Беконная республика Латвия

Рождение первого в истории латвийского государства

Латвийская республика была самой крупной прибалтийской республикой. Впрочем, она все равно была небольшой – протяженность Латвии с запада на восток составляла 442 км, с севера на юг 250 км. Вся территория страны занимала 65 791 кв.км.

Межвоенная история Латвии очень похожа на историю Эстонии этого же времени. Латвия также начинала с создания красивого национального герба, представляющего собой объединения гербов исторических областей, красного льва и серебряного грифона и восходящего солнца. Власти стали по своему вкусу использовать исторические сооружения более ранних эпох. Так, парламент стал заседать в здании Лифляндского рыцарства, президент республик разместился в Рижском замке, где раньше были резиденции великих магистров и губернаторов. Разумеется, исторические области были спешно переименованы на латышский манер. Так, Курляндия стала называться Курземе, Семигалия стала Земгале, Лифляндия – Видземе, Латгалия стала Латгале. Правда, поскольку Курземе и Земгале исторически были объединены в составе Курлядского герцогства, а затем и Курляндской губернии, то обычно Земгале не учитывали как самостоятельную политическую единицу. Считалось, что Латвия состоит из трех областей, и именно это символизирует памятник Свободы, изображающий женщину, держащую три звезды. В состав первой Латвии также входила небольшая территория, исторически всегда принадлежавшая России и заселенная русскими - 1300 кв. километров бывшей Псковской губернии с населенными пунктами Пыталово, Качаново, Толково, Боково, Вышгородок и другими. Так же в Латвии была принята очень либеральной конституция, страна пережила чехарду парламентских правительств, подъем праворадикальных организаций, почти синхронно с Эстонией в Латвии установилась диктатура. И в области экономики трудно говорить о каких-либо великих достижениях.

Тем не менее, принципиальные отличия Латвии от Эстонии все же были. В частности, Латвия в промышленном отношении была более развита, чем Эстония. Но Латвия была обескровлена войнами и революциями.

Латвия в 1920 году напоминала сплошное пепелище. Как отмечалось в Энциклопедическом словаре Гранат, «через 274 волости (55% общего числа) проходили линии траншей. Полностью разрушены (уничтожены поля, сожжены и снесены все строения) 146 волостей, или ¼ Латвии (более 20 тысяч хозяйств). В 26 тысячах хозяйств разрушены или все строения, или важнейшие. Всего разрушено около 60 тысяч строений, или 37% общего числа. Частично разрушены или пострадали 104 576 строений. Поля опустели, заросли бурьяном и мелким кустарником. В митавском уезде после войны оказалось невозделанных 69 147 десятин земли, или 50% всего количества в данном уезде, рижском — 45%, тукумском — 42%, во всей Латвии — 475 000 десятин, или 29% всей обрабатываемой земли. Затем начался процесс восстановления, и в 1924 году общая площадь обрабатываемой земли почти достигла своих довоенных размеров. Сократилось во время войны также количество домашнего скота (реквизиции, беженство, падеж), хотя далеко не в катастрофических размерах; например: количество лошадей уменьшилось на ¼ рогатого скота на 1/5, свиней на 18%, овец на 6%. В общем, уцелело не более 80% лошадей и рогатого скота. Промышленность была убита окончательно, крупнейшие заводы и фабрики закрылись, либо эвакуировались в Россию»[1].

Но создание молодой страны все же началось. 1 мая 1920 года на фоне массовых демонстраций под красными знаменами, сопровождавшихся стычками с полицией и активистами правых партий, открылось Учредительное собрание. В него были избраны 152 депутата: от социал-демократов — 57, от Латышского крестьянского союза — 26; остальные места заняли представители более мелких политических организаций. Среди депутатов Учредительного собрания 88 % были латыши, 5,3 % — евреи, 4 % — немцы, 2,7 % — русские. Уже 16 сентября Учредительное собрание незначительным большинством голосов (за – 79, против – 65) приняло аграрный закон. Землю отчуждали от помещиков и передавали крестьянам. Помещикам оставлялось не более 50 гектаров, причем никакой компенсации не выплачивалось. Тем не менее, для крестьян были установлены выкупные платежи за землю, которые они должны были погасить в течение 41 года. Но, как и в Эстонии, землю давали только латышам. В результате аграрной реформы, завершившейся к июлю 1937 года, в Латвии было создано 54 тыс. новых крестьянских хозяйств. Согласно закону, размеры нового хозяйства не должны быть меньше 10 га, но и не больше 22-х га. Интересно, что в Латгалии одновременно проводилась «столыпинская» реформа, когда проходил раздел общинных земель и выселение на хутора. Земельная реформа существенно укрепила социальную базу правительства, основной опорой которого изначально являлся слой зажиточных дворохозяев. Если до реформы около 3/5 всех занятых в сельском хозяйстве составляли безземельные, то к концу 30-х годов безземельными оставались 1/5. Землевладельцы и члены их семей до реформы составляли 39 % занятых в сельском хозяйстве, а в 1930 году — 77%. Крестьяне с энтузиазмом обрабатывали землю, ставшую своей, и уже в 1923 году посевные площади превысили довоенный уровень. Однако в целом Латвия значительно уступала производительности своего сельского хозяйства большинству стран Европы, превосходя только соседку – Литву. Крестьяне оказались в долгах, 43 тысячи хозяйств были проданы с молотка, а некоторые просто брошены отчаявшимися хуторянами. При этом наиболее эффективными оказывались прежние помещичьи хозяйства, которые по-прежнему, как и до войны, давали большую часть товарной сельхозпродукции. В определенном смысле ликвидация крупного товарного сельскохозяйственного производства в имениях остзейских дворян только нанес урон крестьянству. Показательно, что тракторный парк всей страны к 1933 году насчитывал всего 678 единиц. 34 тыс. хозяйств были безлошадными, а 17 тыс. не имели ни лошадей, ни коров[2]. Только 3% хуторов имели электрическое освещение, так что село жило при свечах, а в Латгалии порой при освещении использовалась лучина. Крестьянство оказалось в долгах, выплачивать которых не было возможности. В 1940 году советской властью были списаны различные долги крестьянских хозяйств на сумму более 350 млн. латов.

В городах положение было сложным. Из-за того, что столь развитая передовая промышленность латвийских земель не была восстановлена, в первые годы независимости каждый четвертый рабочий был безработным. Помимо этого, многие были заняты лишь частично или временно. Впрочем, безработица постепенно сокращалась, но не из-за экономического подъема, а по причине общей аграризации Латвии, что вызвало отток горожан в сельскую местность. Кроме того, многие городские жители, не видя перспектив у себя на родине, эмигрировали в США, Австралию, латиноамериканские государства. Об упадке городской жизни свидетельствует тот факт, что в 1930 году во всей Латвии было 815 (восемьсот пятнадцать) строительных рабочих. В Риге, в которой, напомним, перед Первой мировой войной насчитывалось 517 тысяч жителей, в 1920 году имела 186 тысяч жителей, а к 1939 году рижан было 348 тысяч человек. В Лиепае, бывшей Либаве, за эти же годы сократилось с 95 тысяч жителей до 57 тысяч. Вдвое сократилась численность жителей в Венстпилсе (Виндаве) и Даугавпилсе (Двинск).

Как и в Эстонии, латвийская демократия соединяла конституционные права и свободы с особой ролью политической полиции и военизированных формирований из числа лояльного власти населения. Уже в 1920 году, почти одновременно с началом работы Учредительного собрания была создана Политическая полиция. А 18 августа 1921 года была реорганизована организация айзсаргов («стражей»). Хотя организация была объявлена добровольной, в нее могли входить лишь «государственно мыслящие люди». Подавляющее большинство айзсаргов были латышами, хотя формально доступ в организацию был открытым для представителей всех национальностей. Только в пограничных районах с преобладанием русского населения были айзсарги из числа русских. Айзсарги стали защитниками стабильности режима, наряду с армией и полицией. Латвийские власти не вполне доверяли армии, комплектуемой на основании всеобщей воинской обязанности, ведь в ее рядах были и представители меньшинств, и сторонники левых взглядов. Зато айзсарги были политически надежными, и готовыми подавить всякую внутреннюю крамолу. Каждый член организации имел винтовку, пистолет и запас патронов. Помимо стрелкового вооружения, имелась и артиллерия. Айзсарги имели свой собственный знак, носившейся на форме и гражданской одежде - восьмилучевую звезду. Каждый айзсарг пользовался рядом привилегий, одновременно являясь резервистом национальных вооруженных сил. Помогая полиции, айзсарги в дни революционных праздников собирались в определенных пунктах для подавления возможных выступлений. Ими изучалась тактика уличных боев, осуществлялась охрана бастующих предприятий и штрейкбрехеров. В дальнейшем, наряду с прежними задачами, организация айзсаргов стала играть существенную роль в военно-спортивной подготовке молодежи и ее воспитании в духе национализма. Организация строилась по территориальному принципу, охватывая все уезды Латвии. Члены организации объединялись во взводы, роты, батальоны и полки. Всего было сформировано 19 полков айзсаргов (по числу уездов). Кроме того, были 2 вспомогательных полка – железнодорожный и авиационный, 13 конных подразделений, 3 морских дивизиона и 8 авиаэскадрилий (24 самолета). К 1939 году организация насчитывала 32 тыс. человек, в ней имелись женские (около 15 тыс.) и молодежные (около 14 тыс.) отряды. Всего структурами организации было охвачено 68 тыс. человек. Была создана также организация женщин-айзсаргов, которых называли айзсардзес (Aizsardzes). Их ролью было хозяйственное, культурное и санитарное обслуживание членов организации. В основном это были жёны и дочери айзсаргов. И, наконец, была создана входящая в структуру айзсаргов детская организация «яунсарги» (Jaunsargi) для юношей в возрасте 16—21 лет.

