- ДЕТИ, ДЕТИ, куда вас дети? – с любовью говорила нам мама. Такое у ней было присловье.
Зимние вечера. Залезаем на полати, на печь, мама читает при свете коптилки. «Глаза вам берегла», - говорила она потом. Она душу нам берегла, сердца наши сохраняла. Читала книгу «Родные поэты», много читала. Читала «Овода», плакала. Сказки, былины, песни. Такой был толстенький старый-старый песенник. Я его и один читал и пел все песни на один мотив: «Ты прости, народ московский, ты прости-прощай Москва. Покатилась с плеч казацких удалая голова». А ещё страшнее: «Я тебя породил, я тебя и убью». И: «Батько, где ты? Слышишь ли ты?» - «Слышу, сынку!»
Царапины, обиды, ссоры детства, недоедание, плохая одежонка, - всё забылось, осталось всесветное сияние счастья жить на Божией земле.
Мамочка ты, мамочка ты моя!
ЧТОБЫ ПРОЗРЕТЬ, нужно созреть. О национальном: какая польза в крови моей, когда все равно истлевать? (Из Псалтири). И всё-таки русскость во мне меня определяет. Представить себя в другой национальности и в страшном сне не могу. Почему? Да потому что Господь русским уродил.
ДЕНЬ ПРИЧАСТИЯ. В этот день бывает так хорошо, не высказать. Так умиротворённо, если ещё один. И ничего не страшно. Хоть камни с неба вались – причастился. До чего же только жаль, что родные не со мною. Да, бывают в храме, но в церковь надо ходить. Ходишь, и уже и не замечаешь ни тесноты, ни чьих-то разговоров. Когда долго не причащаешься, лицо темнеет.
Старуха Клавдия говорит: «Я иду в церковь, я прямо реву, что другие не идут. Кто и пьян, кто и вовсе с папиросой. А женщины накрашены. Я прямо реву – хоть бы они поняли, какая в церкви красота!»
ПТИЦЫ НАЧИНАЮТ вить гнёзда, таскают у меня паклю из щелей бани. Тискали бы с краю, нет, всё разлохматили. Застал сейчас воробья. Забавный такой, клювик занял ниточками пакли. Ушмыгнул. Поймаю в следующий раз – выпорю.
На участке, сосчитал, уже двенадцать различных цветов цветёт. Всё Надя. У неё всё растёт. От работы не оттащишь. Грядки, клумбы – всё идеально. Чаю попить приходится тащить насильно. Потом стонет: ой, поясница, ой, сердце! Выпалывает сорняки, окучивает растения, пересаживает, сажает, обрезает, удобряет. С апреля по конец октября всё цветёт.
Да я такой же. Сегодня, как только не надорвался, перетаскивал и закапывал огромный бак литров на пятьсот.
Девятое мая. Год назад приложился к мощам святого целителя Пантелеимона. На Афонском подворье. Очередища! И потом у них был в самом монастыре.
В ТОЛЬЯТТИ НА ВАЗе, говорят, были даже подземные ходы, по которым вытаскивали и запчасти и целые узлы. Больше разворовывали, чем выпускали.
- ВЫШЛА вся такая, на подвиг зовущая. – Да она играет в такую, я её знаю. Подружка мне. Говорит: Ляль, оказывается, мода на хорошеньких и глупеньких прошла. Теперь, говорит, надо казаться умной. Но это, говорит, ващще обалденный эпатаж.
РАССКАЗ ШОСТАКОВИЧА: - Дни советской культуры в Англии. В день приезда туда нас собрали и человек в штатском и сказал: «Вы думаете, кто же тот человек, который к вам приставлен? Так вот, это я. И я отвечаю за вашу безопасность. Но вас много, поэтому я разбиваю вас на пятёрки и назначаю старшего. Мне зачитал пятерых по алфавиту, велел запомнить. «В любое время дня и ночи обязан знать, где кто из твоей пятёрки». Он всех на ты называл. У меня вскоре авторский вечер, приехала королева Англии, всё прошло хорошо, аплодисменты. Выхожу на поклоны, а в голове одно: где моя пятёрка, где моя пятёрка? Меня зовут на приём к королеве, я говорю организаторам: «Вот эти, по списку, должны пойти со мной. Идут, довольны, там же столы накрыты».
Шостакович нисколько не сердился на чекиста и вспоминал о нём с удовольствием. Чекист этот, когда понял, кто есть кто, командирство над пятёркой не отменил, но всё-таки стал называть Шостаковича на вы. «Куда вам когда надо, скажите. Я с вашей пятёркой побуду».
