Однажды, по пути в командировку, я выкроил два дня и заехал к родителям. Еще не сели за стол, как отец спросил меня, смогу ли я сладить с бензопилой «Дружба». Мама заругала отца, чего это он, не дал сыну отдохнуть с дороги и сразу хочет запрячь в работу, но отец объяснил, что пятница — последний день, когда можно договориться со знакомым бензопильщиком, взять пилу на субботу. Не будешь же ширкать вручную — на тебе, дай мне — две машины толстых бревен. С этим мама согласилась.
Не откладывая, пошли в мастерские. Отец поторапливался, и я спросил, чего он гонит, пилу, что ли, перехватят.
— Уговор-то есть, — объяснил отец, — да зарплата сегодня, получат — никого не найдешь.
Было время обеда. Бензопильщика не нашли. Сели ждать и курить. Оказывается, кассир с утра поехала в банк, но еще не вернулась. Рабочие ругались, что вечно первым дают леспромхозовским, вот и жди, пока леспромхозовские отнесут деньги в магазин...
Мастерские — высокий просторный сарай — были набиты заготовками сохнущего дерева: досками, брусьями, рейками. Готовая продукция — оконные рамы, дверные проемы, тарные ящики, коробки ульев — теснилась ближе к выходу. Пахло смолой, папиросным дымом.
Общего разговора не было, если кто и начинал говорить, то тема подворачивалась одна — получка. Как закрыли наряды, как утвердили, сколько выписали, велик ли был аванс, кто кому сколько должен, также говорили, что вряд ли чего после леспромхозовских в магазине останется, и тому подобное. Отец очень жалел, что мы не выпили с ним на дорожку, все было бы веселей ждать. Он раза три переспросил, какого питья я привез, огорченно покачал головой.
— Обманывают вас, а знаешь, почему? — Отец был уверен, что водка московского разлива слабее, чем местная, — знаешь, почему? Чтоб меньше пьяных было. Один мужик ездил в Москву, вернулся, говорит: сплошной обман — выпьешь, и, как вода, не горчит. Неделю пил, говорит, ни разу не разобрало, а вернулся и в первый же вечер с копыт. А чего московская — ни крепости, ни запаху. А наша так продерет, что не раз и не два передёрнешься.
Обед кончился, но станки не заработали, потому что в мастерские влетел белый голубь, и его стали ловить. Куда девались оцепенение и лень?! Закрыли двери, носились по заготовкам и по готовой продукции, рассыпали и то и другое, пока голубь не забился под стропилу. Приволокли здоровенную лестницу, и Гена, парень помоложе, слазил по ней и принес голубя под, рубахой.
Рассмотрели, что голубь не простой, не сизарь. Чей? В поселке голубей никто не держал, значит, дальний. То ли сам прилетел, то ли заблудился. Решили сколотить ему голубятню, стали уже прикидывать, во сколько этажей, но могли не успеть до зарплаты. Тогда придумали окольцевать его и выпустить. Из алюминиевой проволоки стали делать кольцо. Гена, дурачась, пел:
— О, голубка моя…
Кольцо оказалось велико. Следующее получилось толсто, разогнули, расплющили — опять неладно: широко. Тогда за дело взялся Гена, и получилось колечко, какое надо, - ровненькое, легкое. Хотели уже замыкать кольцо на ноге голубя, как решили написать на нем что-нибудь.
— Это ж для науки! - кричал Гена. Число, год и место, где выпущен. Полетит зимовать в Африку, его там поймают...
— И съедят!
— …и сообщат в академию.
— Откуда в Африке знают наш поселок? — возражали Гене. — Надо область писать.
— Область не войдет, — сказал мастер. - Тогда надо второе кольцо делать, писать с переносом. Но с двумя не долетит.
— Да не полетит он в Африку, чего он там не видал, сейчас уж и здесь зима не зима...
— Да что мы думаем! — закричал Гена. — Напишем... – и он вдохновенно предложил не очень печатное слово.
Забраковали. Но не оттого, что непечатное, а от того, что вдруг птица улетит за пределы страны и надпись испортит международные отношения.
— Скорее думайте, — торопил Гена, а то он мне всю матросскую грудь исцарапает.
Сошлись на том, что написали: «День получки», потому что это хоть где поймут, и дату.
Голубя выпустили, мастер заставил сложить в порядок заготовки. Тут в мастерских появилась старуха. Она объяснила, что пришла заказывать гроб. У неё умер муж и – вот такое дело — заказывать гроб некому, хоть и разослала телеграммы детям, но живут они далеко, да еще как да с билетами худо, да куда ребятишек, время каникул, а везти их сюда, что им за отдых…
Ей сказали, что гроб обойдется только в стоимость материала, а домовину сделают ее старику даром. Старуха не ожидала, что так дешево, заплакала и стала благодарить. Но в какой размер делать - мерки она не подумала взять.
Она посерьезнела и стала смотреть на каждого и мысленно сравнивать со своим умершим стариком. Посмотрела и на меня и на отца, но мы не подошли, а подошел тот же Гена.
