Глава 11
Прощание с ЦСУ. – Поиск новой работы. – Институт труда. – Имитация науки. – М.Г. Мошенский и евреи. – Совхоз «Заветы Ильича». – Исследование масонских гнезд. – Н.И. Новиков и Авдотьино. – Граф Орлов-Давыдов в «Отраде»
В середине 70-х умер начальник ЦСУ СССР Старовский. Его преемником стал почти не скрывавший своих сионистских убеждений Лейба Володарский. Атмосфера в учреждении резко ухудшилась, оживилась «сионистская партия». Научная работа меня увлекала, но в стенах ЦСУ я не видел перспектив для своего развития как ученого. В конце 1976-го я начал искать новое место работы. По рекомендации друзей и знакомых посетил несколько исследовательских учреждений: Институт США и Канады, Институт международного рабочего движения, Экономический институт Министерства обороны (ГРУ), Экономический институт СЭВ и Институт труда.
В Институт США и Канады (о котором я расскажу подробнее в следующей главе) меня рекомендовал мой учитель Миндаров. Сюда я пришел к его знакомому В.М. Кудрову, с которым ранее встречался при работе над диссертацией. Это был один из ведущих специалистов в области экономики США, проживший в этой стране несколько лет. Принял Кудров меня приветливо, но с ходу огорошил откровением: «Наш институт “позвоночный”, принимают только по большой протекции (по звонку) сверху. Наш шеф Арбатов проводит политику подбора кадров среди отпрысков советских государственных и партийных деятелей. Опираясь на отпрысков, директор обделывает свои личные делишки. Я в институте считаюсь оппозицией, поэтому вряд ли моя протекция вам поможет. Впрочем, если вы даже и устроитесь в нашу контору, то вам не дадут ходу. Заставят быть шестеркой при каком-либо отпрыске! То, что вы написали интересную диссертацию по США, здесь ничего не значит. Институт занимается больше политикой, чем наукой».
Институт международного рабочего движения, куда я пришел тоже по протекции знакомых в присутственный день, поразил меня огромным количеством евреев. Казалось, ты находишься в другой стране. Непонятно, откуда возникла такая любовь «избранных» к рабочему движению, но за полтора часа, которые мне пришлось ожидать опоздавшего заведующего отделом, я не услышал ни одного научного разговора. Шел обычный бытовой треп: об одежде, машинах, кто с кем спит, что можно купить в зарубежных командировках и т.п. Причем треп не русский, а какой-то иностранный, совершенно пустой и скучный. Немного поговорив с заведующим, который с ходу стал втягивать меня в какую-то интригу, я понял, что никогда не смогу работать с этой публикой. Сказав, что я подумаю, и вежливо попрощавшись, я ушел, чтобы никогда туда не вернуться.
Экономический институт СЭВ на Сухаревской площади в отличие от предыдущей конторы был пуст. На всем пути, начиная с вахты до кабинета на третьем этаже, где мне была назначена встреча, я не встретил ни одного живого человека. Около часа я пытался добиться у начальника отдела, миловидной женщины средних лет, ответа на вопрос – чем же все-таки реально занимается институт, и, наконец, понял – обтекаемыми экономическими фикциями. Институт, как и сам Совет Экономической Взаимопомощи (СЭВ), был фикцией, созданной для того, чтобы скрыть ужасную правду. Правда же состояла в том, что СЭВ был создан как инструмент перекачки ресурсов СССР в восточноевропейские страны и Вьетнам. Это следовало из секретных документов, с которыми я познакомился еще в ЦСУ. Работа в Институте СЭВ показалась мне бесперспективной и неинтересной.
