Над чем смеялся Гоголь, или Почему Государю Николаю Павловичу понравился «Ревизор»

«Ревизор» – лучшая русская комедия. И в чтении, и в постановке на сцене она всегда интересна. Поэтому вообще трудно говорить о каком бы то ни было провале «Ревизора». Но, с другой стороны, трудно и создать настоящий гоголевский спектакль, заставить сидящих в зале смеяться гоголевским смехом. Как правило, от актера или зрителя ускользает что-то фундаментальное, глубинное, на чем зиждется весь смысл пьесы.

Премьера комедии, состоявшаяся 19 апреля 1836 года на сцене Александринского театра в Санкт-Петербурге, по свидетельству современников, имела колоссальный успех. Городничего играл Иван Сосницкий, Хлестакова – Николай Дюр, – лучшие актеры того времени. «Общее внимание зрителей, рукоплескания, задушевный и единогласный хохот, вызов автора <...> – вспоминал князь Петр Андреевич Вяземский, – ни в чем не было недостатка»[1].

В то же время даже самые горячие поклонники Гоголя не вполне поняли смысл и значение комедии; большинство же публики восприняло ее как фарс. Многие видели в пьесе карикатуру на российское чиновничество, а в ее авторе – бунтовщика. По словам Сергея Тимофеевича Аксакова, были люди, которые возненавидели Гоголя с момента появления «Ревизора». Так, граф Федор Иванович Толстой (по прозванию Американец) говорил в многолюдном собрании, что Гоголь – «враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь»[2]. Цензор Александр Васильевич Никитенко записал в своем дневнике 28 апреля 1836 года: «Комедия Гоголя „Ревизор“ наделала много шуму. <...> Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается»[3].

Между тем достоверно известно, что комедия была дозволена к постановке на сцене (а следовательно, и к печати) по высочайшему разрешению. Император Николай Павлович прочел комедию в рукописи и одобрил; по другой версии «Ревизор» был прочитан ему во дворце Василием Андреевичем Жуковским или графом Михаилом Юрьевичем Виельгорским. 29 апреля 1836 года Гоголь писал актеру Михаилу Щепкину: «Если бы не высокое заступничество Государя, пьеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении ее»[4]. Император не только сам присутствовал на премьере, но велел и министрам смотреть «Ревизора». Во время представления он хлопал и много смеялся, а выходя из ложи, сказал: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне – более всех!» (запись П.П. Каратыгина со слов своего отца, актера П.А. Каратыгина)[5].

Разительным контрастом, казалось бы, несомненному успеху пьесы звучит горькое признание Гоголя: «… „Ревизор“ сыгран – и у меня на душе так смутно, так странно... Я ожидал, я знал наперед, как пойдет дело, и при всем том чувство грустное и досадно-тягостное облекло меня. Мое же создание мне показалось противно, дико и как будто вовсе не мое» (Отрывок из письма, писанного автором вскоре после первого представления «Ревизора» к одному литератору) (IV, 302).

Гоголь был, кажется, единственным, кто воспринял первую постановку «Ревизора» как провал. В чем здесь дело, что не удовлетворило его? Отчасти тут сказалось несоответствие старых водевильных приемов в оформлении спектакля совершенно новому духу пьесы, не укладывавшейся в рамки обычной комедии. Гоголь настойчиво предупреждал: «Больше всего надобно опасаться, чтобы не впасть в карикатуру. Ничего не должно быть преувеличенного или тривиального даже в последних ролях» (Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора») (IV, 473).

Создавая образы Бобчинского и Добчинского, Гоголь воображал их «в коже» (по его выражению) Щепкина и Василия Рязанцева – известных комических актеров той эпохи. В спектакле же, по его словам, «вышла именно карикатура». «Уже пред началом представления, – делится он своими впечатлениями, – увидевши их костюмированными, я ахнул. Эти два человечка, в существе своем довольно опрятные, толстенькие, с прилично приглаженными волосами, очутились в каких-то нескладных, превысоких седых париках, всклоченные, неопрятные, взъерошенные, с выдернутыми огромными манишками; а на сцене оказались до такой степени кривляками, что просто было невыносимо» (IV, 304–305).

Между тем главная установка Гоголя – полная естественность характеров и правдоподобие происходящего на сцене. «Чем меньше будет думать актер о том, чтобы смешить и быть смешным, тем более обнаружится смешное взятой им роли. Смешное обнаружится само собою именно в той сурьезности, с какою занято своим делом каждое из лиц, выводимых в комедии» (IV, 473).