ЛЕОНИД ЛЕОНОВ о евреях: «Они все солдаты и все в строю». Разговоры с ним я пытался незаметно записывать – безполезно. Он, хотя и плохо видел, сразу меня пресекал: «Не надо! Спрячьте блокнот». Но многое помню. Встречи со Сталиным, Ягода, Горький… И вот проходят годы и годы и, может быть, и прав был Леонид Максимович, потому что кому это надо: Сталин, Ягода, Горький? Ну, узнаем что-то и что? Истории личностей и личности в истории ещё далеко не история. Что-то же свершается и помимо личностей. Если б не Гитлер, не Сталин, были б другие, тут главное – схлёстывание света с тьмой, Христа с Велиаром.
ИЗРАИЛЬСКОЕ ПОСОЛЬСТВО. Приезжаем с Сергеем Харламовым за визами наверное раз пятый. Заранее приезжаем. И всегда оказываемся последними. Они идут и идут. «Как? - возмущаемся мы. Отвечают: - «Разве б ви не заняли очередь для мами?»
Две дамы. Одна с выбритыми усами, другая с ними. Обсуждают третью подругу, к которой ради здоровья ездят два раза в год, весной и осенью, когда в России плохая погода. Одна: «Она же уже просит сала. Ну и шо сказать - ездила из-за этого на рынок». Другая: – «Ну так! Она же ж в Киеве жила, привыкла. А уехала, там опять стала еврейкой. А от сала не отвыкнет. Я тоже везу». – «Скилько?» - «Та шматок приличный».
- ЛИТОГРАФИЯ, ЧТО ТАКОЕ? Слушай. – Владик делает большую паузу. – В Суриковке, учти, все камни были на учёте. Почему? – Опять долго молчит. Поднимает палец: - Деньги на них печатали. То есть можно было печатать. Вот такой толщины (показывает), идеально отполированы. А линогравюра – дело проще. Вырезаю. То, что вырезаю, будет светлое, а то, что оставляю, тёмное. Но это, конечно, букварь, азбука, извини! Да! Я наивный до примитива, да я и в самом деле примитив. Но для своих студентов я кое-что значу. Они же не знают, что я ничего не значу. Одна нашлась, стерва с ушами, натуральная полуобнажёнка, говорит на языке якобы языке графики. Это у неё диплом. Диплом! А такие претензии! Врать ей, как девушке, я могу, но в графике? Никогда! Линия! Глубина! Образ! Характер! Ты что! Фаворский, Кузьмин, Константинов! Ты веришь, что чёрно-белое может передавать цвет? Веришь? Значит, ещё не пропал».
ЖИТЕЙСКАЯ МУДРОСТЬ попутчика: «Не бери дурного в голову, а тяжёлого в руки». Он вроде ещё совсем не старый, а наколка на руке совсем ископаемая: «За измену не прощу». Ещё бы надо: «Не забуду мать родную».
О, ЗИМНИЙ САД в лунную ночь! Золотой мёд лунного света, серебро заснеженных ветвей, таинство синих теней на молодом нежном снегу. А утром? Утром ещё лучше: рассвет розоватит белые букеты кустов и деревьев. Зеркальца снежинок посылают друг другу зайчиков.
От тоски по таким русским снегам можно заболеть в любой Калифорнии.
СОСЕДКА ЛИДИЯ Сергеевна очень любит свиней. Я ей сказал однажды, что слова «свинья» не было в русском языке, только «порося», «поросята», то есть бегущие по росе, да даже и по Руси, так как «роса-росс-русь» - близкие слова. Это Лидии Сергеевне очень понравилось. Как и её мужу, Льву Николаевичу, который часто лежит на плоской крыше сарая, пребывает в отдохновении после вчерашних излишеств.
- Именно так! – восклицает он. – Какая же это свинья, если у неё сердце как у человека.
- То-то и лежишь как боров, - смеётся Лидия Сергеевна.
ДИМИТРИЕВСКАЯ СУББОТА. Идёт тихий мокрый снег. С яблонь течёт, стволы почернели. Костя затопил баню. Дрова – просмолённые шпалы дают такой дым, что Костя называет баню «Линкор «Марат».
Надо привыкать к себе и не ругать себя, а понимать, и не переделывать, а потихоньку доделывать. Радуюсь одиночеству. Тут я никого не обижаю, ни на кого не обижаюсь. Такое ощущение, что кто-то за меня пишет, ездит за границу, выступает, говорит по телефону, а я, настоящий, пишу записки – памятки в церкви. На себя, выступающего, пишущего, говорящего гляжу со стороны. Уже и не угрызаюсь, не оцениваю, не казнюсь убогостью мыслей, произношением, своим видом в двухмерном пространстве. Конечно, стал хуже. А как иначе – издёргался и раздёргался. И вижу прибой ненависти к себе и нелюбви. И уже и не переживаю. В юности был выскочкой, даже тщеславен был. Себя вроде в том уверял, что рвусь на трибуну бороться за счастье народное, а это было самолюбие.
