Вернувшиеся

Две книги, о которых пойдет речь в этой статье, писа­лись будто бы об одном и приблизительно в одно время. Писались в разных местах и людьми с разными дореволюционными судьбами. Но как эти судьбы оказались близ­ки после известных событий второго десятилетия прохо­дящего века! Близки оторванностью от Родины, эмигранствующим бесприютством, любовью к потерянному прошлому — милой их сердцу России и, наконец, обру­шившейся на них трагедией смерти.

Иван Сергеевич Шмелев, автор замечательной кни­ги "Лето Господне" до революции уже был известным писателем. Родившись в Москве в 1873 году 21 сентября в семье подрядчика на строительные работы, он оканчи­вает гимназию и юридический факультет Московского университета. С начала века, а вернее даже с 1895 года прошлого века, много печатается. Путешествует по Рос­сии, активен в литературной жизни страны. Его талант неоспорим и общепризнан, его книги издаются. Февраль­скую революцию Шмелев встречает восторженно, но Октябрь не принимает. В 1922 году, после пережитой им страшной трагедии — в Крыму его горячо любимый сын, как офицер добровольческой армии, хотя он и не поки­нул России вместе с врангелевцами, был взят "красны­ми" в Феодосии из лазарета и без суда расстрелян. Шме­лев уезжает в Берлин, а затем в Париж.

Василий Акимович Никифоров-Волгин писатель иной судьбы. Родившись 24 декабря 1900 года на берегу Волги в селе Маркуши в бедной семье сапожника в раннем воз­расте вместе с семьей переезжает в Эстонию, в Нарву. Окончив начальную школу, в гимназию поступить уже не может — нужда. Первая публикация молодого литератора состоялась в Таллинне в 1921 году. Довольно быстро Ва­силий Никифоров завоёвывает писательский авторитет, много печатается, получает литературные премии. Но пришедшая в Прибалтику советская власть круто обхо­дится со всеми русскими деятелями культуры. Никифо­рова арестовывают 24 мая 1941 года. Этапом пересыла­ют его в город Киров и там 14 декабря 1941 года расстре­ливают.

За свою жизнь писатель успел подготовить и издать только две книги: "Земля-Именинница" и "Дорожный Посох". Книга, о которой говорим мы сейчас, это избранное под названием "Заутреня Святителей'', куда в свою очередь вошли некоторые произведения, ранее не публи­ковавшиеся в названных изданиях и которая предостав­ляет возможность познакомиться с уникальной прозой писателя.

Давно и точно замечено — все, что в творчестве со­прикасается с самыми заветными уголками человеческо­го сердца, с самыми чистыми устремлениями и желания­ми, всегда получает доброжелательный и всесторонний отклик, пробивает себе дорогу сквозь завали клеветы, по­ругания и запреты. Оба автора вернулись к российскому читателю в самом конце 80-х годов. Вернулись не только своими книгами, но и многими заинтересованными ста­тьями об их творчестве, в мемуарах знавших их людей. Но если имя Ивана Шмелева сразу и прочно засветило на небосклоне отечественной словесности, то проза Васи­лия Никифорова-Волгина подспудно и долго пробивала себе дорогу. Хотя по теме, по ощущению христианского, православного духа авторы очень близки. Думаю, что и читатель у них один — это патриот любящий свою Родину, почитающий веру своих предков, придерживающийся православного мировоззрения и воспринимающий с эс­тетически душевным упоением образность, красоту, фор­му и звучание коренного, исконного русского слова. Читатель, испытавший сам не раз в жизни и восторг не­весть с чего захватывающий сердце в лунную, холодную, вызвезженную ночь, когда тишина и только скрип снега под ногой, собственное дыхание нарушают тишину, и уси­ление от соприкасания с широкой русской душой, до бес­крайности в веселье и рыдающей до последнего изнемо­жения, до бескрайней в своей беззащитности при покая­нии — такой читатель не отмахнется в безразличии ни от, несколько идеализированной предреволюционной исто­рией быта российской столицы, ни от горьких страниц того же быта российского государства в революционные и частью послереволюционные годы.

