Петр Ильич Чайковский… Даже люди, не имеющие музыкального образования, знают имя и многие произведения величайшего русского композитора мирового уровня. А кто, кроме узкого круга знатоков оперного искусства, сегодня знает бельгийскую певицу Дезире Арто? Вопрос риторический. Но в 60-70 годах XIX века имя знаменитой примадонны звучало куда громче, чем имя Чайковского, скромного профессора Московской консерватории. В ту пору мир еще не слышал оперу «Евгений Онегин», не наслаждался «Лебединым озером», не замирал от восторга при фортепианных аккордах духоподъемного «Первого концерта», не плакал от светлой элегической грусти, слушая трио «Памяти великого артиста»…
Сложилось так, что они встретились: Он и Она. И полюбили друг друга… Какой удар по нынешним русофобам, для которых великий композитор невольно стал козырной картой в подлой игре, где разыгрывается клевета на русскую культуру!
В новой пьесе Василия Владимировича Дворцова (известного читателям по романам «Аз буки ведал», «Терра Обдория», «Каиново Колено», «Звезда Марии», повестям «Тогда, когда случится», «Кругом царила жизнь и радость», «Ковчег.1943», поэмам «Правый мир», «Ермак» и многим другим произведениям), к нам пришёл Пётр Ильич Чайковский во всей своей незапятнанной чистоте. И если кто-то из «заинтересованных» уже потёр руки, надеясь, что Дворцов в своем произведении так или иначе коснется скабрезных фактов биографии композитора, хотя бы с целью их опровергнуть, то предупреждаем сразу: не ждите! Не будет. От наших врагов-предателей, которых мы порой нежно называем «оппозиционерами», Дворцов защищает Чайковского иначе: рисует его таким, каким он был на самом деле. Титаном музыки и титаном духа, человеком глубоко и искренне верующим, чья личность не погрязла в грехе, а ступенька за ступенькой поднималась к совершенству, к Богу. Для этого писателю ничего не надо было придумывать, ибо вся творческая деятельность Чайковского, его подлинные высказывания, дневниковые записи, переписка с друзьями – тому подтверждение.
На документальном материале построены многие монологи героев пьесы, так что опровергнуть их подлинность невозможно. Ведь не Дворцов, а сам Чайковский говорит: «…меня глубоко возмущают те господа, которые готовы умирать с голоду в каком-нибудь уголку Парижа, которые с каким-то сладострастием ругают всё русское и могут, не испытывая ни малейшего сожаления, прожить всю жизнь за границей на том основании, что в России удобств и комфорта меньше. Люди эти ненавистны мне; они топчут в грязи то, что для меня несказанно дорого и свято».
Грех разрушает душу, а добро и вера – возвышают. В этом можно убедиться на примере Петра Ильича Чайковского. Как ни странно, композитор не был с рождения одарен блестящими способностями. Так называемого, «абсолютного слуха» у него не было, на плохую музыкальную память он тоже жаловался. Но великая безудержная любовь к музыке, её глубокое понимание, следование советам знаменитых педагогов и упорная работа над собой помогли ему стать величайшиим музыкантом. От первой юношеской симфонии «Зимние грезы» композитор прошел долгий и трудный путь к «Шестой патетической», от ранней оперы «Воевода» (уничтоженной им самим), возвысился до гениальной «Пиковой дамы», от увертюры на Датский гимн, сочиненной в молодости, вырос до торжественной увертюры «1812 год»… Заметим попутно, что увертюра Чайковского многие годы традиционно исполнялась в национальный праздник США – День независимости. Американские слушатели искренне полагали, что русский композитор таким образом выразил свою поддержку борьбе американцев против англичан. Как можно догадаться, теперь эта милая традиция по известным причинам прервалась…
Но вернемся к пьесе Василия Дворцова. Её сюжет построен на постоянном намеренном нарушении хронологии событий. Действие происходит то в 1885, то в 1876, то в 1869 году… и на протяжении всего спектакля фоном звучит музыка из симфонии «Манфред». Более того, содержание пьесы построено в строгом соответствии с «Манфредом», что легко можно заметить по авторским ремаркам, в которых точно указано, какую именно часть симфонии следует слушать перед или во время той или иной сценой. Писатель синхронизировал сюжетную последовательность пьесы с последовательностью изложения симфонии, вот почему ему понадобились временные перебросы, которые ничуть не нарушают логику повествования, а напротив, придают его произведению большее напряжение и импульсивность. Иногда к музыке присоединяется балет, символически поясняющий происходящее на сцене.
