В деревне было по-утреннему тихо и прохладно. Время от времени встенькивала в саду у Платонихи какая-то птичка, да металась у ограды, пытаясь пролезть под плетень, белая курица.
«Наверное, кладку в кустах высиживает, надо Трофимовне сказать», – подумал Ефим.
Сегодня он гнал стадо на дальнее пастбище. Коровы шли степенно, с достоинством. Он не торопил их. Пусть роса чуть спадёт, день впереди долгий – насытятся ещё. За селом коровы сами, без его команды, повернули направо и, вытянувшись длинной пёстрой лентой, двинулись к дубняку. Это было хорошее утро: погода после вчерашних дождей налаживалась, коровы вели себя спокойно. Даже задиристая и бодливая Лиска, никого не задевая, шла у самой обочины, а если и отставала, схватывая понравившийся ей пучок травы, то затем споро, без понуканий, догоняла остальных. Лиска – крупная и самая своенравная корова в стаде, но зато и самая удойная. За это и ценит её Анна, поэтому и терпит её вздорный характер. А как иначе? Будешь терпеть: Анна одна четверых детей поднимает. Плавно и неспешно текли мысли в голове у Ефима: надо с утра в лощине попасти, заодно и лозняка для корзин присмотреть, а к обеду ближе к речке держаться – по всему видать, день будет жаркий.
Вот вроде бы всё как всегда, а вроде и нет. Война. Три месяца уже, как идёт война. Ушли на фронт мужики. Пришли первые похоронки. Горе. Бабы плачут. Ефим не любил, когда бабы плачут, у него тогда начинала болеть голова. Он тогда хотел куда-то бежать, что-то громить, ломать, крушить – только бы они не плакали, только бы всё оставалось как прежде.
У Ефима не было жены, не было детей. Он не знал, сколько ему лет: может, сорок, может, пятьдесят. С сёстрами и братьями ему тоже не повезло, он был поздним и единственным ребёнком в семье. И то ли от того, что роды у матери были тяжёлыми, то ли по какой другой причине, только Бог не дал Ефиму много ума. С младенчества он был тихим и спокойным ребёнком, любил животных и уединение, часами мог один играть в саду или в огороде. Когда же подрос, то охотно помогал родителям по хозяйству, больше всех приносил из леса грибов и ягод, но от учёбы всегда отлынивал. Не мог учиться или не хотел, кто знает? Кое-как закончил три класса и в одиннадцать лет уже пас коров с дедом Иваном. Там же, на лугу, с ним случилось несчастье: упал с лошади и выбил себе передние зубы.
Прозвище Щербатый прилепилось сразу и навсегда.
Ефим не обижался, привык и даже считал его своей фамилией. Жил он в родительском доме один, (родители умерли) хозяйства не держал, были только две собаки, они помогали пасти стадо. Никакой другой работы, кроме как пасти скот да плести корзины, Ефим делать не умел. Зато к выпасу коров и к изготовлению корзин он относился очень добросовестно: корзины были вместительные, прочные, а коровы досмотренные, сытые. Сам Ефим тоже никогда не голодал: его кормили поочерёдно хозяйки бурёнок, утром приносили обед, хатылёк с едой, а вечером звали домой вечерять. Он никогда не привередничал, ел всё, что давали. Поздней осенью с ним производили полный расчёт: кто мукой, кто картошкой, кто соленьями-вареньями. Перепадало и денег немного. Мяса Ефим зимой почти не ел, говорил, что у него пост до Пасхи. Самогон пил, если угощали, но никогда не напивался вдрызг. Всю зиму он плёл корзины, которые соседка Платониха возила в город на продажу. Деньги отдавала редко: то ему рубаху, то штанцы, то ещё что нужное из вещей прикупит. Вот так и жил он, и жизнь такая его вполне устраивала.
И вот, на тебе – война, немцы. Зачем? Почему? Не находилось в голове у Ефима ответа на эти вопросы. Вот скажи ему кто: «Поезжай в город, живи там», – да ни за что! А они, немцы, не поленились, приехали сюда из такой дали, из неметчины своей!
Ефим тяжело вздохнул и, призывая коров к порядку, щёлкнул кнутом. Лиска сразу поняла, кому предназначено предостережение: это она теснила более щуплую корову Зорьку к обочине, власть свою устанавливала.