Другое дело, что вся организация айзсаргов была ориентирована лишь на борьбу с внутренним врагом. Как бы то ни было, постепенно айзсарги стали претендовать на самостоятельную политическую роль. Они сыграли большую роль в государственном перевороте 1934 года, установившую диктатуру Ульманиса. После этого для айзсаргов наступило золотое время. На 1 января 1940 год в организации насчитывалось 31 874 айзсарга, 14 810 айзсардзес и 14 000 яунсаргов. Для сравнения – латвийская армия мирного времени насчитывала 25 тысяч человек. Плюс к этому - в пограничных войсках насчитывалось около 1 200 человек. В разных структурных подразделениях полиции (общественного порядка, криминальная и политическая) насчитывалось общей численностью в 2 500 человек.

Лишь после создания военизированных структур, обеспечивших защиту режима, 15 февраля 1922 года (когда еще действовало военное положение) Учредительное собрание Латвии приняло Конституцию Латвийской Республики (Satversme), которая вступила в силу 7 ноября. (Обратим внимание, что Учредительное собрание начало работу 1 мая, а конституцию приняли 7 ноября, похоже, правители новой республики намерено стремились убрать у коммунистов дни их праздников). Латвия объявлялась демократической республикой, вся власть в которой принадлежит народу Латвии. Законодательная власть передавалась парламенту — Сейму (Saeima), избираемому на 3 года (100 депутатов). Главой государства являлся президент, избираемый Сеймом на три года, имевший весьма ограниченные полномочия. Сейм назначал также главу правительства — министра-президента (премьер-министра), который формировал правительство — Кабинет министров. Языками дебатов в Сейме (до переворота 1934 года) были латышский, русский и немецкий. Однако депутаты Учредительного собрания не смогли прийти к согласию по поводу второй части проекта конституции, в которой предусматривалось закрепить общие права и обязанности человека и гражданина, а также гарантии прав национальных меньшинств. В результате, эта часть конституции, призванная защитить права этнических меньшинств (четверти населения), так и не была принята. В силу различных препятствий, включая конфликты внутри этнических общин, вместе взятые партии меньшинств получали не более 10 % мест в сейме. Это все негативно отразилось на работе сейма, в котором делегаты, как латышские националисты, так и представителей меньшинств, все время занимались обструкцией. Разумеется, устойчивости латвийскому парламентаризму это не обеспечивало.

15 мая 1924 года было отменено военное положение и с этого времени можно говорить о парламентской демократии в Латвии, просуществовавшей ровно 10 лет. На деле террор против противников латвийского режима не прекращался. Так, когда перед выборами во 2-ой Сейм коммунисты планировали выдвинуть свой партийный предвыборный список, власти провели масштабные аресты. Всего было арестовано 116 человек, из которых под суд в марте 1927 года отдали 21 человека (в основном в возрасте 17-25 лет). В тюрьмах их подвергали пыткам, о чем стало известно в ходе процесса, когда 11 обвиняемых отказались от своих показаний. В 1926 году в тюрьме умер один из руководителей латвийского комсомола 23-летний Артур Абеле. В 1933 год, один из коммунистических лидеров Фрицис Гайлис «выбросился из окна», а в Рижской тюрьме умерла коммунистка Паулине Лиепа-Фельтоне. Все это было во времена парламентской демократии.

До установления в 1934 году диктатуры латвийский парламентаризм продемонстрировал свою слабость и неэффективность. Как и в Эстонии, в силу массовой маргинализации населения резко изменился социально-классовый состав населения, причем так и не образовались четко выраженные классы и группы населения. Соответственно, не могли образоваться отражающие интересы этих классов и групп политические партии. При этом в многонациональной Латвии, где представители меньшинств, пусть их доля в составе населения значительно уменьшилась по сравнению в 1914 годом, составляли четверть всего населения, были в еще большей степени разобщены и расколоты. Так, в 1928 году в Латвии были зарегистрированы 62 политические партии, из них три были партиями этнических меньшинств. Стоит ли удивляться, что уже на выборах в Учредительное Собрание в 1920 году боролись 50 партий, из которых 16 были избраны. В ходе работы Учредительного Собрания в нем образовалась 21 фракция (на 150 членов Собрания). В основном в Сейме самые крупные фракции имели социал-демократы и Крестьянский союз (Ульманиса). Но в целом в парламенте всех созывов присутствовало большое количество депутатов, представлявших микроскопические партии. На выборах 1925 года в Сейм прошли 100 законодателей, представлявших 25 партий, из которых 7 имели по одному депутату, 5 – по два депутата, партия Крестьянский союз имела 16 депутатов, а две социал-демократические партии – 33 и 4 депутата. В Сейме, избранном в 1931 году, были представлены 21 социал-демократ, 14 человек – партия Крестьянский союз, одна партия имела 8 депутатов, одна – 7, две – по 6, две по 5, две – по 3, пять - по 2, и двенадцать – по одному депутату! А всего к маю 1934 года в Латвии были зарегистрированы 109 партий! В целом ни одной партии не удавалось получить большинство парламентских мандатов, в результате чего правительственные кризисы и министерская чехарда шли одни за одними. До мая 1934 году сменилось 18 кабинетов министров. Другое дело, что в отличие от Эстонии, парламентарный период существования Латвии не носил характера политической конфронтации. Попыток вооруженных выступлений не было, расстрелянных было значительно меньше, чем у северной соседки. Хотя действовавшие в подполье коммунисты имели довольно массовую поддержку, но в целом режиму удалось их нейтрализовать. В результате полицейской деятельности многие подпольные организации практически полностью были разгромлены. Но зато несравненно острее стояли этнические конфликты.

Латыши и латвийцы

Самыми страшными последствиями войн была гибель или эвакуация многих уроженцев края. Для прибалтийских народов с их низкой рождаемостью демографические потери оказались невосполнимыми. По переписи 1897 года на территории современной Латвии жили 1 929,4 тысячи человек, из них 1 318 – латыши, включая латгальцев (68%), 232, 2 русских в дореволюционном понимании, то есть включая украинцев и белорусов, (12%), 142, 3 тысяч (7,4%) - евреи, 120 тыс (6,2%) - немцы, 3,4% -- поляки. К 1914 году на территории современной Латвии жило 2 493 тысячи человек, а в границах 1920-1939 годов (включая нынешний Пыталовский район Псковской области) – 2 552 тысячи. Из 2 493 тысячи человек латыши составляли 60% (латышские демографы приводят подобные же цифры). Соответственно, 40 % жителей Латвии были латвийцами – жителями Латвии нелатышского происхождения.

К 1920 году население Латвии в сравнении с 1914 годом сократилось почти на один миллион, и составило 1 596 131 человек[3]. В 1920 году 392 тыс. (24,6%) составляли городское население и 1 млн. 204 тыс. человек (75,4%) — сельское. В 1920 года в Латвии в целом латыши составляли 72,8 % населения, русские – 7,8 %, евреи – 5,0 %, немцы – 3,6 %. Проводившаяся в июне 1920 года в Риге городская перепись населения зафиксировала в городе 185 137 жителей, среди которых было много недавних сельских жителей, хлынувших в опустевший город. В результате в 1920 году в Риге проживали: латыши — 54,9% (101,6 тыс.), немцы - 15,8% (29,2 тыс.), евреи - 13,6% (25,2 тыс.), русские — 6,7% (12,4 тыс.), поляки — 4,3% (8,0 тыс.).