Почему же – спросим еще раз – Гоголь остался недоволен премьерой? Главная причина заключалась даже не в фарсовом характере спектакля – cтремлении рассмешить публику, а в том, что при карикатурной манере игры актеров сидящие в зале воспринимали происходящее на сцене без применения к себе, так как персонажи были утрированно смешны. Между тем замысел Гоголя был рассчитан как раз на противоположное восприятие: вовлечь зрителя в спектакль, дать почувствовать, что город, обозначенный в комедии, существует не где-то, но в той или иной мере в любом месте России, а страсти и пороки чиновников есть в душе каждого из нас. Гоголь обращается ко всем и каждому. В этом и заключается громадное общественное значение «Ревизора». В этом и смысл знаменитой реплики Городничего: «Чему смеетесь? Над собой смеетесь!» – обращенной к залу (именно к залу, так как на сцене в это время никто не смеется). На это указывает и эпиграф: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива». В своеобразных театрализованных комментариях к пьесе – «Театральный разъезд после представления новой комедии» и «Развязка Ревизора», – где зрители и актеры обсуждают комедию, Гоголь как бы стремится разрушить невидимую стену, разделяющую сцену и зрительный зал.

Относительно эпиграфа к «Ревизору», появившегося в издании 1842 года, скажем, что эта народная пословица разумеет под зеркалом Евангелие, о чем современники Гоголя, духовно принадлежавшие к Православной Церкви, прекрасно знали и даже могли бы подкрепить понимание этой пословицы, например, знаменитой басней Ивана Андреевича Крылова «Зеркало и Обезьяна». Здесь Обезьяна, глядясь в зеркало, обращается к Медведю:

«„Смотри-ка, – говорит, – кум милый мой!

Что это там за рожа?

Какие у неё ужимки и прыжки!

Я удавилась бы с тоски,

Когда бы на неё хоть чуть была похожа.

А ведь, признайся, есть

Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть;

Я даже их могу по пальцам перечесть“. –

„Чем кумушек считать трудиться,

Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?“ –

Ей Мишка отвечал»[6].

Давно замечено, что басня Крылова является художественным выражением известных слов Спасителя: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь» (Мф. 7: 3). Именно Евангелием проверял Гоголь все свои душевные движения. В бумагах его сохранилась запись на отдельном листе:

«Когда бы нас кто-нибудь назвал лицемером, мы глубоко оскорбились бы, потому что каждый гнушается этим низким пороком; однако читая в первых стихах 7-й главы Евангелия от Матфея, не укоряет ли совесть каждого из нас, что мы именно тот лицемер, к которому взывает Спаситель: Лицемере, изми первее бервно из очесе твоего. Какая стремительность к осуждению...» (VI, 406–407).

Известный духовный писатель епископ Варнава (Беляев) в своем капитальном труде «Основы искусства святости» (1920-е годы) связывает смысл этой басни с нападками на Священное Писание[7], и именно такой (помимо других) был у Крылова смысл. Духовное представление о Евангелии как о зеркале давно и прочно существует в православном сознании. Так, например, святитель Тихон Задонский – один из любимых писателей Гоголя, сочинения которого он перечитывал неоднократно, – говорит: «Христианине! что сынам века сего зеркало, тое да будет нам Евангелие и непорочное житие Христово. Они посматривают в зеркала и исправляют тело свое и пороки на лице очищают.<…> Предложим убо и мы пред душевными нашими очами чистое сие зеркало и посмотрим в тое: сообразно ли наше житие житию Христову?»[8].

Святой праведный Иоанн Кронштадтский в дневниках, изданных под названием «Моя жизнь во Христе», замечает «нечитающим Евангелия»: «Чисты ли вы, святы ли и совершенны, не читая Евангелия, и вам не надо смотреть в это зерцало? Или вы очень безобразны душевно и боитесь вашего безобразия?»[9].

В выписках Гоголя из святых отцов и учителей Церкви находим запись: «Те, которые хотят очистить и убелить лице свое, обыкновенно смотрятся в зеркало. Христианин! Твое зеркало суть Господни заповеди; если положишь их пред собою и будешь смотреться в них пристально, то оне откроют тебе все пятна, всю черноту, все безобразие души твоей» (IХ, 93).

Примечательно, что и в своих письмах Гоголь обращался к этому образу. Так, 20 декабря (н. ст.) 1844 года он писал Михаилу Петровичу Погодину из Франкфурта: «...держи всегда у себя на столе книгу, которая бы тебе служила духовным зеркалом» (ХII, 541–542); а спустя неделю – Александре Осиповне Смирновой: «Взгляните также на самих себя. Имейте для этого на столе духовное зеркало, то есть какую-нибудь книгу, в которую может смотреть ваша душа...» (ХIII, 69).