– Вот я тебе, брында! – беззлобно крикнул Ефим и для острастки щёлкнул кнутом ещё раз. Разобравшись с подопечными, огляделся и замер: красота-то какая вокруг! Особенно по утрам – птицы поют, с луга травой свежескошенной пахнет, а не скошенная у обочины искупалась в ночной росе и стоит зелёная, сочная, как в мае. Прямо хоть сам ешь!
Повеселел Ефим: «Может быть, всё ещё наладится и будет по-старому, как прежде? – думал он. – Село наше дальнее, вокруг леса да болота. Поглядят немцы, что нечего им тут делать, да и повернут обратно». Один раз они уже приезжали. Правда, он не видел – стадо пас. Говорят, горготали что-то по-своему, сказали, скоро наведут везде порядок. Потом зарезали две свиньи, забрали мясо и уехали. «У нас и так порядок везде, а вот забирать чужое это непорядок. Не знают они этого что ли?» – недоумевал Ефим.
От долгих размышлений у него разболелась голова. Он достал из заплечной сумки картуз и низко, по самые брови, надвинул его. Он всегда так поступал. Ему казалось, что голова в картузе, как яйцо в гнезде, – там тепло, уютно и потому болеть она не должна. Ему на самом деле полегчало, и он стал присматривать, себе дубок, чтобы поменять сгнивший подмостник. «Вон их сколько из леса к дороге выбежало, осталось только выбрать подходящий», – думал он. От хозяйственных думок его отвлёк треск мотоцикла, а вскоре он увидел и сам мотоцикл, на котором сидели люди в незнакомой военной форме. «Немцы», – догадался Ефим и стал сворачивать стадо на обочину. Мотоцикл быстро приблизился и остановился прямо перед стадом. Коровы нехотя уступали ему дорогу. Немцы, их было трое, громко смеялись и что-то говорили на своём рыкающем, непонятном языке. Все они были молодые и весёлые. Тот, что сидел в коляске, опёрся на руки, вытащил наружу длинные худые ноги и пересел на багажник. Потом снял каску, повесил её на руль и, глядя на Ефима, закричал.
– Шнеллер! Руссишь идиот! Шнеллер! Шнеллер! – одной рукой немец придерживал автомат, а второй размахивал, как будто мух от себя отгонял. «Чего он хочет? Над чем смеётся?» – думал Ефим заворачивая стадо. Длинноногий снова что-то сказал и снова засмеялся. Зубы у него были белые, волосы русые, а лицо бледное и веснушчатое.
– Пиф-паф! – крикнул вдруг он, поднял автомат и дал очередь над головами коров. От неожиданности Ефим зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел Лиску, которая с перепугу неслась не влево, куда он пытался повернуть стадо, а вправо, прямо к мотоциклу.
– Куды! Куды! – закричал он. Когда затрещало во второй раз, Ефим уже не закрывал глаза, он видел, как Лиска вдруг споткнулась, тяжело, всем телом, грохнулась на дорогу и, вытянув шею, засучила ногами. «Убили? – не поверил своим глазам Ефим. – Убили корову! Зачем? Что плохого она им сделала? Что теперь он скажет Анне? И как она, Анна с детьми жить-то теперь будет, без коровы?» – эти вопросы, не находя ответа, взрывали ему голову. Он вопросительно посмотрел на немцев. Те, как ни в чем не бывало, улыбались, горготали по-своему, перекидываясь короткими фразами.
И вдруг Ефим понял, что никогда уже не будет как прежде, и от этого понимания у него в голове прояснилось и всё сразу встало на свои места. Он успокоился и по-другому, отчетливо и ярко, увидел и смеющихся немцев, и затихшую Лиску, и других бестолково мечущихся по дороге коров... Его рука привычно подняла кнут – длинная, кожаная лента, со свистом развернулась в сторону стрелявшего, выдернула из его рук автомат и отбросила на дорогу. Обезоруженный немец стоял рядом с мотоциклом и смотрел на Ефима растерянно и недоуменно.
– Швайн! Руссише швайн! – заорал другой, тот, что сидел за рулём.
Ефим не видел, кто в него стрелял. Автоматная очередь больно толкнула в грудь, и на него сразу же опрокинулось небо, чистое, высокое, без единого облачка. «Жарко будет. Надо было сразу коров к речке гнать. Разбегутся. Непоеные, точно разбегутся», – подумал он.