Экономический институт Министерства обороны размещался в купеческом особняке в районе Курского вокзала. Сразу же за автоматчиком на вахте бросалась в глаза написанная во всю стену картина с полуобнаженными женщинами. Любезный полковник рассказал мне, что институт занимается изучением экономического потенциала стран – главных противников СССР, к которым относятся США, Китай и ведущие страны Западной Европы. Рассказывал он про это с большой заинтересованностью и знанием дела. Характер и направление исследований мне понравились, однако сильно смутило то, что для служебного роста требовалось надеть погоны и фактически стать военнослужащим. Более того, работа в институте означала переход под полный контроль спецслужб. Последнее для меня было неприемлемо, так как я уже твердо решил продолжать свои подпольные исследования «Россия во времени и в пространстве» и сумел собрать в ЦСУ большое количество совершенно закрытых в то время материалов. Подумав две недели, я с грустью отказал любезному полковнику.
Наиболее подходящим вариантом для меня оказалось предложение из Института труда. Заведующий отделом производительности труда этого института Алексей Павлович Костин, часто приходивший в ЦСУ на консультации, однажды предложил мне организовать в его отделе сектор международных сопоставлений. Русский человек, фронтовик, по своему духу он был похож на моего отца, и я, подумав несколько недель, согласился.
Мне казалось, что я смогу самостоятельно работать, используя результаты моих официальных занятий для подпольных исследований. На деле получилось иначе. Алексей Павлович перенес инсульт и не смог выполнить свое обещание о создании сектора. В качестве старшего научного сотрудника мне пришлось заниматься совершенно пустыми темами. Созданный в 20-е годы А. Гастевым Институт труда в свое время был известным научным учреждением, в котором работали видные ученые. Проводились серьезные исследования, выпускались солидные монографии. В институте была собрана богатая научная библиотека.
Но к моменту моего перехода в этот институт положение существенно изменилось. Самых видных специалистов здесь уже не было. Руководство института перешло в руки заурядных чиновников, не имевших серьезных научных заслуг и выпускавших монографии, больше походившие на коряво написанные производственные инструкции, чем на научные исследования. Директором при мне был Д.Н. Карпухин, полуеврей, державшийся с большим апломбом, очень похожий на самодовольного индюка. Если его предшественник Е.И. Капустин допускал продвижение русских кадров, то Карпухин делал ставку преимущественно на евреев. Они занимали все ключевые должности. После ухода по болезни Костина зав. отделом производительности труда был назначен сионист Я.М. Шагалов, человек малокомпетентный, но занимавший одно из первых мест в структуре «сионистской партии» института.
Институт труда
Эта партия в Институте труда была менее сплоченной, чем в ЦСУ. Группу сионистов возглавляли Рысс, Шагалов, Коробчинский. Все они входили в партком института и считались самыми видными партийными активистами института. В конце 80-х два последних уехали в Израиль. Люди эти своей активностью буквально терроризировали институт, подавляли все проявления русских национальных чувств. Компартия для них была вроде дубины для расправы с инакомыслящими. Помню, как активисты сгоняли сотрудников института на общие собрания и устраивали чтения партийных документов и воспоминаний Брежнева. Тех, кто избегал этих собраний, по их инициативе прорабатывали, лишали премии. Вокруг сионистских активистов сплачивались их соплеменники, не имевшие ничего общего с наукой. При Шагалове большая часть его соратников год от года давала практически одни и те же отчеты со стереотипными выводами, добавляя только данные за последний период. Читать плоды их трудов было и скучно, и смешно. Редким исключением среди сионистской части Института труда были М.Г. Мошенский (зав. отделом капиталистических стран) и Слезингер. Это были серьезные исследователи, пользовавшиеся заслуженным авторитетом и за стенами учреждения. С Мошенским, несмотря на его происхождение, у меня установились хорошие отношения – хотя ладить с ним было нелегко. Очень сложный человек, с частыми депрессиями и переменами настроения, он постоянно ругал «этих жидов» (его слова о Шагалове и Рыссе), от которых «не добьешься толку». Вначале его выпады против «жидов» казались мне грубой провокацией, а затем я понял, что он, как серьезный ученый, действительно презирал их за некомпетентность и имитацию науки. Настроенный критически к советской власти, он, выходец из Одессы, поведал мне, как в этом городе расправлялись с белыми офицерами и членами русских патриотических организаций – Союза Русского Народа и др. Их привозили лодками на два больших корабля, стоявших на рейде в заливе, садистски мучили, а потом убивали и бросали в море. Иногда море выбрасывало на берег изуродованные трупы, а большевики объявляли их жертвами бандитов. За короткий срок еврейские чекисты уничтожили по списку всех членов местных русских патриотических организаций.
