Эта полустрока, давшая название моему эссе, - из стихотворения Геннадия Луткова. Вы спросите, кто он? Сначала – ответ официальный.
Воронежская историко-культурная энциклопедия говорит (автор статьи – О. Г. Ласунский), что Геннадий Яковлевич Лутков (2.12.1931 – 4.3.1994) – поэт, прозаик, радиожурналист, член Союза писателей СССР (1966), лауреат премии Воронежского комсомола имени Василия Кубанева (1970), заслуженный работник культуры РСФСР. Незаконно репрессирован по так называемому делу Коммунистической партии молодежи (Воронеж, 1949), срок заключения отбывал в Сибири, Казахстане. Автор около двадцати книг. На его стихи писали песни композиторы К. Массалитинов, Г. Пономаренко, Г. Ставонин, Ю. Воронцов и другие.
Даже из этой короткой биографической справки ясно, что речь в ней идёт о человеке незаурядном.
А для меня Геннадий Лутков – старший друг. И дорогой человек – открытый, щедрый на душевное тепло, всегда готовый помочь.
Когда мы познакомились, он был уже известным поэтом, публиковавшимся не только в Воронеже, но и в Москве. А я, «молодой-начинающий», жил в далёком окраинном райцентре, публиковался мало. По сути, особенно с учетом большой разницы в возрасте, между нами была пропасть. Но что-то его в моих стихах остановило, задело за живое. Возникло взаимное притяжение, доверие.
Шло время, подходили к концу благословенные годы, которые позже по неведенью или дури были названы кем-то «застоем». На душе было тревожно, но никто ведь не мог предположить, что буквально через несколько лет земля начнет уходить у нас из-под ног. Так называемая перестройка ещё провозглашала светлые идеалы, но вокруг неё уже возникло много мути, в том числе и в литературе.
Некоторые писатели, обладающие особым даром держать нос по ветру, кинулись «мочить тоталитарный режим» литературными средствами. Неожиданно – думаю, не только для меня – к ним присоединился и «тихий лирик» Анатолий Жигулин, в прошлом – друг Геннадия Луткова, такой же сиделец по делу КПМ. Жигулин, к тому времени давно уже москвич и известный поэт, в 1988 году выдал на-гора на радость «демократической общественности» автобиографическую повесть «Чёрные камни». В литературном отношении это была весьма посредственная вещь, написанная торопливо, а местами и неряшливо. Было заметно, что автор спешил и до звона закручивал интригу реальных событий, боясь, видимо, остаться в тени «корифеев жанра», таких, как Рыбаков.
Следует признать, что кое-чего на этом скользком пути ему удалось добиться. Так, в одном из персонажей – якобы вымышленном (это в документальном-то повествовании!) – многие воронежцы без труда разглядели человека реального, живущего с ними рядом – поэта Геннадия Луткова. И выведен был Лутков в образе «предателя» - человека, якобы «выдавшего» ряд своих товарищей по «верноленинской», во многом ребячески-наивной нелегальной организации с говорящим названием Коммунистическая партия молодёжи.
Прозвучало это как гром среди ясного неба.
Несмотря на то, что версия эта вся насквозь состояла из ряда предположений, домыслов, логических неувязок и прямых смысловых нелепиц, нашлись и те, кто её принял (или сделал вид, что принял). Что ж, Господь им судья. Уголовное дело КПМ не единожды изучалось, никаких доказательств «предательства» Луткова не нашлось, но «демократические» СМИ и это обернули в пользу автора «Чёрных камней»: дескать, партократы и гэбэшники выгораживают, пытаются обелить своего. Что до Жигулина, то своим толкованием он дал фору одновременно и братьям Стругацким, и братьям Гримм: если, дескать, компрометирующих Луткова материалов в уголовном деле нет, значит, их изъял …сам Лутков!
Для Геннадия Луткова всё это было ударом в спину.
Неужели это написал тот самый человек, который был другом его юности (их и арестовали вместе в квартире Лутковых)?
Тот человек, который после освобождения из колонии приходил в его дом как друг, не раз благодарил, писал тёплые письма, называл Геняшей?
Тот, которого он, вместе со своей женой- врачом, спасал в больнице, когда открылся туберкулёз?