Положение значительно улучшила оптация латышей и латвийцев в Латвию. В результате возвращения многих беженцев и оптантов население Латвии стало расти, о чем свидетельствовала перепись, осуществленная в 1925 году. Согласно ее данным в период с июня 1920 и до 1923 год прирост населения происходил преимущественно за счет притока оптантов и возвращающихся из-за рубежа реэмигрантов. Например, в 1921 году население Латвии увеличилось сразу на 105 907 человек, из которых только 11 089 были результатом естественного прироста населения[4].

Уже к началу 1921 года в Латвию прибыло 86 107 беженцев, военнопленных и оптантов. К середине 1922 году их численность достигла 207 518 человек, из них из России – 195 105 чел. Совершенно беспрепятственно в буржуазную Латвию вернулось 13 тысяч красных латышских стрелков. В марте 1923 году, когда реэвакуация была в основном завершена, в Латвии оказалось 221 959 иммигрантов, подавляющее большинство которых приехало из России. По данным Маргерса Скуениекса, крупного экономиста, статистика и политического деятеля, дважды занимавшего пост премьер-министра, за 1920–1925 годы в Латвии было зарегистрировано 219 788 репатриантов из России.

Впрочем, не все репатрианты остались на Родине. В 1922–1923 годах нередким явлением стало возвращение граждан из Латвии в Россию. Всего их численность составила 15 984 человека. Например, за 1924–1926 годы из СССР в Латвию переехало 7 193 человек, а в обратном направлении выехало 8 800 человек. В основном это были добровольные переселенцы и высланные коммунисты. Наконец, некоторые оптанты, не видя перспектив на своей Родине, выехали на Запад.

Всего же из России в Латвию в 1919–1927 годах вернулось 223 572 человека. Почти столько же остались в России. Учитывая, что за период с 1850 по 1914 гг. вглубь России переехал каждый 6-ой латыш, количество оптантов не может считаться особо значительным. Напомним, что в 1926 году в СССР проживало 184 тысяч латышей, без учета выходцев из латвийских земель других национальностей. Примерно каждый десятый латыш предпочел остаться в Советской России, в деле создания которой они приложили столько усилий.

В соответствии с мирным договором с Латвией латвийскими гражданами (латышами) без всякой оптации подданства были признаны: 1) все граждане, независимо от происхождения (в том числе и русские), оказавшиеся в Латвии ко дню ратификации мирного договора; 2) все «беженцы», проживавшие в России. И те, и другие до 1 августа 1914 года должны были быть приписаны к городским, сельским или сословным обществам на территории, составлявшим Латвийское государство. На деле правительство Латвии вовсе не стремилось выполнять эти требования. Летом 1920 года, после того, как война закончилась, был принят новый Закон о гражданстве, отдельной строкой в котором было прописано, что все лица, приехавшие после начала Первой мировой, уже объявлялись иностранцами и подлежали немедленной депортации. В первую очередь жертвами этого закона становились русские белогвардейцы, которые сыграли огромную роль в победе над красными и теперь были объявлены в стране, которую они во многом создали, иностранцами. Депортировать всех, конечно, было сложно, но зато можно было этих «иностранцев» лишить различных прав. В первую очередь на получение земли в результате проводимой аграрной реформы. Лишь вмешательство Лиги Наций и Верховного комиссара по делам русских беженцев при Лиге, норвежского полярного исследователя Фритьофа Нансена заставило Латвию через год отменить этот закон. Тем не менее, с 1922 года эмигранты получали лишь временный, т.н. «нансеновский» паспорт (в русской среде его окрестили «нонсен-паспортом»), и им требовалось регулярно оформлять вид на жительство, платить за это немалые деньги, которых у большинства просто не было. Процедура натурализации в гражданство шла долго и с весьма большими придирками.

За время существования «первой» республики было проведено четыре переписи населения (1920, 1925, 1930, 1935 гг.), показавших, что этнический состав населения Латвии за этот период изменился незначительно. В 1920-1930-е гг. национальность в Латвии определялась по языку, употребляемому в быту, который мог и не совпадать с родным языком.

Латыши по-прежнему составляли большинство населения Латвии. Но теперь их доля составляла уже три четверти всех латвийцев. Хотя численность латышей по сравнению с 1897 годом к 1920 году уменьшилась на 159 тыс. чел, их доля увеличилась на 4,3 %, достигнув 72,64 % населения страны. Но к числу латышей уже в 1920 году официально были приписаны латгальцы. Их не учитывали как отдельный этнос. Про численность латгальцев можно судить только по данным учета вероисповедания. Из 375 200 католиков Латвии латыши составляли - 258 800, из них проживали в Латгалии – 229 300[5]. Как бы то ни было, именно с учетом латгальцев латыши стали составлять большинство жителей страны.

Зато, как свидетельствовала перепись 1920 года, произошло значительное уменьшение численности и доли других национальных групп: русских — с 8,01 до 5,73 %, евреев — с 7,4 до 5,0 %, немцев — с 6,2 до 3,6 %. При этом доля белорусов (4,1 %) и поляков (3,3 %) почти не изменилась. В дальнейшем, несмотря на возвращение беженцев и оптантов из числа латвийцев нелатышского происхождения, их доля все равно оставалась меньшей, чем в 1897 году, и тем более по сравнению с 1913 годом.

Перепись 1925 года показала, что население Латвии достигло 1 844 тысячи жителей, из которых латышей было 1 354 тысячи. В 1930 году в Латвии проживало уже 1 900 тысяч жителей, из которых латышами считали себя (или были записаны в латыши) 1 395 тысяч человек. Как видим, население страны было на четверть меньше, чем в 1913 году.

Переписи показали процесс исчезновения ливов – первых обитателей края. В 1925 году перепись населения зафиксировала 1,2 тыс. ливов, а в 1935 году – только 944 человека.

Этнические чистки периода 1919 года и дискриминация во многих областях жизни привели к тому, что страну еще до авторитарного переворота 1934 года покинули около 150 тысяч немцев, до этого веками проживавших на ее территории. В 1935 году немецкое население составляло 62 116 чел. (3,2%). Напомним, что в 1897 году немцы составляли 7,4% населения территорий будущей Латвийской республики. В новой Латвии немцы стали угнетенным меньшинством. В 1920 году были ликвидированы «рыцарские ордена», то есть дворянские объединения балтийских немцев в Курляндии и Лифляндии, отменены дворянские титулы. И аграрная реформа покончила с немецким землевладением.

Также вынуждены были выехать более ста тысяч евреев, проживавших в основном на территории исторической Курляндии. Многие русские, особенно из бывших белогвардейцев, также не смогли пустить корней в Латвии, и перебрались в другие страны. Официально в стране признавалось наличие пяти меньшинств, пользующихся правом культурной автономии – немцы, русские, белорусы, евреи, поляки. Однако доля нелатышского населения оставалась стабильной, составляя четверть всех жителей республики. При этом у латышей рождаемость у латышей оставался ниже среднего по стране, хотя и в целом в стране рост населения был очень низким. Так, в общей сложности за 5 лет, с 1930 по 1934 гг. включительно, численность населения Латвии возросла за счет естественного прироста на 46,4 тыс человек. Притом число латышей увеличилось всего на 26,6 тыс. человек, русских (вместе с белорусами) - на 16,8 тыс, поляков - на 2,6 тыс., евреев - на 1,2 тыс, литовцев - на 0,5 тыс, число немцев сократилось на 1,7 тыс. человек, а эстонцев - на 0,1тысячи[6]. Как отмечает современный исследователь, «в 1929 году прирост русского населения Латвии составил 2,8 тысяч человек, в то время как количество латышей, общее число которых в то время было в девять раз больше, возросло всего на 3,7 тысяч. Русские семьи были более многодетны… и отличались большой стабильностью. Среднее количество разводов в русских семьях было в два раза меньше, чем в латышских, и в пять раз меньше, чем в немецких семьях»[7].

К тому же рождаемость у латгальцев была значительно выше, чем у «настоящих» латышей. В довершение всего среди «настоящих латышей» из Курземе и Видземе более высокую рождаемость имели православные по вероисповеданию, что вызывало определенную тревогу у латышских националистов.

В целом из 60 городов республики в 13 латыши составляли меньшинство, причем в Даугавпилсе (как стал называться Двинск) латыши составляли треть жителей, да и те в основном были латгальцами.

Удельный вес латышей среди населения республики возрос после государственного переворота 1934 года, когда в республике был установлен авторитарный режим, и стала проводиться политика ассимиляции национальных меньшинств. Но об этом поговорим далее.

