1. Мама.
Я поспел на кладбище до захода солнца. Последние его лучи, алея, догорали на кладбищенских крестах, на гранитных и мраморных памятниках, простеньких обелисках и, полив розовой водой могилки, ушли в небо, багрово окрасив часть его западной сферы.
Я оглянулся. Далеко-далеко расплавленное солнце, как дисковая пила, медленно, на глазах, входило в черную свежую пахоту вечереющего поля, но, казалось, что оно режет непомерной твердости материал, отчего тонким рубцом горела вся раскаленная от нагрева полоска горизонта.
На шоссе, отделяющем кладбище от города, постепенно стихал дневной шум, изредка проносились, торопясь на стоянку, отработавшие смену грузовики. В гаснущем свете дня ярко, но пока без особой нужды и пользы, вспыхнули через дорогу уличные фонари.
А ведь и вправду, пора домой. Я еще раз в некоем раздумье, навеянном встречей с вечным, попрощался с родными могилами и побрел через дорогу.
На улице, входящей в город, за воротами детского дома мое внимание привлек паренек, усевшийся верхом на заборе. Это был розовощекий крепыш в нарядной куртке и вязаной шапке с большим шаром. Он успел как-то игриво улыбнуться мне и помахать рукой, пока его с той стороны забора не сдернули внутрь двора. Мне показалось, что это не я ободрил его кивком головы, а он мне жизнерадостно подмигнул в тот миг, когда его за штанину потащили вниз.
Проходя к ступенькам крыльца мимо окна, форточка которого оказалась открытой, услышал настоящий рев и, влетев в коридор, испуганный, не разуваясь, бросился к плачущей матери.
– Ой, где же ты? Куда запропастился? Как больно-то…
– Мама, что случилось?
Она сразу замолчала, отыскивая меня в сумрачной комнате глазами.
– Как дол–го–о–о! Где же ты был? Как до–о–ол– го!
– Мама, успокойся, пожалуйста, перепугала меня до смерти! Я же на работе, в командировке, и не могу весь день сидеть у твоей кровати. Ты сама послала меня за молоком и пирожными, что я и купил. Но ты же знаешь, что после работы все по пути домой заходят за продуктами, и в магазинах сейчас очереди, – вру я дальше, – пришлось долго ждать.
Я покормил ее, поменял белье, и она уснула глубоким исцеляющим сном. В тот день, как и много позже, я не смог сказать ей правду…
... Заболела мама неожиданно. За неделю до этого, будучи в трехдневной командировке в родном городе, я помог ей посадить картошку. Нам потребовался всего лишь один вечер, чтобы перекопать вдвоем весь участок. Я тогда нарадоваться не мог, глядя на нее.
Она, как и подобает женщине–хранительнице очага, вставала рано, готовила мне завтрак, а уж потом будила меня. Ей уж очень хотелось угодить мне: готовила то, что я особо люблю – пекла блины, жарила рыбу, лепила пельмени… Эх, мама, мама… В свои три четверти века, выглядя молодцом, рухнула ты в одночасье и лежишь вот уже третий год, не вставая. Ладно, что еще мозг работает, память хорошая, хотя тоже, бывает, иногда туманится…
Много интересного рассказываешь ты мне из своего военного детства. Вот, где черпало ваше поколение силы, напрягаясь, как двужильные: в колхозе – на лесосеке, дома – по хозяйству. Сколько погружено на сани и вывезено с лесной делянки бревен и дров, сколько нарезано и вычерпано торфяной жижи с военных болот, чтобы стране было легче в кровопролитной и беспощадной войне с врагом. И все равно вечерами, как бы ни уставали, устраивали посиделки с гармонью и плясками. Одних только куплетов модной в то время "Семеновны" сколько ты сочинила! Сколько стесала в пляске деревянных каблуков!
2. Папа.
Я никогда не был суеверным человеком и знаю, что по православным канонам суеверие – грех. Но ведь так часто бывает, когда нехорошие приметы сбываются. Может быть все это потому, что мысли имеют материальную основу. Когда все время думаешь о плохом, боишься его, не желаешь, но исподволь как бы ждешь и готов к нему – оно так и случается! Короче, – не люблю я високосные годы. Не из-за того, что на один день дольше длится надоевшая зима или на один рабочий день в году (а может – и на выходной!) больше. Нет, какой-то чертик, сидящий внутри меня и делающий все наоборот, как будто назло, нашептывает мне, что непременно что-то нехорошее должно случиться. Самое страшное – это потеря родных и близких, другие случаи на этом фоне как бы и не замечаются. А начнешь считать, сколько всего нежелательного произошло, так и выйдет, что виною тому – високосный год. А в чем еще вина високосных годов – годов Всемирных Олимпийских игр?