Да, конечно, между ними уже давно не было прежнего дружества. Но ведь не было и вражды.
Или была?
Во всяком случае, хотя бы с одной стороны – тайная, мешающая дышать, давящая грудь чёрная жаба зависти-ревности…
Вы подумали, конечно, что предположение это никак не может касаться известного столичного поэта, почти классика, - и ошиблись.
Может!
Анализируя впоследствии случившееся, Лутков говорил мне, что Жигулин, писавший в последние годы мало и довольствовавшийся в основном переизданиями, на его «писучесть» и довольно частые публикации реагировал всё более и более холодно, почти болезненно. А тут ещё книги пошли в Москве – одна за другой. Очередная, «Подсолнуха сиянье неземное», вышла как раз в 1988 году – в солидном издательстве «Советская Россия», в твердой обложке, что само по себе говорило о многом. Предисловие к ней, дружески-тёплое, написал не менее, нежели А. Жигулин, известный московский поэт с воронежскими корнями – Егор Исаев. Были в этом предисловии и такие, на мой взгляд, очень важные и точные строки: «Давно знаю Геннадия Луткова: он всегда не на виду – в тени как бы своего достоинства и своего, смею сказать, таланта».
Может быть, Луткову и не надо было рыпаться, а остаться навсегда в своем провинциальном «не на виду» - и никаких «разоблачений» не последовало бы? Кто знает…
Но то, что Анатолий Жигулин очень ревниво относился к столичным успехам своих земляков и твёрдой рукой отстаивал своё «первенство» - вовсе не досужие фантазии автора этих строк. В подтверждение своих слов приведу свидетельство ещё одного «воронежского столичного человека», известного литературного критика Инны Ростовцевой. В статье «Кожинов и плеяда поэтов» («Литературная Россия», №43, 2011) И. Ростовцева говорит об этом без обиняков: «Кожинов загорелся идеей издать воронежского поэта (Алексея Прасолова – А. Н.) в Москве, достойно представив его сборником избранных, лучших стихотворений. Осуществить это он хотел в издательстве «Советская Россия», с которым был тогда тесно связан, и, если не ошибаюсь, был членом худсовета.
Но тут странным образом возникло неожиданное препятствие… в лице Анатолия Жигулина, который буквально встал грудью против того, чтобы я, как того хотел и по-другому не мыслил Вадим Валерианович, стала составителем этого сборника и автором вступительной статьи. В чём причина, трудно сказать: раздражённое самолюбие, тщеславие – не произойдёт ли с появлением Прасолова на столичном Олимпе переоценка его как первого воронежского поэта? Не убудет ли от репутации и славы? Не нравилось ему, похоже, и чрезмерное, по его мнению, восхваление критика Ростовцевой.
…Его агрессивные действия, плохо вяжущиеся с имиджем «страдальца», несправедливо обиженного судьбой человека, демократа и т. д. настолько «достали» редакторов издательства, что было решено: чтобы спасти книгу, ускорить её выход – отдать составление и вступительную статью целиком на откуп Кожинову».
Случай, согласитесь, показательный.
И было это задолго до «Чёрных камней», в 1978 году…
Через десять лет своего Кожинова, который одним своим именем, своим авторитетом мог бы предотвратить явную несправедливость, не нашлось. Да и, наверное, не могло найтись, поскольку общественное сознание уже было отравлено вирусом гробокопательства, очернительства, разрушения устоев; кто бы тогда стал к нему прислушиваться, к такому-то авторитету, когда на свет изо всех щелей выползали уже «авторитеты» иные - с пальцами врастопырку.
Хочу быть верно понятым: приводя слова И. Ростовцевой, анализируя взаимоотношения литераторов, о которых идёт речь в этом эссе, я вовсе не хочу поставить под сомнение, целиком перечеркнуть творчество одного из них, кажущегося мне не правым. А. Жигулин, без сомнения, поэт значительный, и некоторые его стихотворения (например, «Утиные дворики») останутся в русской поэзии надолго.
Но, кроме стихов, есть ещё и «Чёрные камни».
Может быть, не вспоминать их, сделать вид, что их не было – и всё наладится само собой?