И все же Латвия на фоне тогдашней Европы была вплоть до 1934 года вполне демократическим государством, уважающим права нацменьшинств. До середины 1930-х гг. в Латвии функционировали школы на восьми языках, печать на одиннадцати. Представители этнически меньшинств в основном были городскими жителями (за исключением Латгалии). В силу этого конфликты между латышами и меньшинствами нередко носили характер противоречия между городом и деревней. Среди множества политических партий страны в конце 1920-х гг действовали 30 партий, отражавших интересы меньшинств. Среди них были 15 немецких, 9 еврейских, 5 русских, 1 польская[8].

Меньшинства отнюдь не были меньшинствами в экономической области. Так, по итогам переписи населения 1935 года в республике проживало 93,5 тыс. лиц еврейской национальности, или 4,79% от общего числа населения. В то же время, 36% основного капитала акционерных обществ принадлежала еврейским собственникам (национальная структура налогоплательщиков в промышленности собственников евреев составляла 32,2%, в торговле – 47,9%). Для сравнения, латышей в этом же году в Латвии проживало 1 472,6 тыс., (76,5%), их доля в основном капитале акционерных обществ составляла 25%, в промышленности – 43,7%, в торговле – 32,4%. Именно поэтому, в начале двадцатых годов в Латвии все большее распространение получает антисемитизм.

Сильные позиции сохраняли в бизнесе также немцы. Хотя ушло в прошлое остзейское помещичье землевладение, в городах немцы по-прежнему составляли значительную часть среднего класса. В Риге 36 % всей недвижимости были в руках у немцев, хотя согласно официальной переписи 1935 года немцы составляли от 10 % до 13 % рижан. Газета «Ригаше Рундшау» (Rigasche Rundschau), возникшая еще в 1866 году, имела огромный тираж, входя в число самых распространенных в Европе немецкоязычных изданий. Во многих странах были аккредитованы корреспонденты газеты и читали ее все латвийцы, знавшие немецкий язык.

Впрочем, дискриминация немцев происходила и в период парламентской демократии. Так, в Риге решением парламента у немецко-лютеранской общины в 1923 году был отобран собор Святого Иакова и передан латвийским католикам. На сегодняшний день это главная католическая церковь Латвии, хотя на протяжении многих веков она была лютеранским кафедральным собором.

Русские были раздроблены на городских интеллигентов и рабочих, в основном достаточно высокого образовательного уровня, среднюю буржуазию, замкнутых в себе старообрядцев, бедное крестьянство в Латгалии. Уровень грамотности среди русских был самым низким из всех этносов Латвии. По отношению к советской России русские латвийцы были расколоты особенно серьезно. Не только газетные споры, но и уличные побоища между противоборствующими сторонами были частью повседневной жизни русских Латвии.

А в целом в 1935 году владельцами 72 % промышленных предприятий Латвии были представители меньшинств. Следует заметить, что, как и в Эстонии, еще до установления диктатуры 1934 года многие инонациональные предприниматели записывали свои предприятия на имя зиц-председателей из титульных латышей, номинально являвшихся хозяевами, так что «инородческое засилье» в экономике было еще более значительным.

Только в сельском хозяйстве и розничной торговле сельскохозяйственными продуктами господствовал национальный капитал, организованный в кооперативы и акционерные общества. Но условия торговли на экспорт определяли западные партнеры. Именно этот приводило к тому, что продукты из Латвии, в частности, масло и бекон, продавались по самым низким ценам в европейских странах. В результате правительство вынуждено было постоянно дотировать экспорт.

Уровень образованности меньшинств, за исключением русских, в значительной степени превосходил уровень латышей. Показательно, что ежегодно проводимые Министерством просвещения опросы учителей и родителей о том, какой язык — русский или немецкий — следует считать в латышских школах первым иностранным, то во всех регионах Латвии предпочтение всегда отдавалась русскому языку (за исключением Елгавы, бывшей Митавы, где преимущество отдавалось немецкому языку). В 1922 году в ходе дебатов в Сейме возник скандал, когда выяснилось, что многие латышские политики, громогласно призывающие «сделать Латвию латышской», сами отправляют своих детей в русские и немецкие школы. Попытка ограничить права национальных школ привели к отставке правительственного кабинета в 1933 году. Премьер-министр М. Скуениекс, правительство которого пришло к власти в условиях мирового экономического кризиса, пытался резко ограничить автономию школ. При этом тогдашний министр образования прямо указывал, что школы меньшинств гораздо лучше, чем латышские школы[9]. Правительство решило не улучшать образование в латышских школах, а затруднить преподавание в школах меньшинств. Но Сейм высказался против, и правительство М. Скуниекса ушло в отставку.

В 1933/34 учебном году в Латвии работали 1 502 латышских, 236 русских, 100-еврейских, 88-немецких, 35 польских, 23 белорусских, 13 литовских, 4 эстонских общеобразовательных школы. Кроме того, насчитывалось 56 смешанных (преимущественно русско-латышских) школ. Многие национальные школы были открыты для всех национальностей. Например, примерно 20 % учеников немецких школ не были немцами по происхождению. Аналогичным образом в русских школах учились 6,9 % учеников других национальностей. При этом большое количество русских детей учились в школах других национальностей.

В 1929/1930 учебном году в Латвии работали 231 русская основная школа (19 672 учащихся и 886 учителей). Средние школы были в Риге (5 школ), в Латгалии (5 школ) и в Лиепае (1 школа). В следующем 1930/31 учебном году в русских школах Латвии обучался 21 251 учащийся, а 3 334 русских учеников получали образование вне русских школ.

Но хотя система начального и среднего образования Латвии была на высоком уровне, а по закону начальное образование в Латвии было обязательно, все же 11,1% населения было полностью неграмотным, а в Латгалии число неграмотных достигало 31,1%. При этом 30,1% детей школьного возраста не посещало начальную школу, а 34,8% — среднюю.

В 1919 году еще большевиками был создан Латвийский университет. Поскольку в основном он сложился на базе бывшего Рижского Политеха, то его научный уровень был очень высок. В 1933 году в университете числились 8 638 студентов, из которых 88 % были латышами. Другое дело, что, как и соседней Эстонии, на языке титульного народа возможно было получать преимущественно гуманитарное образование. Многие выпускники не могли найти работу по специальности, в результате чего сложился довольно крупный слой образованных амбициозных людей коренной национальности, не способных конкурировать с образованными инородцами и потому не видевших перспектив в рамках существующего режима. Впрочем, в Латвии существовали также вузы с другими языками обучения. Так, существовал немецкий Гердеровский институт (35 преподавателей и 192 студента), и Русский институт (13 преподавателей и 103 студента). Другое дело, что власти всячески препятствовали выпускникам этих заведений, которые могли рассчитывать на получение государственной должности только при отсутствии среди соискателей латышей. Всего за 20 лет независимости получили высшее образование 6 841 человек (в среднем, по 342 чел. в год), что составило всего 3,5% жителей.

Демографические сложности привели еще к одной проблеме, имевшей как социальный, так и этнический характер. Несмотря на общую аграризацию страны, в силу низкой рождаемости, и в условиях почти полного отсутствия передовой сельскохозяйственной техники, рабочих рук на селе не хватало. В результате начиная с середины 1920-х гг. правительство Латвии стало привлекать на сельскохозяйственные работы иностранных рабочих из Литвы и Польши (из этой страны в основном ехали на заработки в Латвию западные белорусы). К концу 30-х гг. в сельской местности постоянно трудились свыше 40 тысяч легально зарегистрированных иностранных рабочих. Например, в 1937 году в сельском хозяйстве Латвии было занято 46 502 иностранца. Нелегалов, которых охотно использовали латышские хуторяне, чтобы не платить особые налоги на использование иностранной рабочей силы, было не меньше. Если в период индустриализации прибалтийских губерний России между 1880-и 1913 гг. шла большая трудовая миграция в города, то теперь по причине упадка промышленности переселенцы из других краев устремлялись в сельскую Латвию. Сам Ульманис в 1938 году отмечал, что половина взрослых рабочих – иностранцы. Министр общественных работ А. Берзиньш сетовал: «на селе, за плугом на пашне и на скотном дворе все больше и больше слышна чужеземная речь»[10].

Все же до полной интеграции в единое латвийское сообщество было далеко и в период парламентаризма. Согласно данным переписи 1925 года, население Латвии испытывало проблемы коммуникации и ранее: 60% латышей знали только свой родной язык, а латышский язык знали только 15% великороссов. Таким образом, проходило определенное замыкание каждого латвийского этноса в себе. Разумеется, полная взаимная изоляция все равно была невозможно. Показателем было то обстоятельство, что в 1936 году 13, 3 % всех заключаемых в республике браков были межнациональными.