Институтские евреи не любили Мошенского и постоянно его травили. Я же понимал его и, когда представился случай, перевелся к нему в отдел. По его совету я начал писать докторскую диссертацию на тему «Качество трудовой жизни». Писал я ее, как и свою подпольную работу «Россия во времени и пространстве», в полной тайне, не надеясь выйти на защиту, пока абсолютная власть в институте принадлежала «сионистской партии». Только через десять лет, когда полукровку Карпухина сменил на посту директора русский человек Е.Г. Антосенков, а большая часть представителей «сионистской партии» уехала в Израиль и другие зарубежные страны, мне удалось поступить в докторантуру и успешно защитить докторскую диссертацию.
Годы, предшествовавшие моей защите, были временем непрекращающейся полемики с контролировавшими институт сионистскими деятелями. Я был увлечен научными исследованиями, не боялся трудоемких и острых тем, которые могли вызвать неудовольствие вышестоящего начальства. Существовало довольно много научных тем, на исследование которых было наложено табу. Прежде всего это касалось любимых мною международных сопоставлений, особенно в области производительности труда и уровня жизни. Я же постоянно отстаивал мысль о том, что в науке не может быть компромиссов и запретных тем. С того момента, когда начинаются компромиссы и ученые предпочитают не искать истину, а обходить запретные темы, наука превращается в фикцию.
Пользуясь моим научным азартом и горячностью, оппоненты (преимущественно из сионистов) часто подвергали меня несправедливой огульной критике. Делалось это, как правило, с «партийных позиций». Мне приписывали отход от марксизма-ленинизма, ленинских принципов советской науки, хотя политических вопросов в своих работах я не рассматривал. Партийная критика была только средством «сионистской партии» изгнать меня из института, к чему в отдельные годы они были очень близки. Однако расправиться со мной им мешала некоторая, хотя и очень слабая, поддержка со стороны некоторых работников ЦК КПСС, пользовавшихся моими научными материалами и записками. Нападки на меня усилились после моего конфликта с КГБ (о котором я расскажу далее) и прихода к власти Андропова, начавшего гонения на русских патриотов.
Несмотря на научную слабость руководства Института труда, работа в нем имела большое преимущество – возможность заниматься тем, что тебе нравится. Имитация науки, поощряемая сверху, оставляла сотрудникам много свободного времени, и каждый распоряжался этим временем по своему усмотрению. Я занимался своей подпольной научной работой, сидел в библиотеках, много путешествовал за счет отгулов, которые щедро давались нам по разным поводам. Женщины, имевшие детей, бегали по магазинам и потом подолгу обсуждали свои покупки. Лодырям институт давал возможность бездельничать, легко имитируя «научную деятельность», прожигателям жизни с размахом прогуливать, устраивать веселые попойки, бегать на любовные свидания. На Новый год и по советским праздникам устраивались шумные застолья с танцами и загулом допоздна. Практиковались служебные романы, чему пример подавала сама дирекция. Один зам. директора, например, превратил свой кабинет в место свиданий с девушками. В субботу или воскресенье, когда в институте никого не было, он приглашал их в свой кабинет. В качестве ложа использовался широкий диван, стоявший ранее в кабинете у самого Л.М. Кагановича в бытность того председателем Комитета по труду и заработной плате, к которому относился наш институт. Одно свидание зам. директора закончилось большим скандалом. Приглашенная им в очередную субботу «на консультацию» аспирантка от выпитого большого количества алкоголя потеряла сознание, пришлось вызывать «скорую помощь». Приехавшие врачи увидели на диване нагую девушку и совершенно пьяного мужчину – зам. директора. Девушку увезли в больницу, мужчину – в вытрезвитель, а «провинившийся» диван Кагановича выставили в комнату вахтеров.
