Сергей Есенин в Стране негодяев

Поэта убивают за стихи. За все творчество в целом. И за вполне конкретные строки. Не случайно, в январе 1922 года Николай Клюев в послании из далекого Олонецкого края написал своему младшему собрату по перу Сергею Есенину перед его отъездом с Изадорой Дункан за рубеж «Радуйся закланию своему».

Пребывание Есенина с Дункан в Америке закончилось в феврале 1923 года скандалом в доме поэта Мани-Лейба, куда Есенин был приглашен почитать стихи. Обратимся к воспоминаниям Вениамина Левина[1].

«Где-то чувствовались вокруг них люди, которым нужно было втянуть в грязную политическую борьбу и сделать их орудием своих страстей... Что Есенин им не подходил, это они понимали, но он уже имел огромное имя в литературе, а вместе с Дункан он уже представлял символ связи России и Америки в период после русской революции – им это лишь и нужно использовать. Но Есенин не дался. И они это запомнили...

Все собрались посмотреть на танцовщицу Изадору и ее мужа – поэта русской революции... Есенин сразу почувствовал, что попал на зрелище».

Он прочел монолог Хлопуши из «Пугачева», Мани-Лейб – свои переводы стихотворений Есенина на идиш.

А потом Есенин начал читать первую сцену «Страны негодяев»: разговор комиссара Чекистова и добровольца Замарашкина. И возникли люди на белом полотне жизни, далекая Россия. Прочтем эту сцену без купюр по списку, хранящемуся в ИМЛИ[2].

НА КАРАУЛЕ

Снежная чаща. Железнодорожная будка Уральской линии. Чекистов, охраняющий линию, ходит с одного конца в другой.

Чекистов

Ну и ночь! Что за ночь!

Черт бы взял эту ночь

С б... холодом,

И такой темнотой,

С тем, что нужно без устали

Бельма перить.

…………….

Стой!

Кто идет?

Отвечай!..

А не то

Мой наган размозжит твой череп!

Стой, холера тебе в живот.

Замарашкин

Тише... тише...

Легче бранись, Чекистов!

От ругательств твоих

Даже у будки краснеют стены.

И с чего это, брат мой,

Ты так неистов?

Это ж... я... Замарашкин...

Иду на смену...

Чекистов

Черт с тобой, что ты Замарашкин!

Я ведь не собака,

Чтоб слышать носом.

Замарашкин

Ох, и зол же ты, брат мой!..

Аж до печенок страшно...

Я уверен, что ты страдаешь

Кровавым поносом...

Чекистов

Ну конечно, страдаю!..

От этой проклятой селедки

Может вконец развалиться брюхо.

О!

Если б теперь... рюмку водки...

Я бы даже не выпил...

А так...

Понюхал...

……………………………

Знаешь? Когда эту селедку берешь за хвост,

То думаешь,

Что вся она набита рисом...

Разломаешь,

Глядь:

Черви... Черви...

Жирные белые черви...

Дьявол нас, знать, занес

К этой грязной мордве

И вонючим черемисам!

Замарашкин

Что ж делать,

Когда выпал такой нам год?

Скверный год! Отвратительный год!

Это еще ничего...

Там... За Самарой... Я слышал...

Люди едят друг друга...

Такой выпал нам год!

Скверный год!

Отвратительный год!

И к тому же еще чертова вьюга.

Чекистов

Мать твою в эт-твою!

Ветер, как сумасшедший мельник,

Крутит жерновами облаков

День и ночь...

День и ночь...

А народ ваш сидит, бездельник,

И не хочет себе ж помочь.

Нет бездарней и лицемерней,

Чем ваш русский равнинный мужик!

Коль живет он в Рязанской губернии,

Так о Тульской не хочет тужить.

То ли дело Европа?

Там тебе не вот эти хаты,

Которым, как глупым курам,

Головы нужно давно под топор...

Замарашкин

Слушай, Чекистов!.. С каких это пор

Ты стал иностранец?

Я знаю, что ты – настоящий жид,

Ругаешься ты, как ярославский вор.

Фамилия твоя Лейбман,

И черт с тобой, что ты жил

За границей...

Все равно в Могилеве твой дом.

Чекистов

Ха-ха! Ты обозвал меня жидом.

Нет, Замарашкин!

Я гражданин из Веймара

И приехал сюда не как еврей

А как обладающий даром

Укрощать дураков и зверей.

Я ругаюсь и буду упорно

Проклинать вас хоть тысячи лет,

Потому что...