Установление авторитарной диктатуры в 1934 году резко изменило ситуацию в этническом развитии Латвии.

«Латышская Латвия»

Экономика страны развивалась медленно, но все же нельзя отрицать и определенные успехи. К 1929 году экономика Латвии составляла примерно 60 % уровня 1913 года. Некоторые предприятия, оставшиеся от Российской империи, продолжали работать и в новых условиях. Приведем в качестве примера Рижский вагоностроительный завод (RVR, РВЗ) основанный в 1895 году, как предприятие акционерного общества «Феникс», входившего в синдикат «Продвагон». До 1915 года на заводе было изготовлено приблизительно 28 тысяч товарных и пассажирских вагонов. Производились так же железнодорожные платформы, сельскохозяйственные машины, действовали литейный и прокатный цеха. В независимой Латвии завод производил небольшое количество пассажирских, товарных и холодильных вагонов. В 1919 году на базе бывшего электромеханического завода «Унион» было создано знаменитое предприятие «ВЭФ» («Valsts Elektrotehniskā Fabrika», то есть «государственная электротехническая фабрика). Уже 1924-м там уже выпускали детекторные приемники. В дальнейшем ВЭФ производил телефонные станции, миниатюрные фотоаппараты «Minox» и даже самолеты. Но в 1920х гг. ведущей отраслью промышленности была деревообработка, где было занято наибольшее число работающих.

Латвийские деятели активно привлекали иностранный капитал, первоначально преимущественно английский, а с конца 20-х гг. также германский. К 1929 году доля иностранного капитала составила более 50% основных акционерных капиталов. Иностранный капитал вкладывался в бумажную, спичечную, полиграфическую, текстильную, кожевенную, пищевую промышленность.

Но в целом не только промышленость, но и транзит через латвийские порты так и не смогли приблизиться к уровню времен Российской империи. Морской грузооборот в 1939 году составлял 30,7% от уровня 1913 года. Заработная плата у рабочих была меньше, чем до революции, как злорадно отметил советский деятель латышского происхождения Х. Пунга[11].

Руководители страны, понимая невозможной новой индустриализации, сделали ставку на развитие сельского хозяйства. В результате экспорт масла увеличился по сравнению с 1913 году в 15 раз. Объем экспорта масла в 1937 году составил 19 тыс. тонн, т. е. 10 кг на одного жителя (у Дании этот показатель равнялся 41 кг на 1 жителя), но в денежном выражении это составило всего 8,4 млн. долларов, по 4,4 доллара на одного латвийца. Развивалось льноводство и выращивание сахарной свеклы, увеличивалось поголовье скота. На мировом рынке популярность завоевал бекон из Латвии. Он был настолько известным, что стал основным брендом довоенной Латвии, которую даже стали называть «беконной республикой».

В независимой Латвии была создана сахарная промышленность. Ранее, в эпоху Российской империи, через прибалтийские порты в Россию прибывал тростниковый сахар из тропических стран, а большая часть свекольного сахара завозилась с малороссийских губерний. Теперь же украинская территория была за рубежом, и необходимо было платить за экспорт, при этом расходовать валюту на сахар было вряд ли экономно. В этих условиях власти начали с 1925 года засеивать поля сахарной свеклой и развернули строительство сахарных заводов. Через 10 лет был выпущен уже стотысячный мешок сахара. Но большая часть сахара шла на экспорт, причем для поддержания низкой цены, (иначе было невозможно конкурировать с другими производителями сахара) государство вынуждено было порой продавать сладкий экспорт себе в убыток. В самой же Латвии цены на сахар были весьма высокими. Годовое потребление сахара жителями Латвии всего 22 килограмма в год, или 60 граммов в день. В то время как в Швеции — 35 кг, в Англии — 48, а в Дании — 54 килограмма[12].

Зато в морской республике в совершенно отсталом состоянии находились рыболовные промыслы. Уловы перерабатывали вручную на маломощных заводишках и дедовских коптильнях. Большинство рыболовных судов были парусниками, а многие рыбаки вообще уходили в море на весельных лодках. Но и такие лодки были не у всех рыбаков. В 1938–м более половины всех рыбаков составляли безлодочники, или пайщики, получавшие за свой труд лишь шестую часть улова. Низкие цены на рыбу душили рыбаков, в приморских поселках не было ледников, так что весь улов надо было немедленно продать перекупщикам.

Основным покупателем латвийских товаров была Англия. Выдержать конкуренцию с другими странами, имевшими высокоразвитое сельское хозяйство, Латвии можно было только за счет дешевизны экспортируемых продуктов. Производство большинства экспортных товаров, включая бекон и сахар, дотировались правительством.

Но разразившийся в 1929 году мировой экономический кризис сразу отразился на Латвии. В основном он поразил промышленность, объем которой упал на 36%. Количество безработных увеличилось до 44 тысяч человек (без учета частично занятых), средняя зарплата уменьшалась на треть. Сельское хозяйство также испытало последствия кризиса, хотя власти делали все, что бы спасти деревню как оплот «латышскости». Многие хозяйства разорились, основная масса хуторян были в долгах. Потеряли работу почти 100 000 сельскохозяйственных рабочих, обанкротились 20 000 крестьянских хозяйств.

Кризис вызвал мощный подъем рабочего движения. Массовые забастовки и демонстрации стали частью политической жизни республики. Власти в испуге запретили все левые профсоюзы. В 1933 году были арестованы (в нарушение депутатской неприкосновенности) 7 депутатов Сейма от рабоче-крестьянской фракции.

В таких условиях стали быстро распространяться праворадикальные взгляды. Первоначально радикальные латышские националисты, группировавшиеся вокруг созданного в 1922 году Латышского Национального клуба (ЛНК), не имели серьезного влияние. Правда, националисты весьма старались привлечь к себе внимание. Так, уже в 1923 году они устроили «день протеста студентов-латышей университета против неуважительного отношения еврейских студентов к использованию латышского языка». 1 мая 1923 года произошли уличные столкновения националистов с левыми в центре Риги. Но в стране господствовали умеренные левые, получавшие поддержку от меньшинств, страна потихоньку приходила в себя после «великих потрясений» 1914-20 гг., и ЛНК окончательно захирел. После того, как в стычке с националистами погиб молодой социал-демократ А. Масак, власти запретили ЛНК. Позднее он возродился, но уже не имел никакого влияния.

Праворадикальный и националистический характер носило неоязыческое движение «диевтуров» во главе которого стоял Эрнест Брастыньш. Он активно занимался национальным мифотворчеством, сочиняя религиозные тексты и придумывая новые обряды. Поскольку для латышей в основном было характерно отношение к лютеранству как религии немецких баронов, то неудивительным был определенный успех этого движения.

В 1927 года, после смерти первого президента Латвии Я. Чаксте, когда в сейме проходили выборы нового президента, то выступавший под лозунгом «Латвия для латышей» К. Ульманис проиграл Г. Земгалсу, в прошлом – мэру Риги. Земгалс победил потому, что в противовес Ульманису провозглашал лозунг: «Латвия – государство народов Латвии».

Но в условиях экономического коллапса мировой Великой Депрессии 1929-33 гг. начался бурный подъем латышского национализма. Появилось сразу несколько воинственных организаций. Так, возникла партия Национал-социалистов Объединенной Латвии во главе с Янисом Штелмахером. Партия не скрывала приверженности идеям германского национал-социализма с местным акцентом и ратовала за примирение латышей с балтийскими немцами в борьбе против общего врага - еврейства.

Но самым главной праворадикальной силой стало созданное в 1931 году общество «Объединение Латышского Народа “Угунскрустс”» (латыш. Ugunskrusts; «Огненный крест»). Кстати, по-латышски угункрустс означает свастику. Вождем партии был Густав-Адольф Целминьш (1899-1968). Он воевал в латвийской армии в 1919 году и был награжден орденом, защитил диссертацию по философии, работал в различных государственных ведомствах, откуда его увольняли за экстремистские высказывания. Политические требования формулировались лозунгом: «Латвию – латышам!» («Latvija - latviešiem»), «Латвия для латышей, латышам работу и хлеб!». Став лидером партии, Цельминш откровенно высказывался, что никаких прав меньшинств в Латвии быть не может – в латышской Латвии будут только латыши. Цельминш и его сторонники были настроены антинемецки, что, впрочем, не мешало им поддерживать связи с Германией. Эти высказывания напугали даже правых политиков Латвии, резонно опасавшихся этнических конфликтов, которые могут начаться при политике «латышизации Латвии». К тому же Цельминш считал необходимым зачистить весь госаппарат республики и заменить «революционерами» - членами «Огненного креста». Это, разумеется, не нравилось большинству политиканов республики, даже отличавшихся правыми националистическими взглядами. В результате «Угунскрустс» был официально запрещен. Но немедленно на базе запрещенной партии появилась новая – «Перконкрустс» («Pērkonkrusts»), что в переводе означает «Громовой крест». В названии содержалась отсылка к богу грома древних латышей Перконсу.