Почему именно «Манфред»?
В начале пьесы Чайковский, который когда-то отверг предложение композитора Балакирева написать музыку на тему философской поэмы Байрона, внезапно меняет своё решение:
«Но сейчас-то, Милий Алексеевич, сейчас тема меня настигла. Просто накрыла! Я понял, я увидел: это же моя история, моя биография! Манфред – во многом я. Моё предательство, моё раскаянье, от которого не забыться. В этой симфонии я расскажу о себе. О ней. О нас. Пусть все, все узнают … про то, как я должен был бросить всё и лететь к ней. Уговорить, уверить, спасти от ложной мысли, от рокового поступка!..»
Надо заметить, что Петр Ильич отчаянно загорался какой-либо музыкальной идеей, если находил в ней связь со своей жизнью, личностью, восприятием мира, и полностью растворялся в своём сочинении. Иногда это играло в его жизни злую шутку. Если, например, Пушкин видел в своём Онегине лишь «доброго приятеля» и утверждал: «всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной», то Чайковский, работая над оперой по роману Пушкина, переживал ошибки героя как свои собственные. Вот почему, когда «влюбленный в Татьяну» Петр Ильич получил от бывшей ученицы консерватории письмо с признанием в любви, то, недолго думая, импульсивно женился на ней, о чём не раз потом горько жалел.
Манфред, в котором Чайковский долгое время видел лишь «мелкого Фауста», захватил композитора, когда он нашел в байроновском герое сходство с собой. Сохраняя в глубине души детскую чистоту, которую в родном доме воспитали в нем отец, покойная мама и любимая гувернантка, он, сталкиваясь в реальной жизни с серьёзными, часто неразрешимыми проблемами, пытается постичь смысл своей жизни. Он не только композитор, но и философ. Подобно Манфреду, познавшему земные и внеземные тайны, Чайковский открыл великие тайны музыки – самого загадочного из всех видов искусства. Ведь музыка – единственный вид искусства, который возбуждает наши чувства, воздействуя на них непосредственно, без посредства мысли.
Содержание пьесы «Чайковский. Новый финал» в нескольких словах можно изложить следующим образом: два великих человека, Петр Чайковский и Дезире Арто, любят друг друга, но расстаются ради некой высшей цели, смысл которой они и сами не вполне понимают.
Смею предположить, что до знакомства с пьесой Дворцова «Чайковский. Новый финал» далеко не всем читателям было известно, что Петр Ильич, ставший с подачи русофобов одиозным представителем нетрадиционной сексуальной ориентации, полюбил женщину и собирался на ней жениться. Их чувства были взаимны, однако, счастье так и не состоялось…
Поначалу необходимость расставания им внушают друзья, действующие на первый взгляд из лучших побуждений, а на самом деле из обыкновенного эгоизма. Хитрая психологическая интрига, которую профессор Московской консерватории Николай Рубинштейн и музыкальный критик Ларош плетут вокруг Чайковского и Дезире направлена не на то, чтобы спасти творческий потенциал композитора и певицы, якобы поставленный под угрозу их необдуманным брачным союзом, а на то, чтобы любой ценой оставить в Москве «Петрушу» – их любимого детища, которого они вырастили и взлелеяли.
Рубинштейн и Ларош взяв на себя роль наставников, как им кажется, «несмышленыша» Чайковского, не понимают; он уже давно не тот робкий выпускник училища Правоведения, с сомнительными музыкальными способностями, которого принял и обучал в Петербурге брат Николая, Антон Рубинштейн, а набирающий силу великий композитор. Для них он – пахарь, не слишком одаренный, но необычайно трудолюбивый, обладающий внутренним музыкальным слухом, умением отличать настоящее от фальшивого. Такого нужно держать при себе, ибо он никогда не подведёт. На таких, как он, держится музыкальное образование. Уйдёт Чайковский – зачахнет консерватория. Вот почему Николай Рубинштейн энергично старается расстроить женитьбу Чайковского на Дезире Арто, убеждая своего младшего друга в том, что он должен принадлежать только музыке: «Артистический фанатизм, непризнанный и осмеянный непонимающею массою, при этом уважаемый и ценимый избранными – вот без чего артисту нельзя развиться. – Тычет пальцем в грудь Чайковскому – Ты, меня услышал, Петруша? Артистический фанатизм! И борьба самолюбия с судьбою!».