Хорошо одному. Стыдно, что заехал в такое количество жизней и судеб. На моём месте другой и писал бы, и молился бы лучше, и был мужем, отцом, сыном лучшим, нежели я, примерным.
Надел телогрейку, резиновые сапоги, носки шерстяные. Красота! Грязища, холод, а мне тепло и сухо. Так бы и жить. Снег тяжёлый, прямой. Но что-то уже в воздухе дрогнуло, пошло к замерзанию.
- Чего с этой стороны заходишь? – спрашивает Костя.
- В храме был, записки подавал. Суббота же Димитриевская.
- Я не верю, - говорит Костя. – Что свинья живёт, что лошадь, что человек. Кто помрёт, кто подохнет, кого убьют – всё одно. Не приучали нас. Учили, что попы врут. А выросли, сами поняли, что и коммунисты врут. Пели: «По стенам полазили, всех богов замазали. Убирали лесенки, напевали песенки». Не верю никому!
- Но Богу-то надо верить!
- Да я чувствую, что что-то есть. Да что ж люди-то все как собаки? Злоба в них как муть в стакане. Пока муть на дне – вода вроде чистая, а чуть качни – всё посерело.
- Прямо все как собаки? И ты?
- Да! Я же вчера с соседкой полаялся. И она оттявкивалась.
В АНКЕТАХ НА ВОПРОС: «Какими языками владеете?», честно писал: «Русским со словарём». Конечно, это самохвальство было. А когда стал добавлять: «со словарём Даля», то это очень правильно.
К 200-летию Даля была отчеканена медаль, и мне позвонили, чтоб был на торжественном заседании. Вспоминаю безо всякой обиды, даже с улыбкой, и вот почему. Сочинил тогда же, на этом же заседании стих, даже и не записал его, на банкете прочёл друзьям. Очень смеялись. «Медали Даля мне не дали, а дали всякой мелюзге, и я остался без медали. Скажу себе: не будь в тоске, ведь не остался ты без Даля, а он потяжелей медали». Так вот, что интересно: на эти строчки, и не записанные и не напечатанные, поэт Евгений Нефёдов написал очень смешную пародию, которая называлась «Обездаленный». Я Женю понимаю, его обидело выражение «всякой мелюзге». Конечно, нельзя так обо всех. Да я ж под горячую руку. Писал о Дале статьи, на медаль надеялся. А сейчас смешно. И хорошо, что не дали: по большому счёту не заслужил. Да и много у меня этого железа.
БЫЛО: КОШКА и хозяйка в доме, собака и хозяин на улице. Стало: хозяйка и собака в доме, и обе считают хозяина за прислугу. Для одной ведро вынеси, другую на прогулки выведи.
ПРАВООХРАНИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ кричали: мы с преступностью боремся, а сами мы бедные, дайте нам достойную зарплату. Дали и сверхдостойную. Преступность, естественно, увеличилась.
КТО КАКИЕ делает поступки, тому такие сны снятся. А надеяться на сны пророческие смешно. Кто мы такие? Тут одно – просыпаешься и скорее забудь любой сон. А зациклишься на нём, он на тебя начнёт действовать. По одно время я целую тетрадь (хорошо, сгорела) записал. Всего-всего там было. Сны обрадовались, что я их ценю и снились без передышки. В постель шёл как в театр. И царя видел, и Сталина, всякие катаклизмы и сюрреализмы, и, конечно, куда денешься, вторую половину человечества, слабый пол. Слабый-то слабый, но так умеет скрутить, что потом не знаешь, как его из памяти изгнать.
ЖИВУ СИРОТОЙ, ни отца, ни матери. Друзья умирают, родня тоже. Друзей новых не будет, пополнения родни нет. Вокруг всё новое, чужое. Для молодёжи я уже как ископаемое, раскапывать которое им некогда. Да и неохота, собою заняты. Я ни о чём не прошу - одно меня гнетёт: как же мало в них от нашего поколения. Мало чего? Любви к России! Понимания, что она ближе всех к Богу, от того и такая злоба к нам.