Я помню первое впечатленье от прозы Ивана Шмеле­ва. Натужно гудели двигатели ТУ-154, уносившего меня из Красноярска в Нижний Новгород, а я окунулся в теплый, солнеч­ный мир московских окраин конца ХIХ века с калачами, чаепитием, икрой, рыбой, яблоками, бубликами. И пони­мая, что это невероятное, редкостное открытие только что произошло со мной, в упоении, с взволнованным серд­цем, бережно листал недавно приобретённую книгу. Тог­да же не выдержал и поделился впечатлением от прочи­танного с товарищем, летевшим вместе со мной. Впер­вые получаю такое чувственно-эстетическое наслаждение, граничащее с восторгом от прочитанных слов, фраз, пред­ложений. Эту книгу нельзя читать сразу, но растягивать нахлынув­шее открытие как можно дольше — поглощая его небольши­ми порциями, по страницам, главам — "смакуя" и перечиты­вая. Потому, что первое прочтение оставляет в душе самый яркий и ни с чем не сравнимый, запоминающийся след.

Я понимал, что начинаю жить жизнью героем книги "Лето Господне" — Сергея Ивановича, Василь-Василича, ста­рика Горкина, вместе с ними слышу звуки, чувствую запахи, ощущаю радость в сердце и обиду от запретов и непонима­ния, вольно веселюсь и ловко, самозабвенно работаю, слу­шаю бродяжное пение в кабаках и умиленно внимаю цер­ковной молитве, колокольному звону, пению с клироса. Все это Русь. Все родное, какими-то неведомыми потаёнными силами было до времени спрятано в моем сердце.

Уже потом были прочитаны мной и "Богомолье", и "Ста­рый Валаам", и много других повестей, рассказов, статей, романов Шмелева. И, конечно, в дальнейшем восприятие несколько померкло, притушилось, хотя истинное удоволь­ствие от прочитанного получал всегда. Но то неизгладимое впечатление, тот восторг, охвативший меня на борту самолё­та, где-то над бескрайней сибирской тайгою, навсегда запе­чатлелся в моей памяти своей неповторимостью. Открытие мира прозы Ивана Сергеевича Шмелева что-то перевернуло во мне, как бы очистило от наносного, освободило глаза для иного взгляда на современную отечественную бытийность.

Постижение художественного мира Никифорова-Волги­на проходило в ином ключе — размереннее, спокойнее.

После Рождества, всей семьей поехали мы в гости к свя­щеннику. После службы сидели мы с о. Владимиром в его келье, говорили о делах сегодняшних, вспоминали прошлое и тогда он меня спросил, не читал ли я этого автора? Нет, имя написавшего книгу "Заутреня Святителей" было мне незнакомо.

— Обязательно надо прочитать. Очень хороший писатель.

Отец Владимир тут же, пока нас не позвали к ужину, прочитал вслух два рассказа: "Заутреня святителей" и "Юродивый", да, это была проза, милая моему сердцу, потребная моему разуму.

Через несколько дней я отыскал книгу в церковной лав­ке и так, как скоро уезжал по делам в Тюмень, то и забрал ее с собой в дорогу. Тогда-то и открылся мне непостижимый в своей простоте, доступности, незамысловатости истинный художественный дар этого, почти позабытого у нас, русско­го писателя.

В отличие от Шмелева Никифоров-Волгин строит своё повествование короткими, всего в несколько слов, предло­жениями. При этом его проза напрочь лишена витиеватос­ти-красивостей. Но в ней сохранены все необходимые художественные достоинства — образность, выразительность. Непостижимым способом он соединяет в одном предложе­нии, при использовании крайне ограниченных художествен­ных средств, энергию повествования и неторопливость, вдумчивость, основательность при построении сюжета про­изведения. Так, под стук вагонных колес, я читал эту книгу, а поезд уносил меня в заснеженную, по-январски проморо­женную заиндевелую даль. Стелется позёмка, звенит от мороза сугробное поле. Завевает вьюжина. Мороз леденит одинокую заснеженную землю. Но странно, не было мне холодно от этих слов. И засне­женные поля, проносящиеся за окном, обсыпанные инеем ели, стеклянно блестящие под солнцем осины и берёзы не пугали подступающим близким холодом: всего-то тонкая стенка вагона отделяла от уютного и тёплого купе. И охра­няла меня от ощущения вселенского холода, вселяла в сердце на­дежду небольшая в размерах книжка, лежащая на столике у окна, в которой "Молились святители русской земли в заб­рошенной лесной церковке о Руси — любови Спасовой, крот­кой думе Господней. А после заутрени вышли из церковки три Заступника на паперть и благословили на все четыре конца снежную землю, вьюгу и ночь ("Заутреня святите­лей").