И хотелось бы, да не получится.
Ведь Геннадия Луткова, который после побивания его чёрными камнями так и не оправился, долго болел и через несколько лет умер, из гроба не поднимешь.
И страдания, слёзы и бессонные ночи близких Луткова – их разве сбросишь, как надоевшую картинку с экрана монитора, - одним движением клавиши?
А – память, память людская, которая по смерти каждого из нас и есть единственное наше достояние – с ней как быть?
Анатолий Жигулин недолго радовался своей сомнительной победе: он пережил Геннадия Луткова всего на шесть лет. Да и была ли она, победа? Заурядная повесть не принесла славы начинающему прозаику. Не случилось у него больше ни творческих взлётов, ни значительных жизненных событий. Но круги от чёрных его камней до сих пор расходятся. Один из воронежских журналистов даже книгу выпустил, целиком посвящённую его личному вкладу в дело победы «Чёрных камней» в областных информационных баталиях давно минувших лет. Похоже, считает это дело важным. И, разумеется, верит в правоту – и свою, и автора сомнительного «мемуара», в котором жанр автобиографического повествования низведён до уровня книжки-раскраски, цвета которой целиком зависят от фантазии «сочинителя».
А я – не верю.
И считаю необходимым сказать это публично.
На то, что слово моё способно в корне изменить положение вещей, переломить ситуацию, не надеюсь. Но если хоть один человек задумается над ним, поверит ему, я буду знать, что писал эти строки не напрасно: ведь ещё один чёрный камень, чёрный камень памяти не ляжет на могилу моего друга. А это не так уж мало…
Если бы Геннадий Лутков не был поэтом, он стал бы, наверное, художником. И его палитра была бы широкой, распахнутой, радостной. Потому что с юных лет он по-детски доверчиво и светло удивлялся дарованному ему Богом миру – и по-другому жизни своей даже не мыслил.
И птицы на ладонь мою садятся,
Ко мне ручьи сбегаются, звеня.
И я не перестану удивляться,
А если перестану удивляться,
То значит – точка.
Значит – нет меня!
Он всю жизнь писал природу, писал подробно и влюблённо, и потому его отдельные строки воспринимаются не как штрихи, линии, наброски, этюды, но как окрашенные глубоким чувством уверенные полноцветные мазки, из которых – отойди только немного в сторону, всмотрись! – слагается единственная картина, картина простая и бесконечно трогательная, «Природы нашей среднерусской // Ромашковая простота».
На этой картине можно, например, увидеть тишину.
От сосен жёлтая заимка,
Квартальный столб травой зарос.
И тишина висит, как дымка,
Над следом рубчатых колёс.
И ракушку можно увидеть, привычно-примелькавшуюся, совсем иной.
И всё здесь с тобой заодно,
И время приспело погожее.
Вспахала песчаное дно
Ракушка, на сердце похожая.
А там, «где водоросли пригибает теченье в глубине реки, снимает сонный линь губами серебряные пузырьки».
Природа, узнавая себя в этих некрикливых, по-сыновнему чутких строках, благодарно откликалась, приходила к поэту в давно знакомых и новых образах, помогала ему выстоять в горькие дни.
В мытарствах, на каждой Лубянке,
Река мне являлась в тоске.
И бабочки-голубянки
На мокром прибрежном песке.
В своё время в Воронеже кое-кто из литераторов пытался представить Геннадия Луткова заурядным рисовальщиком «сельских картинок»: выгон, пруд, ливень, телок на привязи, сверчок за печкою…
Да , в стихах Луткова много подробностей, и природных, и бытовых, причём – очень зримых, точных («И дрожат прищепки на верёвке //Раздвоив, как ласточки, хвосты»), но разве этим всё и исчерпывается?
Разве не восстаёт из строк, отринув чисто бумажное, литературное бытование, этот горестный, но и неотменимо-героический образ – «село, освобождавшее Европу»?
Качалось на плоту и на возу,
На минном поле стёжку выбирало,
Пилоткой и ушанкой вытирало
Солёный пот, солёную слезу.
Да, «оно не уцелело в основном», «оно рвало гармошку в сорок пятом и ело лебеду в сорок шестом», но всё равно – «оно живёт, село, освобождавшее Европу».