Разговор происходит в 1868 году, когда за плечами Чайковского не так уж много удачных произведений, снискавших любовь широкой публики. Чайковскому нечего возразить, когда Рубинштейн выговаривает ему:
«Ты – молодой податель талантов. Да, очень даже податель, но – кто ты сегодня? Се-го-дня. Потенция. Тебя нужно чистить, шлифовать и воспитывать – молчи! Мы же договорились. Более того, помни, всегда помни: я твой друг. Я – друг. И я не один, и мы едины во мнении».
Чайковский и без доводов своего наставника сам понимает, что, в отличие от Моцарта, не родился музыкальным гением, все-таки в глубине души чувствует, как зреет и набирает силу его талант: «Николай, мне кажется, что ты, и под твоим влиянием некоторые наши друзья, как-то упорно не желаете видеть, что я давно уже не нуждаюсь в няньке». Рубинштейн и Ларош умело подстрекают своего воспитанника, убеждая, что главный соблазн для каждого творческого человека — славолюбие. По их мнению, деньги — это соблазн не для гениев, это соблазн для просто талантливых, а вот слава… Желая вызвать в Чайковском «голос честолюбия», стремление к известности, друзья уговаривают его оставить Дезире: женитьба погубит карьеру знаменитого маэстро!
Но ничто не может убедить Чайковского отказаться от любимой женщины. И лишь когда Рубинштейн заводит речь о самопожертвовании во имя любви, Чайковский не может не прислушаться к его словам: «…ты же думал, конечно, думал – кто ты и кто Дезире Арно, она же Маргерит Жозефин Монтаней? Думал?».
Убедительная речь старшего друга невольно заставляет Чайковского почувствовать свою вину перед возлюбленной. Действительно, супружеские узы великой певицы с малоизвестным профессором московской консерватории могут повредить её карьере. Её. Вероятно, Рубинштейн прав… Кто он и кто она! Так считают и не только друзья Чайковского, но и мать великой певицы, мечтающая о браке дочери с более влиятельным человеком театра, способным поднять Дезире на ещё большую высоту.
Рубинштейн рисует Чайковскому безрадостную картину его семейной жизни:
«…Петруша, загляни в будущее: потерянные годы, нереализованные планы, да ты непременно станешь обвинять её в своей зря растраченной жизни. Ты будешь обвинять свою Дезире! Да ты просто заешь её».
Ну как тут не вспомнить размышления Пушкина о будущем Владимира Ленского, если бы тот остался жив:
В деревне счастлив и рогат,
Носил бы стёганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел…
Влюбленность Чайковского в блестящую бельгийскую певицу вполне естественна. По словам критика Лароша, «для многих из тогдашней музыкальной молодежи, прежде всего для Чайковского, Арто явилась олицетворением драматического пения, богинею оперы»
А Дезире? Каком образом богиня обратила свой взор на ничем не приметного преподавателя московской консерватории, делавшего первые шаги на композиторском поприще? Вы скажете, что такого не может быть? Но послушаем объяснение самой певицы:
«Свёл нас громогласный Антон Рубинштейн, приехавший в Москву на несколько дней к брату Николаю. Рубинштейн просто задирал бедного и бледного Чайковского, представляя того мне как малого ребёнка – нежно наивного, невинного, пугливого и суеверного. Но это были самые лучшие характеристики, которыми можно сопроводить знакомство. Нагло напористых, пошловатых и кичащихся байроническим богоборством в театральных кругах пребывало в избытке».
Вот и ответ! Притягиваются равно чистые сердцем.
Была ли это платоническая любовь? Возможно…
Платоническая любовь, часто вызывающая снисходительные усмешки знатоков «настоящей» любви, как ни странно, бывает необычайно сильным чувством, способным вызывать у человека не придуманные, а реальные душевные страдания. Покопайтесь в собственных воспоминаниях и согласитесь, что так оно и есть. Особенно остро платоническую любовь переживают романтические натуры, чувства которых общество обычно не воспринимает всерьез, считая, что их влюбленность, – обыкновенная блажь. Но не всё так просто. Из-за так называемой «блажи» Франческо Петрарка посвятил Лауре 366 сонетов, у Гёте застрелились юный Вертер, и студент Митя из повести Бунина, и бедный чиновник Желтков из «Гранатового браслета» Куприна… Да и в обычной жизни, каждый из нас может припомнить случай, когда вдруг сердце сжималось не от страсти, а от сладкой боли, только оттого, что твой кумир вдруг бросил на тебя случайный взгляд.