Плакат «Перконкрустса»: «Латвия – латышам! Латышам – работу и хлеб! Будем бороться!»

Власти опять запретили партию в начале 1934 года. В ответ «перконрустовцы» устроили ряд демонстраций, сопровождавшихся столкновениями с левыми активистами. Сторонники «Громового креста» расклеивали на стенах листовки экстремистского содержания и кислотой выжигали на стенах и заборах свои лозунги. Полиция с ними не церемонилась, и счет арестованных шел на сотни.

Хотя «Перконкруст» по латвийским масштабам мог считаться массовой партией, насчитывая до 5 тысяч сторонников, все же он не могли рассчитывать на победу. Гораздо большую роль в торжестве идей латышского национализма сыграло то обстоятельство, что взгляды, близкие, а то и вовсе идентичные «Перконкрусту» усвоили члены организации айзсаргов, полиции и армии. Этим взглядам симпатизировали многие высокопоставленные деятели республики, хотя лично Цельминш и его уличные боевики им не нравились. В результате главной силой в осуществлении их националистической политики стали их враги – умеренные консерваторы из окружения Карлиса Ульманиса. Как и в случае с К. Пятсом, праворадикалы, сами того не ведая, способствовали установлению диктаторского режима, впоследствии пострадав от него.

15 мая 1934 года Ульманис, находясь в должности премьер-министра, объявил в стране чрезвычайное положение. В результате был установлен диктаторский режим: ликвидированы все политические партии и организации, упразднена конституция, разогнан Сейм и избранные местные органы самоуправления, закрыты 54 газеты и 14 журналов. Запрещены все политические партии, включая Крестьянский союз, лидером которого был сам Ульманис. Одновременно начались аресты инакомыслящих. Было арестовано более тысячи человек, в том числе более 20 депутатов парламента. Поскольку в государственных тюрьмах не хватало мест для всех заключенных, в Лиепае был открыт концентрационный лагерь. По меньшей мере 4 тысячи человек были уволены с различных должностей по политическим мотивам.

Практически сразу же Улманис решил избавиться от латышских нацистов, ведь их вооруженные молодчики представляли реальную угрозу. Перконкрустс был запрещен, 128 его активных участников были арестованы и преданы суду, в том числе и Густав Целминьш, осуждённый за свою деятельность на три года. После выхода на свободу он был выслан из страны. В отличие от своего коллеги, такого же несостоявшегося фюрера Артура Сирка, Цельминш не выпал из окна, и до 1940 года путешествовал по Европе, пока не осел в Германии. Из-за рубежа Цельминш выступал со всякими воззваниями, заявлениями и манифестами, которые, впрочем, не привлекали никакого внимания в Латвии. Больше всего Цельминш негодовал по поводу того, что Ульманис украл его лозунги и проводит политику, подобную которой собирался проводить сам вождь «Перконкруста». Впрочем, в этом он был прав.

«Великий сеятель» Карлис Ульманис

После 15 мая 1934 года в Латвии установился режим, который не только советские, но и западные ученые того времени считали фашистским. Разумеется, при всех личных симпатиях Ульманису к дуче Италии Муссолини и многочисленных попытках копировать некоторые реформы фашистских режимов Европы все же термин «фашистский» к ульманисовской эпохе все же было бы преувеличением. Несомненно, режим Ульманиса был диктатурой, а латышский национализм составлял официальную идеологию, все же сам «Tautas Vadonis» (народный вождь) или, более кратко, «Vadonis» («Вадонис») не стремился создать какое-либо новое общество. Основой всей политики Ульманиса было стремление сохранить существующий порядок вещей, если, конечно, удастся. Никаких претензий ни на мировое господство, ни на мировую революцию, ни на создание нового общества. Вершиной политической философии Ульманиса были слова: «Будущее Латвии – в телятах».

Улманис родился в 1877 году в крестьянской семье в Курляндской губернии. Учился русской Александровской гимназии в Митаве (Елгава), закончил курсы молочного хозяйства. В 1905 году он выступал всего лишь за создание молочных кооперативов. Впрочем, в условиях царившей в крае в тот момент истерики властей, Ульманиса посадили на год в тюрьму. Выйдя на свободу, Ульманис эмигрировал. Он учился на агрономическом факультете в Политехническом институте в Цюрихе, в Сельскохозяйственном институте в Лейпциге, в Линкольском университете американского штата Небраска, где получил диплом агронома. В 1913 году по амнистии вернулся домой, работал агрономом, редактировал газету сельскохозяйственного общества, призывал латышей поднимать культуру сельскохозяйственного производства, уважать и любить сельскую жизнь и крестьянский труд. Во время Первой мировой войны он работал в эвакуационной комиссии, организовал продовольственное обеспечение эвакуировавшегося в российские губернии местного населения, ездил в Сибирь, чтобы заготовить продовольствие. Вскоре после Февральской революции Ульманис стал выборным вице-комиссаром (то есть вице-губернатором) Лифляндии. Тогда же он создал партию Крестьянский союз (Zemnieku Savienība). После заключения перемирия Германии и Антанты Улманис, созвал в Валке Крестьянский съезд, затем с рядом его делегатов отправился в Ригу, где образовался Латышский народный совет, созданный генеральным имперским уполномоченным Германии в Лифляндии и Эстляндии Августом Виннигом. 18 ноября 1918 года этот Совет провозгласил независимую Латвийскую республику. Ульманиса избрали президентом министров (премьер-министром). О деятельности Ульманиса в период войны за независимость уже говорилось выше. В период парламентской республики Ульманис 4 раза был премьер-министром, а также неоднократно получал различные министерские портфели.

Как видим, и по происхождению, и по образованию, и по ментальности Ульманис был типичным хуторянином. И правил он соответственно. Ульманис считал себя добрым отцом семейства, который отвечает за все, в том числе и за моральный облик членов семьи. Разумеется, в патриархальной семье не может быть никаких конституций, парламентов, партий и профсоюзов. Именно поэтому Ульманис распустил их, и правил не опираясь на партию, как делали большинство его коллег-диктаторов в Европе, а издавая распоряжения, которые немедленно выполнялись чиновничьим аппаратом. Заодно были запрещены все культурные и спортивные общества и больничные кассы. В Латвии теперь не было выбираемых учреждений и лиц.

В день переворота Ульманис объявил, что при новом режиме безработные получат работу и будут снижены цены на хлеб. И, отдадим ему должное, реально пытался добиться этого. Что бы цены на хлеб оставались низкими, государство закупало зерно, перерабатывать, и затем через сеть магазинов «Виениба» (Vienība), принадлежащую государству, продавали хлеб по твердо фиксированным ценам. Улманис установил на 22 вида товара фиксированную цену. И каждый крестьянин знал: сколько он произведет в этом году, столько государство у него и купит. Закупки по твердо фиксированным нерыночным ценам дорого обходились государству. Но диктатор сохранял эту искусственную экономику, поощряя раздачу банками крестьянских кредитов и заставляя банки снисходительно смотреть на тех, кто не мог вернуть долг. Однако крестьяне все равно разорялись и продавали свои хозяйства. И тогда Ульманис просто запретил продавать разорившиеся хозяйства через торги: владельцы должны были все равно каким-то образом выкручиваться. В таких условиях разорившиеся крестьяне просто бросали свои хутора и перебирались в город или эмигрировали за океан.

Банки Ульманис почти все национализировал. За время правления Улманиса от 15 частных банков в стране осталось только 3 (их уберегло участие иностранного капитала). Проводилась и скрытая национализация промышленности. Эта была очень своеобразная национализация, которая выглядела как рейдерский захват. Государственный Латвийский кредитный Банк назначал на прибыльные предприятия своих директоров-распорядителей. Дальше делалось все просто: владельцев фирмы специально ставили на грань разорения и вынуждали продавать свои заводы и фабрики за символические суммы. Владельца пивоварни «Алдарис» просто пригласили в Кредитный банк и очень вежливо попросили продать предприятие по издевательски низкой цене. Это было предложение, от которого было невозможно отказаться. Именно таким манером государство перехватило в свое управление вагонный завод «Вайрогс», Лиепайский проволочный завод, кондитерскую фабрику «Лайма» и ВЭФ, а заодно все электростанции. Часть еврейских банков, промышленных предприятий и торговых фирм была попросту национализирована даже без объяснения причин. Немцы и евреи с доходами 800 латов в год были фактически лишены возможности заниматься бизнесом. Например, на занятие торговлей надо было получить специальную лицензию, которую не давали представителям нелатышской национальности. Одновременно правительство создавало монополистические объединения (так называемые национальные предприятия), которыми руководили только латыши — «Алдарис», «Дегвиела», «Бекона экспортс» и др. Часто присвоенные предприятия, которыми руководили деятели, выдвинувшиеся в начальники благодаря связям со столпами режима, не давали прибыль, но их убытки списывались за счет государства. Когда же долги стали совсем неподъемными, правительство стало продавать акции национальных предприятий. Поскольку никто их не покупал, власти заставили крестьян с каждой проданной коровы уплатить один лат за акцию.