Особой эпопеей в институте были поездки в подшефный совхоз «Заветы Ильича» в Ступинском районе. Каждый сотрудник проводил в нем не менее двух недель в год, некоторые же сидели месяцами. За каждый день работы в совхозе полагались два отгула. Таким образом, каждый год можно было прибавить к своему отпуску еще месяц за счет отгулов, что давало мне возможность подолгу путешествовать по России.
Наше существование в совхозе проходило примерно так: весной, рассевшись на солнышке вокруг огромного гурта, мы выполняли работу по переборке картошки для посева. Рядом с нами работали местные жители, женщины в возрасте. Бабушки, родившиеся еще при царе, трудились лучше всех – споро, старательно, вдумчиво и даже с каким-то удовлетворением («А мы по-другому и не можем», – говорила одна из них); женщины помоложе, рождения примерно годов двадцатых, работали неплохо, но как-то безо всякого интереса, формально, только бы отделаться – и все; мы же, «специалисты по труду», работали плохо, спустя рукава, с долгими перекурами и болтовней. Осенью мы собирали картошку, затаривали ее в мешки и грузили на машины. Удовлетворение от этого труда не было. Наблюдения за работой в деревне натолкнули меня на ряд мыслей, которые я в дальнейшем развил в своей книге «Русский труд».
Деревня Васильевка, которая до революции была процветающим селом с церковью и ярмаркой, в советское время жила убого и безалаберно: грязные дороги; какие-то ямы; в одном месте часть комбайна лежит лет десять, в другом – заржавевшие остатки кузова грузовика. Церковь взорвали в 30-е годы, православных почти не осталось. Несмотря на то что нас прислали в помощь совхозу, в деревне было много людей, нигде не работавших, копавшихся в своем хозяйстве или бесцельно шатающихся по улицам в ожидании выпивки.
В течение дня к сельмагу, в котором практически ничего не было, кроме спиртного и рыбных консервов, подъезжали грузовики и тракторы, водители их запасались «бормотухой» или чем покрепче. К концу рабочего дня некоторые механизаторы, среди которых было много молодых, уже не могли выполнять работу, даже подстегиваемые матом управляющего отделением.
По вечерам в колхозном бараке мы пили чай из алюминиевых кружек, а из окна раздавались частушки, одну из которых я запомнил:
А я с миленьким гуляю
С вечера и до утра.
А картошку убирают
Из Москвы инженера.
Впрочем, даже эти вынужденные поездки в совхоз я научился использовать для своих первых исследований о подрывной деятельности масонов. Дело в том, что недалеко от нашего совхоза находились до 1917 года два серьезных масонских гнезда, в которых плелись интриги против России, – усадьба Н.И. Новикова Авдотьино и усадьба графа Орлова-Давыдова Отрада-Семеновское.
По стечению обстоятельств, незадолго до первой поездки в Авдотьино я купил у букиниста ценнейшую книгу П. Ефремова «Новиков и московские мартинисты». Она дала толчок для моих исследований в Авдотьине, куда я приезжал несколько раз и подолгу беседовал со старожилами. Некоторые старики еще помнили, как им их деды рассказывали о тайных фармазонских сборищах в усадьбе, о таинственных иностранцах, подолгу живших здесь, о черной карете, запряженной черными, как смоль, лошадьми, привозившей людей в темных масках. Старики также рассказывали, что в главном барском доме, не сохранившимся до наших дней, существовала «зала» без окон, где совершались страшные обряды и участники причащались кровью из кубка. Церковь была расписана масонскими символами. Смутные обрывки сведений о личности самого Новикова, сохранившиеся у старожилов, давали противоречивую картину: с одной стороны, старожилы прекрасно понимали преступный характер сборищ фармазонов, с другой – считали Новикова хорошим человеком, заботившимся о своих крестьянах, и даже жалели его, по своей доброте втянутого в преступное дело. По преданиям, сохранившимся в Авдотьине, Новиков очень жалел о том, что в свое время был втянут в масонские сходки, и в конце дней своих публично каялся в этом в церкви перед народом.