Нас в семье было пятеро, и только сестре не повезло родиться в високосный, 1956-ой, год, остальные четверо, к счастью, пролетели мимо. Но черное високосье и их ударило своей плетью.
В этой небольшой главе – речь об отце. Он умер от тяжелой и страшной болезни, к счастью, недолго мучившей его. Еще летом ему не был вынесен приговор, еще осенью он пытался бодриться, хотя уже слабел, и это было видно. Шел 2000-ый, високосный год. В пику расхожему поверью мы пытались "вытащить" отца в благополучный год нового столетия, и хоть не избавили бы от болезни, но надежда бы наша окрепла – сколько Бог даст! Но он умер 31 декабря, в последний день високосного года… Он остался в двадцатом веке, мы, остальные члены семьи, пошли дальше. А на горизонте уже маячил високосный 2004-ый год…
3. Светлана.
Наступил новый век, теперь три года можно жить спокойно, думал я, пока не придет следующий високосный год. Но только три года.
В октябре 2004-го неожиданно, во сне, умирает сестра. Вот и не верь в приметы! Это было оглушительно и непостижимо уму.
Накануне скромно отметили (с каким-то необъяснимым испугом – чего Бога гневить!) день рождения жены. А на другой день я был приглашен на торжества, посвященные юбилею родного факультета. В тот день проснулся рано, волновался, заучивая наизусть выступление в стихах перед многочисленными гостями. В это время и позвонила племянница по телефону: "Мама умерла…– тихо и вымученно прозвучало на том конце провода и словно ударило током: как – умерла? Почему? За что!?
Светлана родилась, когда я уже собирался в школу. Я был ее нянькой. И хоть она росла девочкой спокойной, лучшие дни детства она у меня забрала. В смысле – гулянья и шатанья с мальчишками по улице, но обогатила, как обогащаются дети общением в полных семьях, где присутствуют и братья, и сестры, и не вырастают одиночки – эгоисты.
Представьте такую картину: вдоль окна стоит диван, на котором лежит плотно запеленутый ребенок и ни за что не хочет засыпать. А мне это нужно позарез. Крепко уцепившись за верхний край спинки дивана, я коленями дрыгаю его пружинное основание вместе с подпрыгивающим малышом и пою модную в тот год песню про целинников: "Едут новоселы по земле целинной, песня молодая далеко звенит…"
Я смотрю в это время в замороженное зимнее окно и сквозь продышанную паром изо рта проталинку вижу горку, и на ней всех своих друзей. Иногда они залезают к нам в палисадник и, закрыв руками окно, вглядываются в сумеречную комнату, машут мне руками, вызывая на улицу. Но куда мне? Вот досада…
Иногда мы выходили гулять, когда она научилась ходить ножками. Но что это было за гулянье: далеко от дома не отходи, не побегать, не искупаться – не дай, Бог, что случится! Как хвостик моталась она за мной, цепляясь бесконечно за мою руку.
Однажды, ей был годик, она сковырнула на виске небольшую родинку. Я помню большой таз для стирки белья, полный окровавленных бинтов, и все боялся, что кровь кончится, и она умрет. Но фельдшер, к счастью, сумела прижечь ранку. Уже позднее, лет через пять, подобное произойдет, когда мы будем жить в Суздале.
У нас во дворе мы устроили площадку для игры в "битку". Все ставят денежки – по одной копейке – ровной поперечной линией против того места, откуда кидают битку (плоский камень, металлическая пластинка и т.д.). Битку бросают так, чтобы она упала и подъехала как можно ближе к кону. Кому это удалось, тот и бьет первый своей биткой по денежкам, стараясь перевернуть их с "решки" на "орла". Это и означает выигрыш.
Шиком, высшим пилотажем, считается попасть биткой по кону, чтобы денежки разлетелись в разные стороны, и хотя бы одна при этом перевернулась. Это – полный выигрыш. Начинай по новой!