Как известно, христианин будет судим по Евангельскому закону. В «Развязке Ревизора» Гоголь вкладывает в уста Первому комическому актеру слова, что в день Страшного суда все мы окажемся с «кривыми рожами»: «...взглянем хоть сколько-нибудь на себя глазами Того, Кто позовет на очную ставку всех людей, перед которыми и наилучшие из нас, не позабудьте этого, потупят от стыда в землю глаза свои, да и посмотрим, достанет ли у кого-нибудь из нас тогда духу спросить: „Да разве у меня рожа крива?“» (IV, 492)[10].

Известно, что Гоголь никогда не расставался с Евангелием. Он говорил: «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии. Сколько раз уже отшатывалось от него человечество и сколько раз обращалось»; «Один только исход общества из нынешнего положения – Евангелие» (VI, 406).

Невозможно, конечно, создать какое-то иное «зеркало», подобное Евангелию. Но как всякий христианин обязан жить по Евангельским заповедям, подражая Христу (по мере своих человеческих сил), так и Гоголь-драматург в меру своего таланта устраивает на сцене свое зеркало. Крыловской Обезьяной мог бы оказаться любой из зрителей. Однако получилось так, что этот зритель увидел «кумушек... пять-шесть», но никак не себя. О том же говорил Гоголь в обращении к читателям в «Мертвых душах»:

«Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора <...> И вы прибавите: „А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!“ А кто из вас, полный христианского смиренья <...> углубит вовнутрь собственной души сей тяжелый запрос: „А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?“ Да, как бы не так!» (V, 237).

Главная идея «Ревизора» – мысль о неизбежном духовном возмездии, которого должен ожидать каждый человек. Гоголь, недовольный тем, как ставится комедия на сцене и как воспринимают ее зрители, попытался эту идею раскрыть в «Развязке Ревизора».

«Всмотритесь-ка пристально в этот город, который выведен в пьесе! – говорит Гоголь устами Первого комического актера. – Все до единого согласны, что этакого города нет во всей России <...> Ну, а что, если это наш же душевный город и сидит он у всякого из нас? <...> Что ни говори, но страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба. Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываться? Ревизор этот – наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя. Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по Именному Высшему повеленью он послан и возвестится о нем тогда, когда уже и шагу нельзя будет сделать назад. Вдруг откроется перед тобою, в тебе же, такое страшилище, что от ужаса подымется волос. Лучше ж сделать ревизовку всему, что ни есть в нас, в начале жизни, а не в конце ее» (IV, 492–493).

Речь здесь идет о Страшном суде. И теперь становится понятной заключительная сцена «Ревизора». Она есть символическая картина именно Страшного суда[11]. Появление жандарма, извещающего о прибытии из Петербурга «по именному повелению» ревизора уже настоящего, производит ошеломляющее действие на героев пьесы. Ремарка Гоголя: «Произнесенные слова поражают как громом всех. Звук изумления единодушно излетает из дамских уст; вся группа, вдруг переменивши положение, остается в окаменении» (IV, 300).

Гоголь придавал исключительное значение этой «немой сцене». Продолжительность ее он определяет в полторы минуты, а в «Отрывке из письма...» говорит даже о двух-трех минутах «окаменения» героев. Каждый из персонажей всей фигурой как бы показывает, что он уже ничего не может изменить в своей судьбе, шевельнуть хотя бы пальцем, – он перед Судией. По замыслу Гоголя, в этот момент в зале должна наступить тишина всеобщего размышления.

Спросим теперь себя, почему Императору Николаю I понравился «Ревизор»? Вопрос этот издавна интересовал исследователей. Известный советский литературовед Василий Гиппиус видел в этом «известный расчет» – стремление избежать судьбы «Горя от ума», «разошедшегося по всей России в списках; разрешенный и истолкованный как веселая комедия <…> „Ревизор“ был бы отчасти обезврежен»[12].

Согласно другой версии, Царь «не понял огромной разоблачающей силы „Ревизора“, как не поняли этого ни театральная дирекция, ни актеры. Скорее всего, Николай I полагал, что Гоголь смеялся над его провинциальными чиновниками, над заштатными городишками, их жизнью, которую сам он со своей высоты презирал. Подлинного смысла „Ревизора“ царь не понял»[13].

Современные гоголеведы также довольно критически настроены по отношению к Государю Николаю Павловичу. «Конечно, глубины „смысла“ „Ревизора“ император, скорее всего, „не понял“, – полагает Юрий Манн. – Но в то же время свой смысл в его действиях очевидно был. Едва ли все сводилось к притворству и расчету нейтрализовать влияние комедии». Критическое умонастроение Императора, по мнению ученого, «до некоторой степени могло совпадать с устремлениями Гоголя…»[14].