КАК УКРОТИТЬ смелого писателя? Да дай ты ему дачу, премию, орден, - вот и приручён. Талант прямо пропорционален неудобствам, бедности и обратно пропорционален комфорту. То есть, чем благополучнее писатель, тем хуже он пишет. Да, так. Что дала нам дворянская литература? Помогала готовить гибель России.
У меня дача появилась в шестьдесят лет. И что я на ней написал? А как писалось в ванной, в бане, на чердаке, иногда в Доме творчества. Что написалось, не мне судить. Продукция была. А дачу вскоре отняли дети и внуки.
ПРОЩАЙТЕ, ДОМА ТОРЧЕСТВА! Зимняя Малеевка, летние Пицунда и Коктебель, осенние Ялта и Дубулты. Комарово. Ещё и Голицыно. В Голицыно (76-й) я пережил «зарез» цензурой целой книги. В Комарово просто заехал с Глебом Горышиным, в Дубултах вместе с Потаниным руководил семинаром молодых, а Ялта, Пицунда, Малеевка и Коктебель – это было счастьем работы.
И вот – всё обрушилось.
Комарово мне нечем вспомнить, только поездкой с Глебом Горышиным после встречи с читателями в областной партийной школе (78-й, Пленум СП СССР к 60-летию образования Союза). Там я отличился тем, что, выступая, ляпнул фразу: «Между вами и народом всегда будет стоять милиционер». Может, от того был смел, что до встречи мы с Глебом приняли по грамульке. И Глеб предложил рвануть в Комарово. Ещё с нами ехала Бэлла Ахмадулина. По-моему, она была влюблена в Горышина (они вместе снимались у Шукшина и это тепло вспоминали), и когда он останавливал такси у каждого придорожного кафе, она говорила: «Глебушка, может быть, тебе хватит? И, наклоняясь ко мне: - Больше ему не наливайте». Но хотел бы я видеть того, кто мог бы споить Глеба.
Заполночь в Комарово я упал на литфондовскую кровать и, отдохнувши на ней, нашёл в себе силы встать, пройти вдоль утреннего моря, ожить и отчалить.
Малеевка всегда зимняя. Зимние каникулы. Дочка со мной. Дичится первые два дня, сидит в номере, читает, потом гоняет по коридорам, готовят с подружками и друзьями самодеятельность. Заскакивает в комнату: «Папа, у тебя прибавляется?» Позднее и сын любил Малеевку. И жена.
Обычно декабрь в Малеевке. Долго темно. Уходил далеко по дорогам, по которым везли с полей солому. Однажды даже и придремал у подножия скирды. И проснулся от хрюканья свиней. Хорошо, что ветер был не от меня к ним, а от них ко мне. Свиной запах я учуял, но какого размера свиньи! Это было стадо кабанов. Впереди, как мини-мамонт, огромный секач, далее шли по рангу размеров, в конце бежали, подпрыгивая, дёргая хвостиками, полосатенькие кабанчики. Замыкал шествие, как старшина в армии, тоже кабан. Поменьше первого. Минуты две, а это вечность, прохрюкивали, уходя к лесу. И скрылись в нём.
И что говорить о Коктебеле! Ходили в горы, был знакомый учёный из заповедника. У него было целое хозяйство. Два огромных пса. Один для охраны хозяйства, другой для прогулок. Поднимались к верхней точке, подползали к краю склона. Именно подползали. Учёный боялся за нас. «Тут стоять опасно: голова может закружиться, здесь отрицательная стена». То есть под нами обрыв уходил под нас. Страшно. Казалось – весь он хлопнется в море. Ведь мы его утяжеляли. Ездили в Старый Крым, в Феодосию (Кафу), конечно, в Судак. Видели планеристов, дельта и пара-планеристов, лазили по Генуэзской крепости. Сюда бежали наёмники Мамая, оставшиеся в живых после Куликовской битвы.
Очень меня выручала привычка к ранним вставаниям. Задолго до завтрака бегал к морю, когда на берегу было пусто, а ещё раз приходил вечером, когда от него все уходили. То есть хорошо для работы.
В Коктебеле пережили 19 августа 1991 года. С Василием Беловым сразу рванули в Симферополь. Но у аэропорта уже стояли войска и меня не пустили. А Белова, он был депутатом Верховного Совета, отправили самолётом. Но это было промыслительно – накануне вечером жена поскользнулась в ванной на кафеле и упала затылком. Была всё в крови. Так я запомнил гибель империи.
В Пицунде бывали семьями. Раз сыночек мой оседлал меня и ехал вдоль прибоя. Аня Белова увидела это и вскарабкалась на плечи отцу. Сынок мой подпрыгивал и кричал: «А мой-то папа выше, а мой-то папа выше!» - Аня ему нравилась. У меня даже ноги ослабли, как это можно быть выше Василия Белова?