Во время игры собирается много зевак, среди которых в тот день и оказалась сестренка. Она стояла у самого кона, и ей часто по сандалиям доставалось отскакивающими от земли битками. В этот раз один из игроков, швырявший битку, так закрутил ее в воздухе, так высоко кинул, стараясь угодить в кон, что попал в висок Светланке. Какой тут начался рев! Но страшное оказалось, когда она отняла ладошки – все лицо ее было залито кровью! Со страху все мгновенно разбежались. Я помню, как отец, выбежавший на крик, плотно зажал рукой рану и, схватив дочь на руки, бросился с ней на другой конец города – в больницу.
Пока еще не было брата, мы с ней жили дружно, вместе вечерами играли, когда я заканчивал учить уроки. Однажды, играя "в парикмахерскую", мы ножницами, очень неровно – "лесенками" – постригли кота. Самое плохое – что мы "подравняли" ему и усы, после чего он окончательно потерял "нюх".
Светлана только пошла в школу, а я скоро, поступив в институт, уехал в другой город. У нее появились подруги, у меня – новые друзья. Я приезжал все реже на выходные, а потом и вовсе уехал по распределению работать в другой район. Виделись мы теперь реже: на днях рождения друг друга да на семейных праздниках. В течение двух – трех лет сыграли ее и мою свадьбы, и у каждого началась своя семейная жизнь.
В последние годы она жила трудно. Семейная жизнь не задалась, а надо было кормить семью, растить двух детей. Она работала на двух – трех работах, везде, где можно было что-то заработать в маленьком городе, лишенном обилия рабочих мест: возделывала огород, сажала картошку, ездила в лес за ягодами и грибами. Мне было жаль ее, но помочь ей в то время мало чем мог: "лишние" деньги отдавал маме, даже специально устроился подрабатывать, поскольку ей трудно стало жить после смерти отца на свою маленькую пенсию.
Светлане хронически не хватало денег, хотя она справила обстановку в квартире не хуже других, но почти всегда кому-то была должна. Отдавала один долг, занимала новый. Для таких целей "мудрые русские" (не путать с "новыми русскими", хотя по хватке они очень похожи!), так вот, "мудрые русские" везде, где можно, наоткрывали ломбарды. Они и стали ненасытно поглощать все ее купленные ранее украшения, золото. И зачастую выходило, что опоздает она на один день внести взнос или выкупить вещь, то и лишалась ее за бесценок.
Сколько раз она просила меня помочь разобраться, как она считала, с несправедливым оброком, но у нас с ней ничего не получалось. Я ее укорял: что же вчера не позвонила, я бы внес свои деньги, и вещь была бы спасена?
До сих пор вина перед сестрой стыдом обжигает мне уши и щеки, когда вспоминается один случай. Она позвонила мне со входа в здание, прося ее встретить или выйти поговорить. Это совпало минута в минуту с концом рабочего дня, когда толпа сотрудников хлынула на выход. Вместе с народом в вестибюль спустился и я. Навстречу мне шагнула Светлана…в валенках. В серых, высоких, запорошенных снегом валенках. Сердце мое сжалось. Мне стало обидно за нее перед другими: за ее бедность и в то же время стыдно. Я не подумал, что на улице январский мороз под тридцать градусов, и что добиралась она до меня в промороженном автобусе из другого города. Я быстро, оттесняя ее от сотрудников, увел с глаз долой к себе в кабинет.
Прости меня, сестра… Хоронили ее в стылый октябрьский день високосного года…
4. Саша.
Трудно было объяснить маме, откуда столько народу понаехало ни с того, ни с сего проведать ее. Причем, среди них были и те, кого она давно не видела и слабым своим рассудком стала забывать. Но еще труднее было нам через месяц, когда съехались хоронить Сашу.
Мне с супругой, как сыну, пришлось ночевать в материнском доме. Сердце мое рвалось на части, когда мать, расчесывая седые волосы, водила глазами, ища кого-то, и все время спрашивала: «А Саша со Светой придут? Праздник – то какой, гостей – то сколько!» – радовалась она.
В то время я молил Бога, чтобы кто-то из многочисленных присутствующих не проговорился случайно. Утешили старушку одним: "праздник" не последний, их еще будет немало, а дети уехали на заработки в Москву – сейчас там вся работа, все деньги крутятся. Тебе ведь хочется, чтобы они выбрались из нужды?
Так на первый раз и успокоили…
Саша родился, когда сестра была в таком же возрасте, что и я при ее появлении на свет, однако "нянькой" опять пришлось быть мне. "Зачем оставлять мальца на несмышленыша, когда рядом опытный, единственно что не "усатый нянь"? – так, наверно, рассуждала мама.