Дезире Арто была для Чайковского живым воплощением идеала, с которым он попытался соединить свою судьбу, но не сделал этого. И не Рубинштейн и, тем более, не Ларош были тому причиной. После мучительных раздумий Чайковский сам отказался от своего счастья, принес себя в жертву, когда понял, что любимая женщина не будет с ним счастлива. Романтичная Дезире рождена для сцены, а не для степенной семейной жизни. Он не будет держать в силках вольную птицу… Пусть летит, радуя мир своей божественной песней!
Чайковский был личностью неординарной, наделенной сильными, необычными чувствами, осознать которые обыкновенному человеку не так-то просто. Одно можно сказать с уверенностью: его чувства были чисты, как чувства ребенка, влюбленного в маму, отца, друга, воспитательницу, любимого учителя, в героя любимой книги…
Француженка Фанни Дюрбах, служившая гувернанткой в доме Чайковских, вспоминала, что даже мимолетное замечание вызывало у Пети нестерпимую душевную боль. Из-за необычайной ранимости его называли «стеклянным ребенком». Природная чувствительность и хрупкость остались в характере Чайковского навсегда. Навсегда он сохранил и нежную любовь к своей наставнице Фанни, которую с такой искренней симпатией показал Дворцов в своем произведении.
Но для раскрытия авторского замысла еще более важны образы родителей композитора – Александры Андреевны и Ильи Петровича. Раскрывая главного героя, Дворцов переносит нас в его детство, в русскую патриархальную семью, где дети росли в семейной любви и вере в Бога. В трудные моменты уже взрослой жизни композитор чувствует духовную связь с отцом и матерью, их молитвенную поддержку. Хотя мамы уже давно нет на свете, незримо она всегда рядом… Вот она обращается к мужу с небес: «Царица Всеблагая! Кто бы сейчас помолился за Пьера? Душа его в плену у суеты мира, у тщеславия. Он горит гордостью, мечется славолюбием. Погибает. Наш Петя погибает. Ты молишься?»
Чайковский и впрямь стоит на перепутье и нуждается в духовной поддержке. Отказавшись от брака с Дезире Арто, он не отказался от своей любви к ней. Он мучается сомнением, был ли его поступок самопожертвованием? А может быть, предательством?
Его жизнь превращается в ад с того момента, как он узнает, что его Дезире неожиданно вышла замуж за итальянского баритона Падилла-и-Рамоса. «Того испанского payaso, помнишь – чёрный, пучеглазый, и простой как кукла» – смеется Ларош, сообщая другу свежую новость. А Чайковский, собрав волю в кулак, говорит, что не знает такого. И украдкой смахивает слезу.
Дезире тоже плачет. Но делает это красиво, по театральному: «Mon meilleur ami! Я должна написать вам. Тебе. Но … не могу. Я плачу, всё время плачу и никак не могу взять перо и бумагу. И небо плачет со мной – со дня Непорочного зачатия дожди не прекращаются. Земля больше не впитывает небесных слёз, и лужи как озёра, горькие озёра…».
В отличие от Чайковского, она не ведает сомнений и уверена, что они поступили правильно: «Только так мы не погубим друг друга, не помешаем своим талантам. Отдадим свои долги Создателю».
Что теперь может спасти Чайковского от отчаяния? Только одно – работа: «Мне надо работать. Работать. Спасибо вам, мои друзья, спасибо за то, что меня удерживали. От глупости…от гибели. Какой же я был дурак!» Ему охотно поддакивает Ларош: «Ну, с кем не бывает! Не казни себя. Но помни: кто ты без нас? Никто». Чайковский в ответ нервно и горько смеется… Причем тут друзья? Он сам принял роковое решение! Сам кругом виноват.
Сходство Чайковского с Манфредом становится всё более очевидным не только самому композитору, но и читателю. Как и Манфред, Чайковский глубоко несчастен. Манфред томится сознанием бесполезности своей жизни, а главное – сознанием вины за преступное прошлое. По его вине погибла его возлюбленная Астарта. Уже седеющий Чайковский винит себя за разрыв с единственной из женщин, которую любит до сих пор. Недаром имя её – Дезире, что в переводе с французского означает: «Желание». Манфред устал от душевных страданий, единственное его желание – обрести покой. В конце концов герой получает желаемое, спустившись в ад, покаявшись и испросив прощения у духа Астарты. А Чайковский покоя не знает… Ад – в нём самом. В его груди бушуют душевные бури от совершённых ошибок (часто мнимых), которые он не может себе простить. В этом, пожалуй, его основное отличие от байроновского героя.