Личность Новикова меня сильно интриговала. Я не мог согласиться с ложным подходом либеральных и советских исследователей, которые рассматривали его только через призму участия в работе масонских организаций. Исследования, начатые мной в Авдотьине и продолженные в начале 80-х, позволили сделать вывод о том, что Новиков по своему духу был глубоко чужд масонским конспираторам.
Как писатель-просветитель, публикатор произведений древней русской литературы, Новиков сложился еще до своего вступления в масонство, которое он по наивности пытался использовать в своих целях.
Работа в Комиссии по составлению нового Уложения в качестве секретаря («держателя дневной записки»), издание сатирических журналов «Трутень» и «Живописец» с полной очевидностью выявили его национально-русские симпатии и резко отрицательное отношение к космополитизированным знати и дворянству. Новиков в своих журналах показывает облик космополитизированной части правящего класса, представители которого рассматривают Россию как «неприятельскую землю, жадно терзающие ее для того, чтобы жрать, спать и развратничать. Это какие-то изверги без роду и племени, утратившие достоинство, честь и совесть, превратившиеся в скотоподобных завоевателей».
Из уст подобных дворян-космополитов, почвы, на которой, собственно, и выросло масонство, нередко можно было услышать: «Я не знаю русского языка. Покойный батюшка его терпеть не мог, да и всю Россию ненавидел; и сожалел, что он в ней родился; полно, этому дивиться нечему; она и подлинно этого заслуживает» (Трутень. Лист 3). Новиков презирает и ненавидит подобных дворян. Его симпатии на стороне простого русского народа, и прежде всего крестьян, которых он показывает трудолюбивыми и добродетельными, страдающими от притеснения дворян-космополитов.
Очевидно, что Новиков стоит на позиции реформирования русской жизни на национальных основах. Именно для этого им издаются сборники произведений древней русской литературы «Древняя российская вивлиофика» (1773–1775), которые свидетельствуют о величии духа русских людей. В предисловии Новиков писал: «Не все у нас еще, слава Богу! заражены Франциею; но есть много и таких, которые с великим любопытством читать будут описания некоторых обрядов, о сожитии предков наших употреблявшихся; с не меньшим удовольствием увидят некое начертание нравов и обычаев и с восхищением познают великость духа их, украшенного простотою».
Участие Новикова в работе масонской организации – трагедия его жизни. Масонские конспираторы использовали политическую наивность Новикова, убедив и его, что в рамках масонских лож он сможет реализовать свои просветительские замыслы, обещав ему помощь и поддержку. Руководители вольных каменщиков использовали Новикова и его широкую просветительскую деятельность в качестве ширмы для своих преступных планов. Он был приглашен вступить в ложу «Астрея» в 1775-м, в возрасте 31 года, хотя, безусловно, имел такие возможности и раньше (в то время абсолютное большинство представителей правящего класса вступало в ложи в возрасте 18–25 лет). Как справедливо отмечал исследователь творчества Новикова Г.П. Макогоненко, в масонском ордене Новиков сразу же «занял независимую позицию», ополчившись в своих статьях против самих идеологических основ антиобщественной философии масонства. «На этой почве между Новиковым и руководителями русских розенкрейцеров – мистиком Шварцем, а позже политическим авантюристом Шредером – завязалась борьба, а между ним и остальными “братьями” возникла “холодность”. Попав вскоре даже в число руководителей московского ордена розенкрейцеров, Новиков сумел тем не менее не только отстоять свою независимость от орденских начальников, отстраниться от мистических исканий “братьев”, от нелепой обрядности, но и на какое-то время использовать средства ордена для своих просветительских целей». За 1779–1792 годы Новиков создает в Москве просветительскую организацию со своими типографиями, которая издает сотни трудов по отечественной истории, сочинения русских авторов, переводы западноевропейской классики, сочинения по педагогике, экономике, грамматике и сотни различных учебных пособий, букварей и др. Конечно, все это не могло понравиться зарубежным руководителям масонского ордена.