С рождением брата у меня прибавилось многократно забот. Самым трудным было "отоварить" бесплатные талоны для грудничков на один литр молока и одну слоечку белого хлеба. Зимой мы спали со Светланой на теплой, протопленной с вечера, русской печи. Мама будила меня в шесть часов утра. Как не хотелось слезать с печки, с ее ласковых изразцовых кирпичей! По темноте, по скрипящему от сильного мороза снегу, не проснувшийся до конца, съежившийся от холода, брел я к Торговым рядам, чтобы в числе первых получить продукты. Надо ведь и в школу к восьми часам успеть. Молоко шло младенцу для приготовления каши, а булочку отдавали Светлане или делили между нами.
В те годы зимы стояли крепкие, дом прогревался слабо, был еще сырой, и от этого часто случался "угар". Однажды дело чуть не закончилось трагически. Кто-то с вечера пожалел тепла и закрыл задвижку, когда в печи еще тлели синим пламенем угольки. Спас нас всех папа, случайно проснувшийся под утро. Ему, как заядлому курильщику, привыкшему ко всяким ядам, не сделалось ничего. Не пострадал и младенец почему-то – возможно дети в этом возрасте не восприимчивы к угарному газу. Я же, как только меня с трудом разбудили и стащили с печи, сразу потерял сознание, грохнувшись на пол в холодном коридоре. Папа вынес на руках сестру на свежий воздух, и лишь потом вывел маму… Кстати, я немного отвлекся от темы. А разговор шел о Саше.
Он был последыш и "поскребыш", как называл его папа, отчего и души в нем не чаял, отдавая ему всю любовь, в том числе и предназначенную нам со Светланой. Малый же, когда подрос, бегал за мамой, как хвостик, и особенно уважал меня, наверное из-за солидарности по мужской линии. При выборе варианта исполнения всего, что приходилось делать, отвечал: "Как Юра!"
Однажды он пропал, и я поднял на ноги всю милицию, обегал весь город, пока они целой ватагой мальчишек не появились на окраинной улице города: оказывается – ездили на "великах" в лес. И наш, выяснилось, подбил всех на эту затею.
Он приезжал с мамой навестить меня в стройотряде. Привезли много гостинцев, сладостей. Я помню, как он вожделенно смотрел на лимонад, а я им – все больше про стройку, про порядки в отряде. Я знал, что вечером мне надо будет угощать всех стройотрядовцев фруктовой водой, соками, ягодами, печеньем и конфетами, поскольку они знают, что ко мне приехали, да и такая традиция была заведена, – другие меня уже угощали. Поэтому и куплено было все по моему заказу на скромную мамину зарплату. Прости, братишка, стыдно мне…
Когда я женился, и мы работали в сельской школе, он часто гостил у нас летом: играл в войну сам с собою, ходил, изучал окрестности. В сарае нашел солдатскую пилотку со звездочкой, выстругал себе деревянное ружье, и в таком виде я встречал его на улицах нашего маленького городка, когда проезжал из конца в конец, будучи секретарем райкома комсомола. А что бы мне – взять его с собой, да покатать целый день по району: куда я, туда и он? Что бы случилось? А мальчишка был бы доволен и запомнил бы этот день на всю жизнь…
Он был скорее не компанейским, а "мамочкиным" сынком. Однажды мы с женой поехали летом поработать воспитателями в загородный пионерский лагерь и его взяли с собой. Нам достались старшие отряды (девятые и десятые классы), а ему хотелось к нам, что было невозможно: какие общие интересы у пятиклассника с выпускниками? Да они и в упор не видят таких малявок! Поскольку ему должно было быть не интересно со взрослыми, его, как и полагается, определили к сверстникам, и он каждое утро подкарауливал меня на территории лагеря с одним вопросом: "Ну, когда…когда… – перехватывало его дыхание, и глаза заполнялись слезами, – когда – мама приедет?" Я сообщил, - мама приехала и забрала его досрочно. А ведь я мог бы и взять его к себе в отряд! Пусть бы общался он только со мной, не связал бы, наверное, рук? А может, сошелся бы и со старшими ребятами – став их "сыном полка"?
В зимние каникулы, когда мы еще жили в селе, поехали мы с ним на лыжах в лес. Оделись по-спортивному: теплых шерстяных свитеров не было, только вигоневые. Я и не догадывался, что он в тот день промерз насквозь, что январский ветер прохватил его до костей. И только потом мама рассказала, как он долго болел, и показала на его теле красные рубцы от вскрытых хирургом гнойников.