Понятно, что это противоречит рыночной экономике, однако Ульманиса это не смущало. Но госрегулирование не могло сдержать инфляцию, спекуляцию и черный рынок. В 1934-1939 гг. в Латвии выросли цены на мясо, масло, одежду, обувь, дрова, увеличилась квартплата.

Стремление не допустить массовой безработицы привело к созданию множества чиновных мест, которые занимали только латыши, и которые ничего не могли и ничего не решали. Только за 1934-37 гг. административные расходы аппарата увеличились на 50 %. Одновременно началась разработка торфа, на которую были принудительно отправлены многие безработные. Что бы показать пример нации, сам Ульманис, как фиксировала официальная кинохроника, работал лопатой на торфопредприятии. На деле работа был поистине каторжная, и неслучайным были случаи самоубийств тех, кого отправляли на торф. В 1936 году в соответствии с принятым «Законом об обеспечении работой и размещении рабочей силы» в стране был создан специальный Центр Труда (Latvijas darba centrāle). Без разрешения этого Центра ни один трудоспособный гражданин, не достигший 65 лет, не мог самостоятельно трудоустроиться. Все это было сделано с целью контроля над рабочей силой – власти опасались массовой безработицы, которая может вызвать социальные волнения. Забегая вперед, можно добавить, что в первой половине 1940 года будет издан еще и закон об обязательной трудовой повинности, согласно которому безработные, а также учащиеся и служащие подлежат отправке на работы в деревню.

Вся общественная и культурная жизнь была подчинена строгому контролю со стороны нового режима. Должностные лица всех уровней больше не избирались, а лишь назначались. Занимавший во время переворота 15 мая 1934 года должность премьер-министра Ульманис милостиво разрешил досидеть до конца полномочий президенту А. Квиесису, после чего без всяких выборов взял на себя также должность президента. Впрочем, конституционные должности были ему не нужны – он и так был Вадонисом.

Развитие культуры стало приобретать односторонний, угодный режиму характер. Принятый в 1938 году Кабинетом министров закон о бесприбыльных обществах и союзах давал возможность властям вмешиваться в дела национально-культурных обществ.

Но главным в деятельности Ульманиса стала «латышизация Латвии». Уже вскоре после переворота он многозначительно заявил, что власти много лет зависели от меньшинств, но теперь это позади. Немедленно началось очищение государственного аппарата от инородцев. Армия, полиция, все силовые структуры, и все органы управления были зачищены от «инородцев». Результаты были впечатляющи - в Рижской городской управе буквально сразу же после переворота не осталось ни одного представителя национальных меньшинств, хотя латыши составляли по официальным данным 63 % жителей города. При этом если некоторое количество немцев и русских в ряде госучреждений еще оставались на постах, то евреи были вычищены поголовно. Доходило до курьезов – евреев изгнали даже из добровольного пожарного общества в Резекне.

Развернулась грубая кампания по навязыванию латышского языка. Уже через месяц после переворота было объявлено, что на публичных собраниях и театральных спектаклях любой язык, кроме латышского, можно будет применять только по разрешению министерства внутренних дел. За нарушения – штраф 1000 латов или тюремное заключение до 6 месяцев, или то и другое одновременно. Все делопроизводство должно было вестись только на государственном языке. На латышском должны были писаться все объявления, реклама, этикетки и пр. Представителям национальных меньшинств, нёсшим воинскую службу в Латвии, не разрешалось говорить между собой на родном языке. Все письменные договора, дарственные акты, веселя, завещания, и другие обязательства должны были оформляться на латышском языке, в противном случае они не имели юридической силы. Началось закрытие русских и немецких школ. И уже в 1936/1937 учебном году 40 % русских детей были вынуждены перейти в чисто латышские школы. Согласно специальной инструкции о распределении учащихся по национальностям, русские могли учиться только в русской школе, евреи — в еврейской и т.д. Дети из смешанных семей, в которых хотя бы один из родителей был латышом, должны были учиться в латышской школе. К концу 1930-х годов в Латвии остались только две русские правительственные гимназии: одна — в Риге и одна — в Резекне плюс несколько частных учебных заведений, аттестаты которых не признавались. Впрочем, как основательный крестьянин Ульманис все же не закрыл все школы и газеты меньшинств, как призывали его некоторые советники, чтобы не увеличивать количество своих недоброжелателей.

«Латышизации Латвии» должны были способствовать великие стройки Ульманиса. В Риге было завершено строительство комплекса Братского кладбища, сооружен Памятник Свободы (на площади, где ранее стоял памятник Петру Великому). Строились помпезные монументальные здания в Риге, такие как Дворец правосудия (ныне резиденция правительства), Дворец финансов (комплекс зданий в Старом городе, где в настоящее время размещены ряд государственных учреждений), Военный музей, Армейский экономический магазин (ныне центральный универмаг) и др. Ульманис с энтузиазмом осуществлял «национальную реконструкцию» Риги. Беспощадно сносились целые кварталы. Как и всем диктаторам, даже хуторянину Ульманису виделась столица с широкими и идеально прямыми проспектами, величественными памятниками и ультрасовременными зданиями. Справедливости ради надо заметить, что снос многих исторических зданий и сооружений, связанных с Россией, начали сносить еще в период парламентаризма. Например, еще в 1925 году была снесена часовня Александра Невского возле вокзала, в свое время построенная на пожертвованиях рижан вне зависимости от национальной и конфессиональной принадлежности. При Ульманисе вандализм, призванный латышизировать облик городов, только усилился. Впрочем, для народа Ульманис тоже строил многоэтажные дома (с удобствами во дворе). Однако в стране с почти не растущим населением и упадком городов в городском хозяйстве главным было не строительство новых зданий, а поддержание в хоть каком-то нормальном состоянии ветшающих домов времен царского режима.

В стране существовал культ личности Вадониса (вождя), причем этот титул надо было писать только с большой буквы. Вождя называли «великим сеятелем». Официальный журнал Латвии также назывался Sējējs («Сеятель»). В одном из номеров «Сеятеля» восторженно писалось: «Как многие великие основатели религий породили новые учения не только в религии, но и в нравственности и социальных воззрениях, как основатели великих религий стремились создать новый тип и убеждения человека, д-р Карлис Улманис, основатель нового государства, стремится создать новый нормальный тип латыша, создав его по своему образу и подобию»[13]. День переворота – 15 мая – стал официальным праздником в стране. Лик Вадониса взирал на латышей не только с официальных портретов в государственных учреждениях, но также присутствовал на банкнотах и почтовых марках. В день рождения Вадониса – 4 сентября, и в день его именин – 28 января, по всей стране вывешивались флаги. Во время поездок Вадониса по стране в каждом месте, где он останавливался, он мог видеть специально построенные для него триумфальные арки, или «врата почета» («goda varti»). Ульманиса встречали восторженные толпы в национальных костюмах, распевающие народные латышские песни, а дети бросали ему цветы. 60-летие Вождя отмечалось с небывалым размахом. Газеты состязались друг с другом в славословии. Представители крестьянства поднесли Вождю золотой венок в виде диадемы из 60 колосьев.