Он залез на верстак, вытянулся и сложил на груди руки. Его обмерили — длину, ширину, высоту, и началась работа. Завыла циркулярка, защелкал ремень фуговочного станка. Минут через двадцать готовый гроб стоял на том же верстаке. Старуха и плакала, и радовалась, и не знала, как и благодарить. Пошла за лошадью — везти гроб, который пока выставили с глаз долой. А деньги за материал вручили Гене и погнали в магазин.
Вернулся бензопильщик. Обмотанный цепями, веселый, он выслушал отца, вспомнил уговор и охотно передал мне бензопилу.
— Она, сволочь, глядя на пятницу, не хочет пилить, но заставим. Несите, я подойду. Сегодня зарплата, уж завтра с утра.
Кроме пилы мы прихватили канистру с бензином, стартер и с грузом шли медленно. Мечтали сесть за стол, пилу запереть в чулане, а завтра с утра работнуть.
Но вышло иначе. Около дома нас ждали… бензопильщик, Гена и еще один мужик, Саня. Оказывается, зарплату в этот день так и не дали, и вот мужики, просадив старухины денежки, вспомнили о нас. Знакомый шофер их поддёрнул, вот они и оказались у нас быстрее нас.
Их трое, да нас двое, дрова у нас только пикнут, обрадовались мы. Мама пошла готовить на стол, отец побежал в магазин.
Но пила действительно оказалась сволочью, не заводилась. Когда каждый из нас досыта надёргался за резиновый набалдашник стартёра, бензопильщик Петр плюнул и стал разбирать мотор. На разостланную тряпку летели отвинченные части.
— Жиклёр продуй, — советовал Гена.
— Свеча запаздывает, — говорил мужик Саня.
— А я грешу на горючее, — заявлял отец. Он вернулся из магазина, и ему вовсе не хотелось, чтоб пила заработала.
Вскоре из дома вышла мама, постояла, махнула рукой на наши занятия велела садиться за стол. «И сын с дороги ничего не ел, и вы все с работы».
Мужики поотказывались. вроде неудобно, ничего не заработали, но всё-таки согласились и пошли мыть руки. Петр кой-как собрал бензопилу, что-то не туда завинтил, какие-то железяки остались на тряпке, он их завернул и сунул в телогрейку.
Вначале распечатали привезенную из Москвы. Мужики, попробовав, подтвердили, что это зряшный перевод деньгам, обман зрения.
— Высшей очистки, - говорил мужик Саня, — точно сказано: всё очистили — и крепость и вкус.
Не медля, для контраста, выпили местной, высекающей слёзы и тормозящей дыхание.
— Это огорчило, — довольно говорил отец.
— Семёновна, не обессудь, — извинялся Петр, — дрова мы те обязательно раздёрнем, а то вышло не по-людски: пьём, не заработавши.
— Пей, — весело говорила мама. — Сын приехал, да и тебя в другой раз будет не стыдно просить.
— В любое вредя дня и ночи! — заверял Гена. — Ночь-полночь, приходи! Я пью чай, ты садись пить чай, вот какой я человек.
Мужик Саня заторопился домой. Мама собрала ему в дорогу несколько конфет из привезенных мной и лимон: «С получки-то ребятам принесешь хоть».
Отец и Петр стали вспоминать войну. Потом перешли ругать блок НАТО , и Петр строго спрашивал меня, чего мы там в Москве думаем своей головой, почему не внушили ихним генералам, что воевать с нами безполезно, а безполезно потому, что мы всё вытерпим, терпение — наше оружие.
— Ни хрена подобного, всё подобрано, — вмешивался Гена в разговор старших. — Наше оружие — десант, счас там такие ребята, такие... знаешь, какие, кирпич кулаком ломают, по телевизору показывали.
— Кирпич сломать ума много не надо, — останавливал его Петр.
— А генералы-то, — не слушал его Гена. — НАТО-то? Тьфу! Позорники! Знаю я их — три-четыре ракеты покрепче - и делать нечего. Бац-бац и: муха, не гуди!
Оказывается, Гена ещё не служил в армии, а только собирался идти осенью. Мы могли не сомневаться, что, как только Гена обмундируется, все враждебные нам генералы могут подавать в отставку.
— Первыми, конечно, не тронем, — радостно говорил он. — Но уж если! Главное, дойти до рукопашной и паспортизировать местность.
— Ой, Гена, не маши-ко ты руками, не маши. — останавливала его мама. — Не знаешь ведь ты, не знаешь, что это за война, это ведь горе-горькое, что ты, Гена, не приведи бог! Вот слушай, — она тронула Гену за плечо. — Вернулся мой Яколич из трудармии — не узнала: черный-черный, шея болтается, еле душа в теле. Баню протопила, пошли. Он разделся, я боюсь глядеть — до чего худ. Спину тру, сама отвернулась, лишь бы, думаю, не запомнить, ой! А на следующий день поехали за дровами. На быке. Туда в санях, там воз навалили, отец еще помогал, бодрился, да весь пар и вышел. Пешком идти не может, падает, и всё. Тогда я свалила две чурки, его посадила. Бык встал и не повёз. И упрямый, да и заезженный. И вот — вспоминать страшно, забыть грех - не пошёл, пока еще чурку не вывалила. Так и до самого дома — везёт-везёт, остановится, ждёт, чтоб чурку свалили. Попойдёт-попойдёт — опять стоит. А уж вижу, Яколича прижало, скорчился…
— Сырую брюкву ели, дак... — объяснил отец.