Когда он нашел себе девушку, и они поженились, семейная жизнь поначалу складывалась удачно. Они работали на селе, в животноводстве, где специалисты нужны всегда, и неплохо зарабатывали. У них родились девочка и мальчик, хозяйство выделило им двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Папа помог им выстроить дачу за городом. Когда, заняв везде денег, где только можно, я разъезжал на "Запорожце", его семья в это время путешествовала по соседним городам на "Москвиче". Позднее у них появятся "Жигули" и даже "Волга".
Но случилось так, как когда-то должно было случиться – к этому все шло последние десять лет – наступили паскудные времена, обрушилась в одночасье десятилетиями стоявшая прочно жизнь. Не стало работы, особенно на селе, пришла нужда. Жизнь дала первую трещину, но семья еще продолжала держаться. Дети, не доучившись, бросили школу, устроились работать. Хозяин, когда у него появлялись деньги, стал частенько заглядывать в стакан: а что там – на дне?
Однажды он попал в больницу и по излечении был предупрежден, что если и дальше будет так же играть со своим здоровьем, следующий раз будет последним. Сначала поверилось. Но время шло, а жизнь лучше не становилась. Срывался – обходилось. Уверовал, что доктор несколько лет назад просто перестраховался.
И все-таки жизнь снова начала налаживаться, несмотря на разрыв с женой. Дети остались с ним, он нашел хорошую работу в областном центре, купил почти новую "Волгу", на которой каждый день выезжал в губернию на работу, привозя домой солидный дневной заработок. Появились денежки, появилась цель – стали откладывать их на строительство сельского дома, поскольку городской квартиры уже не было – продали и разделили при разводе. В эти дни он встретился с женщиной, с которой хотел создать семью. Последний раз мы виделись с ним на похоронах сестры, какие планы он строил, несмотря на гнетущую обстановку утраты, каким жизнелюбием горел его взгляд, когда он в контурах обрисовывал будущий дом…"Таксуя" во Владимире, дважды в ту осень он захватывал мне по пути на работу каждый раз по мешку яблок из родительского сада.
Конечно, такая работа – нервы, напряжение, сухомятка –с его-то язвой желудка – не заявить о себе с недоброй стороны не могла. Все было до случая, но пока ему везло. Недолго.
"Скорая помощь" в осеннюю хлябь в деревню добиралась из города долго и, конечно, не успела…
А в это время шел сорокадневный поминальный пост по Светлане. За три дня до его конца, вечером, когда я отделывал плиткой потолок в дочкиной комнате, позвонила племянница, Светланина дочка (видно участь у нее такая – сообщать об утратах) : "Дядя Саша умер…." Моя жена зарыдала в голос…
Существует поверье: если во время сорока дней со смерти родственника умирает еще кто-то из родни – жди третьего. К тому же период увеличился до новых сорока Сашиных дней Кто же третий? – Больная мать, давно стоящая одной ногой в могиле? Я?
5. Я.
Хоронили Сашу в первый снег, на пронизывающем ноябрьском ветру, в последний Светланин поминальный день. На поминках вспомнили и его, и ее…
Их сельский домик, откуда выносили брата, расположен на берегу бойкой речушки. В тот день я долго стоял на деревянном мостике и бесцельно смотрел, как бурные мутные воды проглатывают падающий с небес снег. Во дворе снегом покрылся недостроенный для расширения дома фундамент, осиротевшая вишневая, почти новая, "Волга" хозяина. И только овчарка, отскулившая накануне, лежала молча в конуре, положив голову на лапы, грустно и безучастно наблюдала за происходящим.
"Господи, думал я, ведь это второй раз подошла моя очередь, но почему-то ушли младшие."
И в эти похороны мы кое-как выкрутились, и мама ни о чем не догадалась. К тому времени она стала заговариваться, и разум ее стал мутиться. В те дни мы серьезно задумались: как же нам быть с нашей "святой неправдой" – долго так продолжаться не может. Решили пока выжидать, сколько можно. Ей стали регулярно, не только на праздники или ко дню рождения, но и в обычные дни покупать торты, коробки конфет "от Саши" и "от Светланы". Она верила, гордилась этим и радовалась.
На первой же церковной службе я спросил батюшку, как же быть в случае с мамой – говорить ей правду или нет? Ответ был достоин вопроса: "А вам нужен третий покойник?". Позже, в других храмах, отвечали и по-другому: "Надо сказать правду. Господь специально посылает человеку испытания, какое же право мы имеем скрывать это?"