Независимость от масонского начальства предопределила дальнейшую судьбу русского просветителя. По сути дела, он был выдан на заклание, специально подставлен с тем, чтобы погубить просветительское дело, ради которого он жил. Из многих десятков высокопоставленных масонских руководителей, в том числе занимающих видное положение при императорском дворе, судебному преследованию подвергся только Новиков. В 1792-м он был арестован.
Из следственного дела Новикова видно, что многих преступных политических интриг, которые вели масоны против Русского государства, Новиков просто не знал, более того, он не знал содержания некоторых масонских книг, которые печатались в его типографии по указанию масонских начальников. Ему объясняли, что он не готов к пониманию их таинств. Новиков не ведал, кто возглавляет орден розенкрейцеров, в котором состоял, а знал лишь своего непосредственного начальника. На допросе он показал: «Кто суть действительно из начальников... мне открыто не было, и я не знаю не только сих, но ниже того, который за моим первым или ближайшим, которого одного только и знать по введенному порядку в ордене я мог».
Вступающим в орден обещали со временем открыть все тайны бытия, научить управлять событиями с помощью магии и каббалы, но для этого сперва надо было послушно исполнять все указания масонских начальников. Шли годы, а русских «братьев» не спешили знакомить с высшими таинствами. Причем возникало естественное сомнение: а существовали ли эти высшие таинства вообще и не было ли постоянное упоминание о них приманкой для легковерных с целью придать высший смысл существованию ордена, на самом деле носившего чисто политический характер?
На допросе Новиков сообщил: «В магии и каббале и не могли из нас никто упражняться, как то по бумагам видно, находясь в нижних только еще градусах, и мне о сих науках, кроме названия их, неизвестно».
Из показаний Новикова следовало, что каждому вступающему в орден показывали чертеж «таинственного содержания со словами “Шесть великие дни дел”» и на просьбу объяснить его говорили, что «сей чертеж расположен и писан каббалистически, и кто не упражнялся еще в нижних познаниях, тот не может понимать и разуметь вышних... а могут его разуметь только находящиеся в самых высших градусах». Рассуждения эти были чистой воды шарлатанством.
В общем, все материалы следствия говорили о том, что Новиков был сравнительно маловажной фигурой в масонской иерархии. И тот факт, что главный удар пришелся именно по нему, свидетельствует о сложной интриге, затеянной против него самими масонами из ближнего окружения императрицы. Понимая, что удара не избежать, масонские конспираторы решили отвести его на второстепенное звено своей цепи, уничтожив одновременно один из центров русского просвещения. Механизм этой интриги требует еще специального изучения. Очень характерно, что в деле о масонстве не пострадал ни один высокопоставленный масон, ни один из руководителей масонских орденов. А имена их были хорошо известны следствию. Это тем более удивительно, что царице было доложено, что в берлинских ложах в 1790–1791 годах поднимался вопрос о замене царствующей особы на русском престоле. В интриге этой были замешаны и русские масоны, пытавшиеся воспользоваться тяжелой военно-политической обстановкой в Европе для захвата власти в России. Дело против Новикова затеяно при участии московского генерал-губернатора графа Я.А. Брюса, известного своей принадлежностью к масонским ложам.
Большую роль в осуждении Новикова сыграл донос крупного масонского функционера князя Г.П. Гагарина, руководителя многих лож, великого мастера Великой провинциальной ложи, префекта капитула Феникса. Кстати, это не помешало ему занимать руководящую масонскую должность и в начале XIX века.
В общем, посадив в Шлиссельбургскую крепость Н.И. Новикова и отправив в ссылку некоторых его соратников, императрица как бы поставила точку в этом деле. Реально никто из масонов не пострадал, сохранялась сложная сеть масонских лож, которые продолжали свою подпольную деятельность, зато был уничтожен до основания один из центров русского просвещения. Поэтому можно согласиться с выводом исследователя Макогоненко о том, что Новикова преследовали «не за масонство, а за огромную... просветительскую деятельность, которая стала крупным явлением общественной жизни восьмидесятых годов».