— Тогда выкидала остатки, все дрова, и погнала, нахлёстываю. А сама думаю: дома не топлено, ребята голодные. Езжай, говорю Яколичу, вернусь. Пошла в обратно, взяла одну чурку на плечо, и ведь еще и их догнала. Принесла на одно истопливо, а уж утром со старшим съездила, подобрала. Ой, батюшки. Сейчас, когда самолеты разлетаются, разгудятся, так тревожно, боязно станет...
— Я пойду, наверно, — сказал Гена.
— Иди, конечно, иди, — сказала мама, — чего с нами, со стариками.
— Утром забегу, — пообещал он.
Оставшись, мы выпили чая со свежей смородиной и вышли на улицу. Сели на крыльце. Был светлый летний вечер. Ночь всё не шла. Вдруг голубь вывернулся откуда-то и сел на крышу дома.
— Приглядись-ко, приглядись, сказал отец, — гляди, ведь окольцованный.
Мы всмотрелись - точно, кольцо на ноге. Рассказали Петру, что голубь этот из мастерских, окольцованный в обед. Петр усмехнулся, докурил, подошел к бензопиле, наставил стартер и рванул.
Мотор завёлся.
И пошла работа! Мы с отцом только успевали подкатывать бревна и оттаскивать тюльки. Почернела, запалилась одна цепь, Петр поставил другую. И эта так раскалилась, что опилки дымились.
Вернулся с провожанок исцарапанный, Гена. Стал помогать.
— На звук пришел! — кричал он. — Отмахались! — кричал. Это он рассказывал о событиях на танцах.
Кончили работу, и, как ни поздно было, мама расстаралась, еще посидели.
Утром пришел мужик Саня, долго ахал, что работа сделана, но внёс и свой вклад, стал колоть дрова. Я присоединился, а тут и Гена, прибежавший опохмелиться, застрял.
Петр пришел за бензопилой, посидел, покурил, но разобрало и его, особенно, когда никому из нас не поддалась комлевая тюлька. Она и ему не поддалась, сколько он ни пугал ее замахами, сколько ни материл. Отец к дровам уже не подходил, бегал в магазин.
К обеду пришла вчерашняя старушка, попросила помочь вынести старика: «Больше ждать некуда, оба поезда с двух сторон прошли, никто не приехал».
На дворе старухиного дома было мокро, таял лед. В избе пахло одеколоном. Я подумал, что у меня после работы грязное лицо и дернулся поглядеться в зеркало. Но оно было закрыто черным. Почему-то вспомнилась древняя басня о вдове, которая, надев траурную одежду, погляделась в зеркало.
Мы подождали, пока другая старушка что-то быстро и бормовато дочитает, пока покроет лоб старика бумажной лентой, пока достанет из рук старика огарок свечки, а на это место вложит исписанный листок, пока высыплет на него в виде креста горсть мелкого песку, и тогда, по команде Петра, взяли за углы и вынесли гроб. Поставили в кузов пятитонки, положили сверху крышку. Петр прихватил её на два гвоздя, чтоб держалась.
Провожать было не нужно, старуха объяснила, что на кладбище ждут, она договорилась.
— Ну, Сергеевна, — спросил Петр, — пойдешь еще замуж?
Старуха ответила:
Лучше и не спрашивай, сама не знаю чё и сказать.
Старуха села рядом с шофером, машина уехала. За ней улетел привязавшийся к нам, окольцованный голубь. Я спросил Петра, чего ж он так не вовремя сунулся с вопросом.
А всё оказалось просто. Старика этого хоронила старуха не первого. Он хоть и местный, но всю жизнь прожил в городе, там и свою жену похоронил, а оставшись один, приехал доживать сюда, на родину. Одному тоскливо, сошелся со старухой, да и пожил-то всего ничего. Знать его здесь особенно не знают, а спросил Петр её потому, что к ней уже сватался другой старик.
— Наверно, сойдутся. Ей провожать не впервой, а и старикам, доведись до кого, спокойнее.
Мы расстались. Расставаться не хотелось, но и того, что помогло бы остаться вместе, - работы, уже не было. Договорились, что утром в понедельник я принесу бензопилу и все детали от неё в мастерские. Простились.
Около поленницы сидела довольная мама.
— Вот и зимовать можно, — говорила она. — В баню идите, бельё вам собрала. А ведь голубь-то ваш не улетает, прижился. Пшена ему посыпала, прямо у ног клюёт. Даже погладила.
Мы посидели, поговорили, что вот ведь как нынче, никакой проблемы с дровами, и привезти и распилить — всё машины, так что сейчас и в сельской местности, хоть и без парового отопления, а жить во много раз легче стало. Ещё бы только войной перестали стращать. Поговорили, слазили на чердак за веником и пошли в баню.
