это время в городе не оказалось. Впрочем, вскоре он совсем перестал сюда наведываться. Встретились мы с ним и с селом Успенским гораздо позже, когда оно официально и уже окончательно исчезло из списков населенных пунктов области. Там ничего и никого не осталось: ушли последние жители, сгорела подожженная кем-то церковь, порушены были все дома. Растащили на кирпичи дом культуры и школу и совсем заросли лебедой и молодой березовой порослью бывшие подворья и улицы. Перевезли в райцентр памятник погибшим вместе с бюстом уже умершего к тому времени генерала Уланского.
Но не исчезло оно из памяти его бывших жителей. Два раза в год, на Радуницу да на престольный праздник бывшего храма, собираются они со всех краев, куда разбросала их судьба, к месту прежней и, как они сами об этом вспоминали, счастливой жизни. Встретился я там однажды и с бывшим журналистом Алексеем Скворцовым. Правда, люди его профессии бывшими не бывают. Он хотя и ушёл из своей московской редакции, по-прежнему писал и публиковался в других изданиях. Всё ходил задумчиво по исчезнувшим улицам, по пепелищу храма, побывал вместе со всеми на кладбище. Опять много курил и думал свою горькую думку. Как оказалось потом, это был последний его визит на родину. Через год помянули и его на очередной такой встрече.
И теперь, перелистывая каталог, как память о минувшем, неизменно перечитываю статью за его подписью, хотя знаю ее почти наизусть. В памяти всплывает всё, что было дорого ему, его односельчанам, да и мне тоже. И кто знает, не придется ли вновь собирать камни, так неразумно и поспешно разбросанные когда-то. Свято место ведь всегда таким и остается. Навечно.
2022 г.
.jpg)