Просидев четыре года в крепости, не получая никакой помощи и забытый своими «братьями», Новиков многое понял. И прежде всего – что он стал заложником тайных политических интриг вольных каменщиков.
Выйдя из крепости, Новиков резко дистанцировался от масонских структур, хотя нигде и не объявлял об официальном «разводе» с ними, понимая, чем это может ему грозить. В свою очередь, масонские руководители находили для себя выгодным эксплуатировать образ Новикова как «невинного мученика за масонскую идею», не признаваясь в том, что он от них практически отошел. Об этом, в частности, свидетельствует переписка Новикова с Д.П. Руничем. Из ответа Новикова на письмо Рунича от 1808 года видно, что последний высказывал намерение не сближаться в Москве ни с кем из масонов. Новиков одобрительно к этому отнесся, предлагая Руничу свое дружеское участие.
Отойдя от масонства, Новиков прожил еще почти четверть века. В Авдотьине он построил каменные избы для крестьян. Многие из них существуют до сих пор, местные их называют «связями». Каждая изба была построена из местного камня и рассчитана на четыре семьи. В каждом доме было четыре двери, ведущие через сени в отдельные комнаты, по размерам не уступавшие обычной крестьянкой избе.
По рассказам стариков (1979 г.), свой старый большой дом, в котором проходили масонские сборища, Новиков приказал разобрать и построить новый на другом месте. Были закрашены масонские росписи в церкви. Масонские книги, облачение и ритуальные предметы бросили в костер. Остаток своих дней Новиков провел со своим другом Семеном Гамалеей, тоже бывшим крупным масоном. Оба они похоронены в Авдотьинской церкви.
Второе мое исследование «совхозного периода» связано с подрывной деятельностью против России нераскаявшегося масона графа А.А. Орлова-Давыдова. Недостойный потомок некогда славного рода фаворитов Екатерины II братьев Орловых, презиравших масонство, вступил в это преступное сообщество в Париже. В ноябре 1905-го он собрал в своем петербургском доме съезд «земских людей», объединенных либерально-масонской идеологией. Земские люди с масонским нахрапом объявили себя представительным органом и потребовали предоставления им чуть ли не прав Учредительного собрания. Ставился вопрос о низложении царя и установлении масонской республики по типу французской. Идеологами этого заговора против русского правительства были французские масоны, подталкивавшие Орлова-Давыдова к «решительным действиям». Как позднее признавался соратник Орлова-Давыдова масон В.А. Маклаков: «...мы не хотели унизиться до совместной работы с царской властью, а соглашались быть только хозяевами России». Первым шагом к захвату власти стало создание разветвленной масонской организации под эгидой ордена Великий Восток Франции. В эту организацию были включены все крупные либеральные деятели, сыгравшие решающую роль в февральском свержении царя. Орлов-Давыдов вошел в Верховный Совет масонских лож в качестве казначея, финансировавшего подрывную работу вольных каменщиков. Петербургский дворец и усадьба Отрада-Семеновское под Москвой стали центрами масонской конспирации. В усадебном дворце Орлова-Давыдова, по рассказам стариков, была большая комната без окон, в которой при свечах происходили тайные встречи каких-то важных людей. Во время этих встреч прислугу во дворец не пускали, а все входные двери закрывали. На тайных заседаниях часто присутствовали иностранцы. В 1980-м в Семеновском еще жили старушки, помнившие графа. Громадный, толстый, неуклюжий, он с презрением относился к крестьянам. Рассказывали, что в разговорах с управляющим он однажды заявил: «Скоро я буду, как царь». Для удовлетворения его похоти, рассказывали также старики, из Москвы ему привозили актрис и женщин легкого поведения, от одной из которых он получил сифилис и долго лечился. Впоследствии я получил подтверждение этим похождениям графа в записке крупного масона Кандаурова, который писал: «Скандал (иск к Орлову-Давыдову актрисы Пуаре о признании внебрачного ребенка. – О.П.), к которому так или иначе оказались прикосновенны и были вызваны в качестве свидетелей многие члены ложи “Северная Звезда”, сильно повредил спокойствию организации».