Окончив своё великое творение, симфонию «Манфред», которую современники справедливо называли «симфонией-поэмой» и даже «оперой без слов», Чайковский не испытывает творческого удовлетворения. После долгих раздумий он приходит к мысли, что покаявшийся Манфред слишком легко освободился от своей вины за совершенные грехи:
«Совсем не то! Погодите. Мой герой, мой Манфред спустился в ад. Принести покаяние Астарте. Конечно, это я спустился в себя, это я хотел принести покаяние за … то, что должен был бросить всё и лететь к ней. Уговорить, уверить, спасти от рокового поступка! Должен был. Но…. Поэтому я знаю, по себе чувствую и знаю – покаяние не освобождает от чувства вины. Ну, разве на минуты, на часы. А потом опять совесть. И если мой Манфред вдруг да станет покоен – это ложь. Ложь. Неправда. Господи, когда мы встретимся, все – живые и мёртвые, встретимся перед Страшным судом, что мы скажем друг другу? Чем оправдаемся? Чем мы оправдаем друг друга?..
Как фальшиво. Нет-нет, финал нужно переписывать. Нужен иной, новый финал».
Через долгие годы разлуки стареющая оперная дива вновь встретила своего друга, ныне знаменитого и обласканного славой. Чайковский ни единым словом не обмолвился ей о том, какие перенёс страдания от разлуки. Он по-прежнему любит свою Дезире и приносит ей щедрый дар – шесть романсов, написанных специально для её слабеющего голоса. В отличии от Чайковского, Дезире не может удержаться от признания возлюбленному, что принесла себя в жертву во имя его великого будущего: «Постоянно, все годы и все дни, все часы и минуты я счастлива – тем, что знаю: в каждом вашем произведении есть частичка и моего участия. Частичка моей жертвы».
Казалось бы, ничего, кроме новой боли, её откровения композитору не могут принести. И читатель поспешно думает: «Чайковский жестоко страдает от своей жертвы, а Дезире ею любуется. Вот и вся разница».
Но мудрый Чайковский потрясен словами Дезире о «желанной жертве». Теперь он знает: покаяние грешнику необходимо, но одного только раскаянья недостаточно для освобождения от последствий греха. Нужна искупительная жертва, равносильная содеянному. Только через самопожертвование приходит душевное очищение. И композитор искренне восклицает: «Ваше счастье в желанной жертве. В желанной. Но, как и моё! Господи! Да, тысячу раз – да! Истинно. Подлинно. Желанная жертва – и есть выход к счастью. Желание жертвы. Иначе покаяние неискренне. Господи, это оно. Оно. Я знаю, как напишу, как написать новый финал! Знаю».
Но путь к «новому финалу» долог и тернист… Прошло немало лет, прежде чем Чайковский нашел тот единственно верный, «нелживый» финал, который по воле судьбы стал завершением непростой жизни великого русского композитора. Это финал Шестой (Патетической) симфонии. Им и завершается пьеса Василия Дворцова…
По окончании своего большого вдохновенного труда Дворцов в частной переписке признавался: «Закончил пьесу, исполнил давным-давно обещанное. Обещанное и профессиональным чайковсковедам (в том же Воткинске, сидючи за роялем, подаренным будущему композитору его мамой) и поклонникам творчества нашего гения, и просто людям, далёким от классической музыки, но горящим сохранением чести русской культуры.
Я обещал рассказать историю создания симфонии Чайковского «Манфред», и почему с этого произведения началось возвращение Петра Ильича в Церковь. С чтением (восемь лет!) Священного Писания с плотными комментариями на полях. С принятием таинств исповеди и причастия. Насколько получилось, пока не могу судить».
Судить, конечно, будут читатели… Тем, кто хочет прочитать пьесу Василия Дворцова «Чайковский. Новый финал», предлагаем найти её в интернете по ссылке.
Надеемся, что пьесу прочтут театральные режиссеры, и она будет поставлена в театре. Рано или поздно это обязательно случится, мы верим в это совершенно. Как верим, что пьеса понравится всем, кому дорог Петр Ильич Чайковский, гордость и слава русской музыки, наш верный и добрый друг всей нашей жизни.