Ещё раньше, в той же Пицунде, дочка прибежала ко мне и таинственно сказала: «Хочешь, я покажу тебе маленького ребёнка, который уже знает иностранный язык?». И, в самом деле, показала смугленького мальчишечку-армянина, который бойко лопотал по-своему.
В этой же Пицунде мы ходили с Гребневым на море каждый день поутру, делая заплывы. Один раз был шторм, но что сделаешь с твердолобостью вятского характера, все равно пошли. Коридорная Лейла, абхазка, воздевала руки: «У вас ума есть?» - «Пятьдесят лет дошёл – назад ума пошёл», - отвечал ей Толя.
Прибой ревел, накатывался далеко за пляжные навесы. Мы еле вошли в волны. В высоту больше двух метров. Надо было бежать им навстречу и в них вныривать. Потом волны возносили и низвергали. Восторг и страх: но надо же было как-то вернуться на сушу. А уж как выходили, как нас швыряло, это, сказал бы отец, была целая эпопия. Могло и вообще в море утянуть. Надо было, пока тебя тащит волной, катиться на ней и сильнее грести, и стараться выброситься на берег и успеть уползти подальше от волны. Но волокло шумящей водой обратно в пучину. Получилось выбраться раз на третий. А уж какие там были ушибы и царапины, что считать? Живы, главное. «Кричал мне вслед с опаской горец: «Нет, нам с тобой не по пути! Не лезь себе на горе в море, с волною, слушай, не шути!»
А ещё раз поздно вечером поплыли, заговорились и… спутали береговые огни с огнями судов на рейде, и к ним поплыли. Хватились, когда поняли, что корабли на воде – это не дома на суше. Еле-еле душа в теле выплыли.
В горы ходили.
Да, было, было. И работалось, и жилось как пелось.
КОГДА ПИСАТЕЛЬ думает угодить читателям, а не Богу, он пропал. Ну, угодил, ну, известен и что? Читатели его тоже люди, тоже старятся, а другие, если и подрастают, уже не твои, они другие, и им другой угодил. Семьдесят лет я читаю, а читаю я непрерывно, и понимаю, что и сотой части узнанных имён писательских не помню. Просто забыл. И это не вина моей памяти, вина писателей.
ОБЫЧНО РЕБЁНОК всегда чем-то занят и ему, конечно, не хочется прерывать своё занятие. И вот его о чём-то просят. Один быстро оторвётся, побежит выполнять просьбу или приказание, а другой только пообещает, что всё сделает. Но потом не очень-то торопится выполнять. Да и просто забудет. Нас мама никогда не отдёргивала от занятий, но всегда спрашивала: «А что ты мне обещал?» И добивалась того, чтобы сын выполнил обещание. «Ты обещал, понимаешь?».
КОЛОБОК И КОЗЛИК. Они герои очень поучительных историй. И тот и другой наказываются гибелью за непослушание. «Жил-был у бабушки серенький козлик» и вот «вздумалось козлику в лес погуляти. Вот как, вот как – в лес погуляти». И что? И много ли погулял? «Напали на козлика серые волки, остались от козлика ножки да рожки».
Колобок, в отличие от козлика, погулял гораздо больше. Он самовольно сбежал от деда и бабы, сочинил хвалебную песенку: «Я колобок-колобок, по амбарам метён, по сусекам скребён, я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл» и припеваючи, уходит и от зайца и, даже, от волка. А от лисицы не уходит, перехитрила она его.
То есть очень полезное знание получает ребёнок от этих историй: нельзя своевольничать, нельзя старших не слушаться.
А взрослые дяди и тёти, переводя сказку о колобке в мульфильм, присочинили, что и от лисы он уходит. Нет, это даже нравственное преступление, так переделывать народную мудрость.
СОРОКАДНЕВНАЯ ГОРА. Всегда бывал тут, и всегда тут творилась давка невообразимая, уж какое там благоговение. Хотя все равно было хорошо. Но уж нынче, слава Тебе, Господи, такая благодать – никого. Тихо, спокойно. Иконы, камень, на котором Он сидел. За окном небо.
Но как быстро многое меняется. Смотрю сверху на Иерихон, как много новых, расширяющих его, застроек. Кубики домов. Даже зачем-то фуникулёр. Поднимался по старой дороге, вся в мусоре, завалы отходов, бутылки, пакеты, коробки. Вороны под ногами. Всё-таки чего-то прибирают.