Но мы выжидали – шли сорок Сашиных дней високосного года. Не исключался и еще вариант, я внутренне готовился и к этому…
Помню, дня за три до конца поминальных дней, в конце декабря, возникла у меня острая необходимость ехать в Муром. Билеты до древнего города, до которого более ста верст, были только на малолитражку. В таком микроавтобусе и в рост встать нельзя – все в полусогнутом состоянии, а набили полную коробочку, словно банку со шпротами. Утром слегка подморозило. Шофер гнал так, как будто куда-то опаздывал. Дорога, которую не раз "спрямляли", еще изобиловала поворотами, спусками и подъемами в достаточном количестве, чтобы вылететь при малейшем торможении на обочину.
Вот тогда я и подумал…
Я вцепился в спинку переднего сидения так, что побелели косточки на сгибах моих пальцев, на резких поворотах, когда водитель не успевал сбросить скорость и с трудом "вписывался" в него, я вжимался в сиденье и закрывал глаза. Но тогда все обошлось.
На другой день, будучи в глубинке этого дальнего района, я был неприятно удивлен, когда меня в сельской администрации позвали к телефону: "Вас, из Владимира…" Сердце упало. Я взял дрожащими руками трубку и срывающимся от волнения, охрипшим враз, голосом спросил: "Что случилось?!
– Ты собираешься коллективом отмечать в кафе Новый год? – спросили меня на другом конце провода.
Я удержался при посторонних от употребления нехороших слов, сказав лишь: " А нельзя этот вопрос решить завтра, когда я появлюсь на работе?
– Нет, места надо заказывать заранее и даже деньги отдавать сегодня.
– Тогда – нет, не иду. Как вы знаете – мне сейчас не до этого….
А в душе я не мог точно определить, какое в тот миг чувство преобладало: раздражение неуместностью вопроса или радость, что все обошлось?..
На другой день, вечером, я благополучно вернулся, на этот раз на "Газели", из Мурома во Владимир. И только войдя домой и спросив, все ли в порядке, жива ли мама, – вздохнул с облегчением. А до конца високосного года оставалась еще неделя…
А я продолжал приезжать в родной город, навещать маму и не только по праздникам, и частенько она мне говорила, угощая чем-то вкусным: "Вот, "москвичи" прислали! Хорошо, говорят, зарабатывают… И грустнела…
– А мать навестить времени нет…– добавляла она.
В такие минуты мне так и хотелось закричать: "Мама, не думай о них плохо! Если б смогли, обязательно бы навестили, как это было раньше… Просто их давно уже нет в живых…"
Страшное горе родителей – хоронить своих детей. За какие же вселенские грехи Господь посылает такое испытание?
И все-таки ее умирающий мозг пытался что-то слабо анализировать. Она думала о детях, они являлись ей во снах. Она уже не раз "похоронила" меня, но как раз с обидой "отстаивала Свету с Сашей, когда разговаривала сама с собой: "Сказали, будто Саша умер, а он – живой!" Племянница, ухаживающая за мамой, рассказывала: "Вроде никто ей не мог проговориться, но откуда же она знает? Вчера мне говорит: "Врешь, Светланка не умерла, она – в Москве.".. Я еще ей отвечаю: "А разве я тебе говорила, что она умерла?!"
В один из приездов к матери, видя неадекватность ее поведения, я снял грех с души и сообщил ей о смерти Светы и Саши. Как и следовало ожидать, она никоим образом не отреагировала на это сообщение, хмыкнув по этому поводу: разыгрываешь!, – уткнув в меня палец и хитро поглядывая. А потом переключилась на другую тему, заговорила о чем-то и.... запела песню из своей молодости. Это было жутко. Мать поет песню и не знает, что у нее умерли дети…
Тогда она и меня-то не сразу узнала. И я пошел дальше: до конца.
Я рассказал, что это было давно, все уже пережито, как это произошло, что жизнь – есть жизнь, в ней всякое случается. У тебя есть я – сын, внуки, правнуки. Мы тебя не бросим, и многое чего другое тогда наговорил я, успокаивая ее. А она смотрела в потолок, слушала и ничего не отвечала.
Я и до сих пор сказать не могу: действительно ли она тогда поняла всю горькую правду – отраву, обрушившуюся на нее, или ее слабый разум уже не способен был оценить весь ужас сказанного мною?! Бог весть…
6. Мама.
На первой неделе наступившего следующего високосного года мама умерла…