Потому что хочу в уборную,

А уборных в России нет.

Странный и смешной вы народ!

Жили весь век свой нищими

И строили храмы божие…

Да я б их давным-давно

Перестроил в места отхожие.

Ха-ха! Что скажешь, Замарашкин?

Ну?

Или тебе обидно,

Что ругают твою страну?

Бедный! Бедный Замарашкин...

Замарашкин

Черт-те что ты городишь, Чекистов!

Чекистов

Мне нравится околёсина.

Видишь ли... я в жизни

Был бедней церковного мыша

И глодал вместо хлеба камни.

Но у меня была душа,

Которая хотела быть Гамлетом.

Глупая душа, Замарашкин!

Ха-ха!

А когда я немного подрос,

Я увидел...

Слышатся чьи-то шаги.

Тише... Помолчи, голубчик...

Кажется... кто-то... кажется...

Черт бы взял этого мерзавца Номаха

И всю эту банду повстанцев!

Я уверен, что нынче ночью

Ты заснешь, как плаха,

А он опять остановит поезд

И разграбит станцию.

Замарашкин

Я думаю, этой ночью он не придет.

Нынче от холода в воздухе

Дохли птицы.

Для конницы нынче

Дорога скользка, как лед,

А с пехотой прийти

Он и сам побоится.

Нет! этой ночью он не придет!

Будь спокоен, Чекистов!

Это просто с мороза проскрипело дерево...

Чекистов

Хорошо! Я спокоен. Сейчас уйду.

Продрог до костей от волчьей стужи.

А в казарме сегодня,

Как на беду,

Из прогнившей картошки

Холодный ужин.

Эх ты, Гамлет, Гамлет!

Ха-ха, Замарашкин!..

Прощай! Карауль в оба!..

Замарашкин

Хорошего аппетита! Спокойной ночи!

Чекистов

Мать твою в эт-твою!

(Уходит.)

За окном мела пурга. Небоскребы Нью-Йорка давили поэта.

Нарастала неизбежность взрыва.

Распните меня! Распните меня! – кричал Есенин.

На следующий день в американских газетах появились статьи, в которых, по словам В. Левина, «все было как будто правдой и в то же время неправдой».

«Изадора теряет американское гражданство» – сообщили в «Толедо Блейд».

Вениамин Левин писал:

«Стало ясно, в частном доме поэта Мани-Лейба на «вечеринке поэтов» присутствовали представители печати…

Этот газетный скандал имел свои последствия. Концертные выступления Дункан по Америке стали невозможны...

Я предложил Есенину, чтоб он написал мне своей рукой тот отрывок о Чекистове и Замарашкине, который он читал в Бронксе и который, по моему мнению, и вызвал обвинения в «антисемитизме». Я объяснил ему, что на всякий случай я буду третьим лицом, с документом в руках опровергну этот просто невежественный выпад, основанный на незнании языка и духа его» [3].

Возвращение в Россию было долгим: через Шербур, Париж, Берлин, Ригу.

Пересекая Атлантический океан, с борта парохода «Джордж Вашингтон» Есенин послал письмо поэту Александру Кусикову в Берлин с единственным желанием выплеснуть правду.

«Сандро, Сандро. Тоска смертная, невыносимая. Чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, и вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если бы я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь.

Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это б... снисходительное отношение власть имущих, а еще тошнее переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу, ей-богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.

Ведь и раньше, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть. А теперь – теперь злое уныние находит на меня...

Перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно: что ни к февральской, ни к октябрьской. По-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь» [4].

Интересуясь высказываниями Есенина за границей, Троцкий писал: «Есенин не только моложе, но и гибче, пластичнее, открытее влияниям и возможностям. Уже и мужицкая подоплека его не та, что у Клюева: у Есенина нет клюевской солидности, угрюмой и напыщенной степенности... Воротится он не тем, что уехал. Не будем загадывать, сам расскажет» [5].

И Есенин рассказывал в драматической поэме «Страна негодяев». Рассветов вспоминает Америку:

Вместо наших глухих раздолий,

Там, на каждой почти полосе

Перерезано рельсами поле

С цепью каменных рек – шоссе.

И по каменным рекам без пыли,

И по рельсам без стона шпал

И экспрессы и автомобили

От разбега в бензинном мыле

Мчат, секундой считая доллар,

Места нет здесь мечтам и химерам,

Отшумела тех лет пора.

Все курьеры, курьеры, курьеры,

Маклера, маклера, маклера.