Где вы, трубы Иисуса Навина, трубы Иерихона? Глушат вас ревущие потоки машин, да уже и стен нет, нечего обрушивать. В асфальт закатаны ветхозаветные пространства.
Участок у дерева Закхея облагорожен. Оно ли, не оно ли, но напоминает, что нам, чтобы увидеть, услышать Христа, надо подняться над суетой, над толпой, над собой.
И ещё – счастье – взошёл вообще на вершину всей горы. Иерусалим виден, Средиземное море, Иордан, Заиорданье, Фавор. («Фавор и Ермон о Тебе возрадуются»).
Там теперь блок-пост израильской армии.
И ещё побывал. Камень закрыт плексигласом. Фуникулёр, ресторан, но паломники туда не идут. Там туристы.
В ОБЩЕЖИТИИ СТУДЕНТКИ под гитару: «А я пойду в аптеку, куплю там кислоты, соперницу девчонку лишу неземной красоты».
На стене плакат, сталинские слова: «Кадры решают всё!». Конечно, не в смысле ценности специалистов народного хозяйства, кадрами студентки называли особей мужского пола, варианты замужества. («Он ко мне кадрится». Позднее «прикалывается»).
ПРОКУРОР: «В РУСЛЕ признания свершившихся фактов следует заметить немотивированный характер происшедшего инцидента. Потерпевший непроизвольно сам поставил себя в необходимость…». Обвиняемый: «Чего, чего? Да не хотел я его ударять!». Адвокат объясняет: «Но это же самое говорит обвинитель». – «Да нет, он чего-то не то боронит. Какое русло?»
УБИВАНИЕ РОССИИ. Освоение окраин всегда за счёт центра. Метрополия слабнет. Не будь целины, не было б проблемы так называемой зоны Нечерноземья. Так много оттянули из России специалистов (молодых!), что некому стало сохранять её. Тут и Заславская с проектами уничтожения деревень, то есть России, тут и укрупнение колхозов, тут и появление совхозов, то есть рабочих на земле, а не крестьян. Тут и переделка МТС (машинно-тракторных станций) в РТС (ремонтно-технические станции), потом и вовсе в «Сельхозтехнику». Тут и деление обкомов на промышленные и сельскохозяйственные, тут и полная ерундовина кукурузы, выше крыши было дури.
А почему рванули на целину? Паспорта давали, какие-то заработки. Не случайно название партии ВКП(б) расшифровывали как Второе Крепостное Право большевиков. За людей же не считали колхозников.
Но вот теперь давайте посмотрим с высоты прошедшего времени. А как бы мы создали такую мощную промышленность за такой короткий срок без крестьян? Как бы накормили армию и рабочих без колхозов? Да, фермерство, оно вроде и гуманнее и предпочтительнее, но на него нужно время, а времени нам история не дала.
Именно люди от земли, от сохи спасли Отечество. Крестьянская жизнь такова, что уже с детства приучает к ненормированным трудам, смекалке, выносливости. Владение топором, пилой, рубанком, отвёрткой, работа с деревом и металлом, безстрашные игры на быстроту реакции, смелость, привычка к дороге, короткому сну, скромной пище и одежде, тяга к учёбе, взаимовыручка, – разве не эти качества идут к нам от предков, от Ломоносова? Люди на земле, наши кормильцы и поильцы - главные люди Отечества. О, я видывал такие руки слесарей, плотников, комбайнеров, трактористов, пастухов, доярок, такие окаменевшие мозоли, такие насовсем скрюченные пальцы, что мне стыдно, что я плохо и мало прославлял их. «В гости пришла, сижу, под скатертью руки прячу: стыдно, такие некрасивые».
И не сдавались! Помню бедные застолья и богатую при этом весёлость. «Ой, на горе колхоз, и под горой колхоз. Мне мой миленький задавал вопрос. Задавал вопрос и глядел в глаза: «Ты колхозница, тебя любить нельзя». - «Я колхозница, не отпираюся, но я любить тебя не собираюся».
Теперешняя ликвидация малокомплектных школ, закрытие сельских библиотек – это продолжение убивания нашей родины.
НАМ ЧТО, МАЛО революций, войн, кровавых стычек? И что, не хочется жить просто по-человечески?
Хочется, конечно, но не получится. По - человечески это тогда, когда будем жить по - Божески.
Опять и опять разгорается наступление на всё святое. На семью. Разорвать её, перессорить родителей с детьми, развратить молодёжь, опошлить отношения. Нападение на память. Обгадить прошлое страны. Переписать историю, извратить её, обвинить во всех бедах русских. Нападение на достоинство мужчин – лишить их всех прав. На женщин – превратить их в мужиков. На природу – обокрасть, изуродовать. И, особенно, на школу – производить англоязычных недоумков.