Автор поднимается духом в заоблачные дали и в то же время беспредельно любит своё теперешнее земное существование. Юный герой из рассказа "Канун Пасхи" так переживает это чувство: “Глядя на это утро, мне захоте­лось никогда не отрываться от земли, а жить на ней вечно, — сто, двести, триста лет, и чтобы обязательно столько жили и мои родители. А если доведется умереть, чтобы и там, на полях Господних, тоже не разлучаться, а быть рядышком друг с другом. смотреть с синей высоты на нашу малень­кую землю, где прошла наша жизнь, и вспоминать ее”.

Церковь в рассказах Никифорова объединяет всех. В идеале она отчуждает от людей раздражение, брезгли­вость, зависть. В храме, в Боге все равны. В этом отноше­нии — причём без всякой видимой, внешней ломки лич­ности, но самоосознанно и добровольно — это единствен­ное место на земле, где такое возможно. И тогда проис­ходит вот что. "Спившийся псаломщик Валентин Семи­градский, обитатель ночлежного дома, славился редким "талантом" потрясать слушателей чтением паремии и Апостола, и большие церковные дни он нанимался куп­цами за три рубля читать в церкви. В длинном, похожем на подрясник, сюртуке Семиградский, с большою книгою в дрожащих руках, подошёл к Плащанице. Всегда темное лицо его, с тяжёлым мохнатым взглядом, сейчас было вдохновенным и светлым".

В рассказах писателя все гармонично, все к месту — человек, природа, вера. Они дополняют и обогащают друг друга, объединяя в нечто неразрывное, единое, немысли­мое друг без друга. Вот как описаны ощущения героя в рассказе "Двенадцать Евангелий".

"Предвечерье великого Четверга было осыпано золо­тистой зарей. Земля холодела, и лужицы затягивались хрустящей заледью. И была такая тишина, что я услышал, как галка, захотевшая напиться из лужи, разбила клювом тонкую заморозь".

Отрывок вроде бы описывающий недвижимо-застыв­ший, безжизненно-обледенелый пейзаж, внутри себя ока­зывается очень подвижен. Здесь и земля хоть и "холоде­ла" но была "осыпана золотистой зарёй", а тишина сто­яла такая, что слышно, как "галка... разбила клювом тон­кую заморозь" на луже. Все в этом отрывке живет, колы­шется. звучит, находится в неподвижности, И в этом неразгаданное чудо нашего писателя. Но вот ударили в колокол и "Нельзя было не вздрогнуть, когда по тихой земле прокатился круглозвучный удар соборного колоко­ла. К нему присоединился серебряный, как бы грудной звон Знаменской церкви, ему откликнулись журчащим всплес­ком Успенская церковь, жалостным стоном Владимирс­кая и густой воркующей волной Воскресенская церковь.

От скользящего звона колоколов город словно плыл по голубым сумеркам, как большой корабль, а сумерки колыхались, как завесы во время ветра, то в одну сторо­ну, то в другую. Здесь обратное впечатление — энергич­ного движения, неспокойствия. Но это обманчиво. Ибо колышутся сумерки и плывёт город, что само по себе не­возможно. И всё-таки, что-то в пейзаже, в его восприя­тии, ощущении меняется "когда по тихой земле прока­тился... удар соборного колокола". Да и не могло не изме­нить, потому что, как мы уже отмечали, все три ипоста­си рассказов" Никифорова-Волгина Вера, Природа, Чело­век находятся в единении, взаимосвязаны