А эта женщина – тоже, кстати, сельская, из послевоенного времени – разве она забудется?
Не шелохнутся ветки,
Смотрят цветы в синеву.
В жёлтом венке из сурепки
Женщина косит траву.
… … …
Бидон отпотел в тени.
Пчела по нему елозит.
Давно уже нет войны,
А женщина косит. Косит.
Всего постигая суть,
Живёт, в облаках не витая,
Себе устилая путь
Подрезанными цветами.
И сразу мне вспоминается стихотворение другого поэта, одного с Лутковым довоенного поколения, Алексея Решетова, - где «женщина пилит двуручной пилой толстые брёвна одна». Потому, наверное, вспоминается, что и тут, и там – настоящее, горевое, и, как сказали бы сведущие в литературном анализе люди, типическое. А если проще - судьба. Наших матерей, наших сестер. Да что там – земли, страны нашей…
За участие в Коммунистической партии молодёжи Геннадий Лутков получил 10 лет лагерей – ровно столько же, сколько и человек, впоследствии попытавшийся втоптать его имя в грязь. И отбыл столько же – пять лет.
Но – не озлобился, не записался в мученики, как ни тяжко было ему в неволе. Вчитайтесь хотя бы в эти строки, пришедшие к нам оттуда, где «как улей, пересыльная гудит».
Решётка в серых клочьях паутины.
Всё гуще сумерки… уже черно…
И красные кремлёвские рубины,
Встают вдали, заполонив окно.
… … …
Нет, я не знал, взят жизнью крепко в шоры,
Со всей страною беды разделя,
Страшней той полночи, когда через решётку
Смотрел на звёзды алые Кремля.
Разве можно мстить своей стране, если ты жил «со всей страною беды разделя»?
И разве можно от неё отречься – уже десятилетия спустя, когда толпа всякого рода «гонимых» и «страдальцев» злобно пинает её, обессилевшую, поруганную и преданную, ногами…
Время продажное, мутное, злое.
Свет в нём багряный восходит тревожно.
Нет, отменить невозможно былое,
Как и зарю отменить невозможно!
Такое не прощают: «страдальцы» во все времена ненавидят неотрёкшихся стоиков.
И вот уже сквозь ностальгическую «природную картинку» прорастает трагически-точный, пророческий образ:
Поля, рассвет…как будто бы вчера!..
Над мокрой степью силуэт омёта…
В стекло машины врезалась пчела,
Как вспышка – капля брызнувшего мёда.
… … …
Вернулось ощущение «вчера»,
Воскресший миг предгрозового года.
Я сам, я сам сейчас, как та пчела,
В стекло столетья врезавшийся с хода!
Как горько, как трудно жилось ему в последние годы, в последние дни: постоянные шепотки за спиной, косые взгляды, в «демократических» СМИ – не стихающая, годами длившаяся радостная, с повизгиванием, травля. Но он до крайнего дня остался самим собой, не склонил головы.
Снова в доме Луткова запахло лекарствами.
Эти склянки да банки мне так не с руки!
Будет в тёмных проулках молва языкастая
Шелестеть, что постельные дни нелегки.
Вот такое событие, в меру печальное.
И по-разному люди воспримут его.
Может быть, как потерю кольца обручального.
Может быть, как досаду – не больше того.
Но недуг всё равно мне души не порушит.
Чтоб от новой беды не осталось следа.
Я осилю опять притяженье подушек,
Чтоб свободный полёт обрести навсегда.
Стихотворение это – одно из последних. Не ищите в нём каких-то особенных поэтических красот, не для того оно писалось. Не проглядите в нём главного - мужества. Он сумел, осилил, - не только притяженье подушек.
Душа Геннадия Луткова давно уже парит в ином мире, вдали от земных наших страданий и страстей. Но порой мне кажется…
Не говорите мне, что этого не может быть, я чувствую, знаю: до сих пор ещё снится ей земное – и так горько, так горько и больно бывает ей…
«Как будто бы вчера…»
2 декабря 2021 года Геннадию Луткову исполнилось бы девяносто лет.
Он мог бы ещё жить.
Мог бы…