Но что негодовать на развратителей, когда видишь, что им легко развращать. Нет сопротивления теле- и радиопошлости, никто, например, в суд не подал на режиссёра фильма «Убить Билла», хотя он научил многих женщин и девушек убивать (Рязанская женская колония. Именно оттуда взято это утверждение).
ОЧЕНЬ ПРОСТО объясняла мама значение слов мужчина и женщина. «Жен-ЩИ-на, - говорила она, - варит щи. А муж–ЧИНА имеет чин, чина».
У ШМЕЛЁВА СМЕШНОЙ рассказ «Как я ходил к Толстому». К Толстому он не попал, а услышал рассказ о банщике Ванюшке, который всё «графа читал. Читал-читал, в башке-то у него и замутилось, он веники и поджёг».
АВТОР ГРАММАТИКИ Мелетий Смотрицкий, первопечатник Иван Фёдоров – это всё монахи. Университеты России созидала церковь. Да-да. Проверьте.
БУНИН ВЕТХОЗАВЕТЕН. Звериное брожение чувств, обоняние, осязание, плотскость. «Солнечный удар», что тут? Блуд и похоть. «Тёмные аллеи» действительно тёмные по смыслу. Даже «Чистый понедельник». Утром идти в монастырь, дай напоследок потешусь, будет что вспоминать. Он, страдая, «пил коньяк чайными чашками, надеясь, что разорвётся сердце». Это любовь? «Захар Воробьёв», зачем? И всё так написано, что всё видишь: цвет и свет, и всё слышишь. Конечно, очень действует.
ЯЗВА ЖЕЛУДКА всё-таки лечится, но язва либерализма живуча, от неё сплошная непрерывная изжога. Неужели она навсегда? То язва обостряется, то притихает, но жива. Наворовали и опять хотят воровать. Снова хотят управляемого хаоса. Царство зверя сформировано, но зла пока не накоплено для захвата полной власти над Россией. И вся злоба мира опять на нас. Но «мы гонимы миром, но не оставлены Богом».
ПЕРИОДЫ ЖИЗНИ. Их по-всякому считают: кто по три года, кто по семь, кто вообще по двенадцати. Я всяко примерялся – не подхожу. В начале у меня был главный период, определивший всю жизнь, это младенчество, детство и отрочество. Здесь основание всего: характера, привычек, убеждений. Это счастье семьи, верность дружбе, безкорыстие, это родители, школа, книги, братья и сёстры, друзья. И главное ощущение в период атеизма - мама: «Чтобы я о Боге ничего плохого не слышала! о Боге плохо говорить нельзя!» Это радость Пасхи! Солнце, тепло! Чистые рубашки, крашеные яйца!
Когда нас, после 56-го года, стали закармливать словесами о культе, о Гулаге, о нищете, безправии, о безгласности, всеобщей запуганности, я думал: а я-то где жил, в какой стране? Почему у меня всё было хорошо, даже очень? Ну да, бедно жили, но так жили все (откуда я знал, что не все), с голода не умирали, в семье царила любовь, и радостны были наши бедные застолья и вечера при керосиновых лампах, при трёх, а потом при пяти-семи-линейке. Потом и электричество, пусть только до одиннадцати. Сенокос, заготовка дров, грядки, прополка и окучивание картошки, чистка хлева, выхлопывание половиков, натаскивание воды из колодца для дома, для скотины, для поливки, разве это в тягость? Школьная «тимирязевка», теплицы. Постоянные кружки в школе: и тракторный, и театральный, детская, школьная и районная библиотеки, зимние соревнования и летние походы (о, наша река! наши луга и леса!), работа в лесопитомниках, дежурство на лесхозовской пожарной вышке, работа на кирпичном заводе… Какое ещё счастье нужно человеку для счастья?
А дальше следует юность. Но ощущение, что у меня юности почти и не было: я был моложе одноклассников на два года, кончил школу в пятнадцать лет, а в шестнадцать уже работал на взрослой должности литсотрудника районной газеты. Через два года слесарь по ремонту, потом трехлетний период службы в армии, где тут юность? По-моему, я же и писал: «Как тяжело, когда душа в шинели, а юность перетянута ремнём».
Юность настигла меня в институте, уже в московской жизни. Да, без Москвы вряд ли бы что из меня вышло. Её музеи, выставки, библиотеки, наш любимый вуз, его аудитории, прекрасные преподаватели, вечера, радостные осенние выезды на картошку, летом в пионерские лагеря. Концерты для детдомовцев, литобъединение «Родник», стихи и влюблённости. Ещё же параллельно многотиражка на мясокомбинате, тоже особая страница.