От еврея и до китайца

Проходимец и джентельмен,

Все в единой графе считаются

Одинаково – business men,

На цилиндры, шапо и кепи

Дождик акций свистит и льет.

Вот где вам мировые цепи,

Вот где вам мировое жулье.

Если хочешь здесь душу выржать

То сочтут: или глуп, или пьян.

Вот она – мировая биржа!

Вот они – подлецы всех стран.

Чарин

Да. Рассветов! но все же, однако,

Ведь и золота мы хотим.

И у нас биржевая клоака

Расстилает свой едкий дым.

Никому ведь не станет в новинки,

Что в кремлевские буфера

Уцепились когтями с Ильинки

Маклера, маклера, маклера...

И в ответ партийной команде,

За налоги на крестьянский труд,

По стране свищет банда на банде,

Волю власти считая за кнут.

И кого упрекнуть нам можно?

Кто сумеет закрыть окно,

Чтоб не видеть, как свора острожная

И крестьянство так любят Махно?

Потому что мы очень строги,

А на строгость ту зол народ,

У нас портят железные дороги,

Гибнут озими, падает скот.

Люди с голоду бросились в бегство,

Кто в Сибирь, а кто в Туркестан,

И оскалилось людоедство

На сплошной недород у крестьян.

Их озлобили наши поборы,

И, считая весь мир за бедлам,

Они думают, что мы воры

Иль поблажку даем ворам.

Потому им и любы бандиты,

Что всосали в себя их гнев.

Нужно прямо сказать, открыто,

Что республика наша – bluff,

Мы не лучшее, друг мой, дерьмо.

11 марта 1923 года в Берлине в Доме германского аэроклуба состоялся концерт-бал по случаю годовщины существования объединения российских студентов в Германии, в котором приняли участие С. Есенин, А. Толстой, М. Андреева и А. Кусиков. Из воспоминаний Романа Гуля, писателя первой русской эмиграции:

«...Мы вышли втроем из Дома Немецких Летчиков. Было часов пять утра. Фонари уже не горели. Берлин был коричнев. Где-то в полях, вероятно, уже рассвело. Мы шли медленно. Алексеев держал Есенина за руку. Но на воздухе он быстро трезвел, шел тверже и вдруг пробормотал: «Не поеду я в Москву... не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн» [6].

Возвращаясь на родину и, очевидно, вспоминая свои недавние выступления, поэт писал: «Ах, какое поганое время, когда Кусиков и тот стал грозить мне, что меня не впустят в Россию» [7].

Такие выходки Есенина, как пение «Интернационала» в кругу белоэмигрантов или размахивание красным флагом из окна концертного зала, где танцевала Дункан, – все это не меняло положения, поскольку воспринималось зоркими чекистами как фрондерство и буффонада скучающего поэта. То, что Есенин при всем своем неприятии буржуазности никак не тянет на «большевистского агитатора», поняли даже падкие на сенсацию репортеры. Однако домой его впустили. Правда, при этом Есенин провидчески предсказал, что Страна негодяев шагнет в Россию. Ему оставалось жить два года, сопровождаемые арестами, товарищеским судом и предчувствием, что его хотят убить.

Друг мой, друг мой, прозревшие вежды

Закрывает одна лишь смерть…

Сноски

1. Левин В. Есенин в Америке. // «Новое русское слово». Нью-Йорк, 1953, 9–13 августа.

2. Есенин С.А. Страна негодяев. // ИМЛИ, ф. 32, оп. 3, № 55.

3. Левин В. Там же.

4. С.А. Есенин – А.Б. Кусикову, 1923, 7 февр. Письмо найдено проф. Г. Мак-Вэем в архиве А.Б. Кусикова и впервые опубликовано в Англии в «The Slavonic and East European Review», (London, July 1968), Vol. 46, № 107, pp. 479–80.

5.Троцкий Л.Д. Литература и революция. М. 1924, 2-е доп. изд., с. 51– 53 (1-е изд. книги вышло в 1923 г.)

6. Гуль Р.Б. Я унес Россию. Апология эмиграции. – Россия в Берлине. 1981. Впервые эти воспоминания изданы в «Новом журнале», 1979, кн. 136, с. 91-102.

7. С.А. Есенин – А.Б. Мариенгофу. Париж, 1923, весна. // Есенин С.А. Собр. соч., т. 6, с. 138.

Наталья Кирилловна Сидорина, автор книги «Златоглавый. Тайны жизни и гибели Сергея Есенина» (1995, 2005)