Игорь Золотусский, как и другие, не благоволит Царю и добавляет: «Эта реплика (что всем досталось, а ему более всех. – В. В.) говорит об его умении держаться в невыгодных для себя обстоятельствах. Николай, впрочем, был не так умен, чтоб понять, что вмешательство жандарма в события и прибывшая свыше власть (то есть посланная им, царем) есть чистый призрак в пьесе, да к тому же страшный призрак, ибо все мертвеют при его появлении»[15].

Государь Император дважды присутствовал на представлениях «Ревизора» в Александринском театре в 1836 году: первом (19 апреля) и третьем (24 апреля); причем оба раза вместе с Наследником, Великим князем Александром Николаевичем.

По свидетельству современника, в антракте между Государем Николаем Павловичем и артистом Петровым, исполнявшим роль Бобчинского, состоялся следующий разговор: «А! Бобчинский. Так так и сказать, что в таком-то городе живет Петр Иваныч Бобчинский? – Точно так, Ваше Величество… – ответил тот бойко. – Ну, хорошо, будем знать, – заключил Государь, обратившись к другим присутствующим на сцене» (Воспоминания Л.Л. Леонидова)[16].

«Ревизор» был любимой русской пьесой Царя. Все отличившиеся в спектакле получили от дворца подарки, иные от дирекции прибавку к жалованию. По преданию, оказавшись после дорожного происшествия в уездном городе Чембаре Пензенской губернии и принимая местных чиновников, Император Николай Павлович воскликнул: «Ба! Да я вас всех знаю!» Он пояснил, что хотя первый раз в Чембаре, но знает всех по «Ревизору» Гоголя[17].

Гоголь надеялся встретить поддержку Царя и не ошибся. Вскоре после постановки комедии он отвечал своим недоброжелателям: «Великодушное правительство глубже вас прозрело высоким разумом цель писавшего» («Театральный разъезд после представления новой комедии», черновая редакция, 1836)[18].

Итак, спросим еще раз, почему Царю понравился «Ревизор»? Почувствовал ли он личную ответственность за те беззакония и несправедливости, которые совершаются в России? Наверное, так и было. Но главное, он применил к себе все то, что происходило на сцене. И вслух, публично объявил об этом. Как говорил Гоголь, «примененье к самому себе есть непременная вещь, которую должен сделать всяк зритель изо всего, даже и не „Ревизора“, но которое приличней ему сделать <по> поводу „Ревизора“» (из письма к М. С. Щепкину около 10 июля (н. ст.) 1847 года из Франкфурта) (ХIV, 361).

Государь Император Николай Павлович увидел себя в героях пьесы, что как раз и соответствовало замыслу Гоголя. И потом, он, без сомнения, узнал себя в фантазиях Хлестакова. Вспомним эпизод, когда Хлестаков окончательно завирается и говорит, что он каждый день в Зимнем дворце бывает и что его сам Государственный совет боится. Кого может бояться Государственный совет – высший законосовещательный орган Российской империи, члены которого назначались лично Царем? «Я всякий день на балах, – хвастается Хлестаков. – Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я» (IV, 257).

Интересно, с кем это могут играть в вист министр иностранных дел и посланники европейских государств? Оробевшему Луке Лукичу Хлопову, смотрителю училищ, незабвенный Иван Александрович заявляет: «А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не может их выдержать, не так ли?» (IV, 269). Известно, что у Государя Николая Павловича был настолько пронзительный и проницательный взгляд, что ему никто не мог солгать. «…Уважение, которое он внушал, – вспоминала дочь Царя, Великая княгиня Ольга Николаевна, королева Вюртембергская, – исходило главным образом от его взгляда, который могли переносить только люди с чистой совестью. Все искусственное, все наигранное рушилось и всегда удавалось этому взгляду торжествовать надо всем ему враждебным»[19]. Иными словами, Хлестаков уже шапку Мономаха на себя примеряет, и Государь Император не мог этого не почувствовать. Вот уж точно, всем досталось, а ему – более всех.

Владимир Алексеевич Воропаев, доктор филологических наук, профессор Московского государственное университета

Гоголь на репетиции «Ревизора». Рисунок П.А. Каратыгина. 1836 г. Бумага, акварель

Титульный лист 1-го издания «Ревизора»

Император Николай I Павлович. Неизвестный художник. Середина ХIХ в. Холст, масло

Александринский театр

Афиша первого представления «Ревизора» в Александринском театре

«Ревизор». Немая сцена. Литография по рисунку А.А. Иванова