Подобно Эстонии, в 1937 году было создано целое министерство, которое должно было вести пропаганду вождизма и латышского национализма - Министерство общественных дел. Под контролем этого ведомства находилась пресса, литература и искусство. Пропагандисты режима пытались (впрочем, без особого успеха) популяризировать «расовый и биологический национализм среди латышей». Всячески подчеркивалось арийское происхождение латышей, их «расовая чистота». Основатель неоязыческой церкви «Диевтурибы», один из главных идеологов режима Эрнест Брастыньш утверждал, что латыши являются прямыми потомками ариев в том, что касается языка и религиозного мировоззрения, поэтому на них лежит божественная миссия «обновить арийскую латышскую религию» и утвердить ее в арийской Европе. Брастыньш так увлекся, что заявлял о необходимости замены календаря и писать не 1935, а 11935 год! Он призывал очистить язык от заимствований и ежедневно носить национальную одежду. Не отставали и другие теоретики. Так, некий К. Лапиньш, бывший социал-демократ, превратившийся в националиста, в книге «Пути культуры» (Kultūras cēļi), изданной в 1936 году, сравнивал Латвию с древней Грецией, доказывая сходство латышей с греками, всеобщей грамотностью, наличием скромного достатка, владением философией и логикой. Некий Кохс в сборнике «Новый национализм» объявил, что 38 % латышек относятся к северной расе, 38 % - к восточно-балтийской, 21 % - к смешанной, 3 % – к другим расам. Кохс скромно умолчал, что немецкий ученый Х. Гюнтер, данными которого пользовался, был весьма низкого мнения о восточно-балтийской расе. Гюнтер писал, что восточные балты грубы, мстительны, им свойственен дух стадности, и они стремятся к тому, что бы ими кто-то руководил[14]. В целом на латышей, среди которых большинство еще помнили остзейских баронов, такая пропаганда не имела успеха.

С не меньшим энтузиастом (и с большим успехом) Вадонис и его официальные СМИ пропагандировали здоровый образ жизни. В частности, всячески поощрялось развитие спорта (удивительно, но Ульманиса не называли лучшим другом физкультурников Латвии, хотя он вполне заслужил такой эпитет). Устраивались массовые празднества, митинги, демонстрации, в которых часто участвовал вождь. Был хорошо налажен внутренний туризм. Устраивались авиационные праздники. Велась борьба с распространением алкоголизма. Проводились безалкогольные дни.

Плакат 1938. «Зовет за собой вечный голос Латвии! Антиалкогольные дни 8 и 9 октября».

Как и у соседей-эстонцев, в Латвии развернулась кампания по изменению фамилий, многие из которых звучали по-немецки, на латышский лад. Латышам, носившим немецкие фамилии, предписано сменить их на латышские, подав для этого за два лата объявление в «Правительственный вестник». Впрочем, в основном происходило изменение немецких фамилий на звучащую похоже фамилию с использованием латышских суффиксов и окончаний. Так, министр внутренних дел Вейтман сначала стал Вейтманисом, затем взял фамилию Вейтниекс. Впрочем, даже немцы, русские, поляки, евреи были вынуждены записывать свои фамилии во всех официальных документах с окончанием «с» на латышский манер.

Ульманис как диктатор не был лишен и определенных симпатичных черт. Он не отличался жестокостью. В его правление не был приведен в исполнение ни один смертный приговор. Сам Ульманис жил достаточно скромно. Но это не мешало ему набивать карман. Он стал самым богатым человеком в Латвии. Ему на счет регулярно отправляли крупные пожертвования, а на 60-летие Банк Латвии подарил 500 тысяч латов.

Латгале, бывшая Латгалия

Прежние Польские Инфлянты, в составе Российской империи ставшие частью Витебской губернии, имели совершенно определенную местную идентичность. Местные жители всех национальностей и вероисповедования вовсе не ассоциировали себя с Латвией. Как пишут современные авторы, «к началу двадцатого столетия разрыв в экономическом, социальном, культурном и языковом развитии населения Лифляндской, Курляндской губерний и бывших Инфлянт Польских стал настолько глубок, что считать их частями одного народа, было мало оснований»[15]. После Февральской революции в Латгалии также начались бурные политические процессы, наглядно показавшие своеобразие настроение жителей края. В начале марта 1917 года в Режице собрались на совещание латгальские общественные организации, где обсуждали вопрос о взаимоотношениях латгальцев и латышей, их месте в составе новой, демократической России. Священник Франц Трасун выдвинул идею объединения двух родственных народов, их совместного движения к автономии в составе новой России. Инженер и публицист Франц Кемп, лидер Латгальской демократической партии трудящихся, настаивал на автономии латгальцев и их самостоятельном вхождении в состав Российского государства. Он считал, что латгальцев и латышей разделяют две веры и два языка, и поэтому их слияние невозможно. Совещание не пришло к единому мнению, достигнув лишь договоренности о созыве нового, расширенного собрания представителей.

В апреле состоялся Первый Латгальский конгресс, на который, однако, не были допущены представители русского, белорусского, польского и еврейского населения, то есть половины всех жителей Латгалии. В результате большинство получили сторонники объединения с Латвией. Кемп со своими сторонниками покинул конгресс. После этого было принято решение об отделении Латгалии от Витебской губернии, признания латышей и латгальцев единым латышским народом и образовании ими общей автономии в рамках России. В дальнейшем в кровавых событиях Гражданской войны латгальские земли тоже испытали хаотичную смену властей. Когда была провозглашена советская власть в Латвии, то латгальский язык, наряду с латышским и русским, получил официальный статус. В январе 1920 года Латгалия окончательно отошла к Латвии.

Как и во всей Латвии, были переименованы на латышский манер прежние названия. Двинск стал Даугавпилсом, Розиттен (Режица) – Резекне, Люцин – Лудзой. Сама Латгалия теперь стала называться Латгале. Но в целом Латгале в период латвийского парламентаризма имела определенную культурную автономию, которая в значительной степени была создана великим поэтом Я. Райнисом. Правда, уже вскоре началось давление на польское движение в Латгале, что было неудивительным в условиях неприязненных отношений Латвии с Польшей, которая по-прежнему стремилась «вернуть» себе «Инфлянты».

В латвийском парламенте депутаты от Латгалии вели постоянную, хотя и малоуспешную борьбу за автономию. При этом идею латгальской автономии поддерживали левые партии, имевшие немалое влияние в бедной Латгалии. Действовавшие в подполье коммунисты считали латгалов самостоятельной нацией, в программе КПЛ для Латгалии предусматривалась широкая автономия. На выборах в Латгалии большое число голосов собирала Партия независимых социалистов, которая как бы являлась официальным прикрытием запрещенной компартии. В целом различные латгальские партии имели в последнем Сейме 13 депутатов, за которых проголосовал 132 тысячи избирателей.

В 1920 году численность латгалов в Латгале составляла 229 300 человек или 46,0% населения края, русских -136 100 или 27,4%, поляков 63 400 или 12,8%, латышей 33 300 или 6,6%, и, наконец, евреев - 30 300 или 6,0% от всего населения. При этом здесь было трудно выделить доминирующую религию, хотя латгалы сохраняли верность католицизму, который был основой их идентичности. Но католиками были и поляки, зато многие латыши в Латгали были православными, а среди русских было много старообрядцев. Большинство жителей разговаривали на латгальском, хотя постепенно под влиянием всеобщего школьного образования все больше распространялся литературный латышский язык. В Латгале в той или иной степени все жители владели русским языком.

Но если признавать латгалов отдельным народом, то тогда латыши составляли бы чуть больше половины населения страны. И потому стремление латышизировать латгалов стала своего рода национальной идеей всех правительств Латвии. Политика латышизации латгалов проводилась неуклонно. В 1927-1929 гг. была проведена орфографическая реформа латгальского языка, в результате которой латгальский алфавит был сильно латышизирован. После установления диктатуры во всех латгальских школах ввели преподавание только на латышском языке. Язык латгалов был объявлен диалектом латышского языка. В 1938 году прекратилось издание журналов на латгальском языке, издание книг еще продолжалось, но было сильно ограничено, сводясь только к перепечатке католических катехизисов и календарей. Началась кампания, сопровождавшаяся изъятия из библиотек латгальских книг.

В Даугавпилсе на улице Вождя (Vadoņa) возвели Дом Единства. Это было четырехэтажное здание, где располагались театр, концертные залы, библиотека, ресторан, кафе с садом на крыше. В Резекне был сооружен скульптурная композиция, посвященная Маре (языческой богине, в народном представлении слившимся с образом Девы Марии). Надпись на постаменте гласила «Едины для Латвии» (Vienoti Latvijai).

Несмотря на официальное присоединение латгалов к латышам, чувство национального единства не появилось. «Настоящие» латыши из Курземе и Видземе презрительно называли латгалов словом чангали («čangaļi), то есть отбросами при чистке зерна. Впрочем, латгальцы в долгу не оставались, именуя надменных латышей словом чиули («čiuļi») – снопом пустой соломы.

Как констатировал известный латгальский публицист, говоря о временах Первой республики, Микелис Букш, «латгальцы не были интегрированы в латвийскую нацию, их история замалчивалась, язык деградировал, людям прививалась низкая самооценка, они были оттеснены в другую культурную среду»[16].

В таком положении Латвия подошла к началу событий, приведших к гибели первой республики.