В 1980–1981 годы я регулярно приезжал в Семеновское, беседуя со старожилами, пытаясь найти материальные свидетельства деятельности здесь масонской ложи. Но ничего, даже комнаты без окон, мне увидеть не удалось. Дворец при советской власти перестроили под казарму. Правда, старики рассказывали, что при перестройке было обнаружено несколько тайников с книгами и документами. Все они были увезены органами госбезопасности. Впрочем, у одного местного краеведа я видел несколько масонских книг на немецком и французском языках, которые ему отдали крестьяне из Семеновского в 20-х годах. Они рассказали ему, что подобрали их среди мусора после захвата усадьбы московскими чекистами, получившими распоряжение подготовить ее как госдачу для одного из членов Политбюро. Кроме масонских книг у краеведа был еще один том из библиотеки графа, книга совершенно уникальная – «Тайна противонелепого общества, открытая не причастных к оному. Переведено с французского языка. С фигурами. 1759». Книга эта – первое изданное в России антимасонское сочинение. В ней рассказывалось о подрывной, антигосударственной деятельности масонов, их враждебности христианской церкви и монархии. Книга была испещрена восклицаниями и заметками какого-то масона, а перед титулом каллиграфическим почерком «вынесен приговор»: «Автор сего пасквиля нам известен, он заслуживает лютой смерти».
Кому же желали лютой смерти масоны? Кто же был автором первого в России антимасонского сочинения? После ряда консультаций в главных библиотеках России мне удалось установить, что автором книги была Екатерина II. Чтобы скрыть свое авторство, она написала ее по-французски, а потом попросила секретаря перевести на русский. Обозначенная на титуле дата выхода книги – 1759-й – была мистификацией. На самом деле книга вышла в свет в 1780-м. Таким образом осторожная императрица относила выход книги на 21 год назад, якобы в царствование Елизаветы. Екатерину II очень беспокоило усиление влияния масонов на русское общество, тайные интриги их против царской власти и против нее самой лично. В частности, ей удалось раскрыть масонский заговор Н.И. Панина, планировавшего отстранение императрицы от власти. Екатерина II понимала, что следует незамедлительно начать борьбу с масонством, и своей книгой дала соответствующий сигнал. Через два года последовали ее указы о запрещении тайных обществ, подтвержденные еще раз в 1794-м. Чтобы очистить Россию от масонских «бредоумствований» и «мракобесий», мужественная императрица приказала сжигать масонские книги в кострах. Только в Москве было уничтожено 18,7 тыс. мракобесных сочинений.
Существует ряд свидетельств о том, что Екатерина II была приговорена масонами к смерти. Об этом, в частности, свидетельствует надпись на найденной мною книге из библиотеки масона Орлова-Давыдова. Известно, что в это же время масоны участвовали в заговоре против французского и шведского королей, приведшего к гибели монархов. Некоторые современники Екатерины II связывали ее смерть, произошедшую через два года после окончательного запрещения масонских лож, с местью вольных каменщиков. Они считали, что императрицу отравили. Однако доказательств этому нет. Требуется экспертиза.
Таковы выводы моих исследований, начатых в совхозе «Заветы Ильича». Впоследствии они стали первыми кирпичиками, легшими в основу моего труда «Тайная история масонства». И еще один интересный факт: при советской власти на части территории усадьбы Отрада стал действовать санаторий НКВД – КГБ. По требованию сотрудников и отдыхающих была сдана на переплавку бронзовая статуя Екатерины II, установленная в XVII веке братьями Орловыми, а гробы с их телами были вытащены из родовой усыпальницы, ограблены и сожжены вместе с останками.