И отдельной строкой женитьба на самой красивой, умной девушке Наде.
Потом… ну потом телевидение, знаменитая 4-я программа с осени 67-го. Был редактором дискуссионного клуба. О предварительной записи понятия не имели, всегда шли в прямой эфир. Мои симпатии уже не колебались, ещё в вузе ездил на конференции в ИМЛИ. Вначале по просьбе учёного инвалида Ю.А. Филипьева, которого на коляске выкатывал на прогулку по аллеям Воробьёвых гор (книга «Сигналы эстетической информации»), потом и сам стремился слушать умных людей. Приглашал Вадима Кожинова, Петра Палиевского. С другой стороны были Данин, Рунин, Пекелис.
Очень много писал пьес и сценариев, зарабатывал на кооператив, так как жили в крохотной комнатке с родителями жены. Писал круглосуточно. Помногу сидел в исторической библиотеке в Старосадском переулке. Это тоже было писательством, к сожалению, провалившемся в чёрную дыру телеэкрана. Потом попытка уйти на вольные хлеба. Не получилось – бедность, непечатание. Потом, четыре года, издательство «Современник». Первая книга. Уход (снова в бедность) из штата на шесть лет до назначения главным редактором журнала. Журнал испортил зрение, измочалил, но что-то же и сделать в нём удалось. Потом, ни с того, ни сего всякие посты, которых никогда не желал: секретарство, и в Московской писательской организации и вообще – олимпийская высота – в СП СССР. И член Комитета по Ленинским и Государственным премиям. Вначале оно, может, и тешило, но потом взыскивало платы здоровьем, бедностью. Желал известности? А что она? Это арифметика. Я знаю сто человек, а меня знает тысяча, вот и всё.
Это были даже не периоды, как-то не вспоминаются они. Может быть, больше давали друзья, поездки по стране и на родину, книги и, конечно, работа, работа, работа… над чужими рукописями. В журнале я понял грустное правило: ты автору друг до его публикации и ты враг навсегда, если рукопись отклоняешь. А отклонять приходилось девять рукописей из десяти.
Особый раздел жизни – поездки. «Благослови, Господи, вхождения и исхождения», отъезды и приезды, вылеты и прилёты, отплытия и приплытия. Посчитал как-то, что я больше трёх лет прожил в поездах, не менее полугода в самолётах, так же и на кораблях. Да и пешком топал и топал. Если во время Великорецкого Крестного хода идёшь каждый день часов шестнадцать, то и идёшь непрерывно трое суток. За десять лет тридцать, за двадцать шестьдесят. «Ваше любимое занятие?» - спрашивали модные в 50-60-е годы анкеты. Я честно отвечал: «Ходить пешком».
Мысленно озираю карты, и страны СССР и мира. Карты географические, политические, не игральные. Любимое было занятие – их рассматривать. Играли в страны, города, реки, моря, озёра, рвались сердчишками в дальние пределы, где знойные пустыни, вулканы, горы под снежными вершинами, чудовище озера Лох-несси, джунгли, Арктика и Антарктида. Писал задачи на жизнь лет в 10-12: «Побывать на Северном и Южном полюсе», а вот не побывал, обманул ожидания отрочества. Но поездил, Боже мой, сколько же ездил. Весь Союз: от Кенигсберга до Камчатки, от Североморска до Крыма (весь исходил), Урал, Сибирь, вся европейская Россия… нет сил перечислять все города и веси, где вольно или невольно бывал, живал, вспоминал потом.
Выделяю для себя три главные части жизни, которые даже были одновременны, они очень много дали для спасения души, для трудов, это: двадцать лет участия в Великорецком Крестном ходе, одиннадцать (уже тринадцать) поездок в Святую Землю, поездки на Синай, вообще на Ближний восток, Сирия, Иран, Иордания, в Египет, Тунис. Изъездил и всю Европу, но она дала мне гораздо меньше, чем Ближний Восток. А вот Монголия и Япония - это страны, быть в которых интересно.
Счастлив сбывшейся, опять же детской, мечте – стать моряком. Да, это было со мной – пятикратно стоял под ветрами и звёздами на верхней палубе, и приближался к Святой Земле. День и ночь охраняли дельфины.
Особо выделю преподавание в Духовной Академии. Не я что-то давал студентам, а они мне. И незабвенная библиотека Академии. Красавицы Лидия Ивановна и Вера Николаевна.
И пеший ход в Лавру после октябрьского расстрела Верховного Совета.