Если в повествовании Ивана Шмелева "Лето Господ­не" мы не найдём и намёка на послереволюционное раз­рушение церкви, геноцид священства — то в рассказах Ни­кифорова об этом не только говорится, но и передаётся невыносимое ощущение боли, горя, вековой потери, даже когда говорит он об этом вскользь, мимоходом /не это главное — не внешнее событие, а то, что происходит, ка­кой след оно оставило в душе героя/, или посвящает этой теме отдельное произведение, всё равно не выступает это событие главным в рассказе. Оно вторично, побочно, по­вод для других, главных раздумий героя. Это как бы ос­новной фон, отделяющий душевную чистоту и незлоби­вость, христианское мировоззрение и взгляд на окружа­ющее. Таков старик из пасхального этюда "В березовом лесу", посвящённого автором Борису Зайцеву. И даже это посвящение во многом символично. Написан этюд в Нарве и датирован 1926 годом. Подобному же посвящены сюжеты рассказов "Алтарь затворенный", "Под колокола­ми", "Вериги". А разве случайное совпадение, что в 1937 году всем нам известных событий, Никифоров пишет по­трясающий по своей чистоте, радости рассказ "Светлая заутреня" — искреннюю песнь торжеству Православия. Тут же следуют и другие рассказы: "Солнце играет...", "Пасха на рубеже России", "Иванушка". Иные сюжеты, грустные, о разлуке, смерти. Порой путающие страшным богохуль­ством. Но странно, чувство торжества Православия, уже ранее приобретенное читателем, от этого не угасает, а на­оборот крепнет, находит волновые и новые подтвержде­ния в той, исходящей от сюжетов укрепляющей силе. Ведь все прошли, всё выдюжили. И ещё сколько пройти и вы­терпеть придётся. Но "Смотрите, не ужасайтесь: ибо над­лежит "всему тому быть /Мф. 4,6/ — поучал Христос своих учеников.

Только одно по-настоящему может ввести человечестве сердце в тоску, опечалить душу — потеря веры, как символа истинной чистоты и спасительной любви, и это произош­ло с сыном лесника Гордея из рассказа "Лесник Гордей". Какая неподдельная тоска, скорбь звучат в словах автора. Какое пронзительное горе охватывает сердце несчастного старика, что не ужаснуться от оттого и не пожалеть героя не в силах человеческое сердце. Вот в чем, по убеждению Никифорова-Волгина, истинная трагедия человека, вот в чём вечная, без ожидаемого воскресения, смерть. Высо­кой печалью, состраданием и скорбью пронизан рассказ "Мати пустыня" о последних днях жизни российского сол­дата-большевика, волжанина Семена Завитухина. Пове­ствование из-под пера писателя выходит неторопливым, немногословным, но емким и до последней черточки, до последнего движения естественным, правдивым, лишен­ным всякой фальши и недосказанности.

А какой любовью и искренней простотой пронизана вера сельского священника отца Анатолия из рассказа "Молитва"! Вот ведь и умом он скуден, и образования маленького, и ликом своим неказист и проповедь у него нескладная, что мужицкая речь". Но сколько света, доб­ра. Но сколь светла, добра и сострадательна душа его, вмещающая в себя все беды и хлопоты односельчан, что и позволяет ему в своей просьбе восстать защитником за них перед Господом.

Если у Ивана Шмелева описан православный город Москва, то у Никифорова-Волгина православная русская матушка-деревня со всеми ее обычаями, трудом, праздниками и горестями, впрочем, в последнем произведении обоих замечательных писателей схожи. Здесь их точка соприкосновения, душевная слитость. Никифоров гово­рит в рассказе "Вериги": "Долго смотрел ему в след и думал о таинственных жутких путях русской души, о ве­личайших падениях ей и величавших восстаниях, — Рос­сии разбойной и России веригоносной".

В произведениях Шмелева и Никифорова-Волгина Русь одинаково предстаёт перед нами "вкусная", хлебная, с хрустом надкусываемого яблока. И впечатления после чтения сродни — словно выкупался в чистом источнике, ключевой водой студёной умылся, жажду негасимую уто­лил. После этого и дальше можно идти, жить. Славные, редкостно-проникновенные книги, национально-русские по духу, сюжету, описанию пейзажей и характеров героев.

Но у "Заутрени святителей" есть одна особенность. Ее можно начинать читать с любого места, как поэтический сборник. У Никифорова и рассказ в размере, в дыхании чем-то схож, напоминает поэтическое произведение, каж­дое предложение в нем — будто строка в четверостишии — написано коротко, ёмко, эмоционально и насыщено ду­хом.

Человек и Вера, личность художника и Православие. Слияние этих факторов дают в жизни почти неизменно потрясающий результат, открывают безграничные воз­можности в философском и творческом постижении мира, нашего личностного бытия в историческом контексте. И дело не в христианской терминологии или использова­нии сюжетов, связанных с церковной историей, предани­ями. А в объединении духа пишущего и читающего, в благодатном соединении верящих душ. Этим замечатель­ны произведения двух русских писателей, пусть с таким опозданием, но вновь пришедших к нам в очередную, труд­ную для России годину. И в этом нет случайности! Но всему свое время и свой час!

Нижний Новгород – Тюмень – Нижний Новгород