ЕВРЕЙ ИДЁТ к врачу за бюллетенем за год до болезни, русский за час до смерти. Война. Еврей русскому: «Ой беда, ой беда. Доставать вагон надо, мебель грузить, деньги в золото переводить. Русскому (с упрёком): Тебе хорошо: взял винтовку и пошел. Или. Русский солдат из госпиталя идёт снова на фронт, евреям: «Здорово, мичуринцы? – Почему мы мичуринцы? – Так мы воюем, а вы хреном груши околачиваете». Или: «Здорово, вояки! - Мы –вояки? – Да. Мы Берлин взяли, а вы Ташкент». Ещё: Идут пять евреев, навстречу два парня. Евреи: «Давайте убежим: их двое, а мы одни».
И таких анекдотов было море. Отчего-то же они возникали?
Так как я первого еврея увидел в армии, то они были мне интересны. Правда, в школе был учитель Бернгардт (не выговорить) Иосифович, из эвакуированных, он, заметив мою склонность к литературе, всё советовал читать Эренбурга. Тогда я национальностей знал уже много: татары, марийцы, удмурты, мордва, чуваши, так что добавке ещё одной нации не удивился. Да и что нация – все говорили на русском, все хотели быть русскими.
Но Москва меня крепко обуяла еврейским вопросом. Ещё бы: телевидение, на котором, кстати, было очень много «ташкентских» евреев, они получили московскую прописку и жильё после ташкентского землетрясения, радио, издательства, Союз писателей… сплошь евреи. Особенно театр. Я любил театр с малолетства. Пьесы писал, в школьном театре играл. «Ах, какие у вас диалоги, ах, вы рождены для театра», - этого я наслушался во многих московских театрах. Что ж не ставили? Ответ простой и грубый – не хотели к кормушке чужого пускать. Все же завлиты евреи. За нос водили. Читки устраивали, роли расписывали. Больше всего пережил на Таганке. При Любимове, с его одобрения, начали репетировать «Живую воду». 81-й год. Свежесть смерти Высоцкого. Театр трясло. Даже плановый ремонт зала истолковали как удар по свободомыслию. Пьянки тоже были.
Но пьесу репетировали азартно. Я ходил в театр как в дом родной. Меня там уже считали своим. На репетиции стоял у задних кресел, откуда осветительница Оля давала свет на сцену. Она была не равнодушной работницей, слушала и смотрела. Когда ей нравилась какая реплика, она поворачивалась ко мне и говорила: «Ну вы нормально!».
Актёры Таганки искренне сопереживали, когда на просмотре новый главный режиссёр Эфрос посмотрел и сказал совершенно оскорбительно: «Ну, это воскресенье в сельском клубе».
В общем-то я не жалею, что всё так получилось. Как говорится, дополнительные знания. Тем более, больше тридцати лет прошло. Вспоминаю Таганку с благодарностью. Тогда они ещё не разбежались по враждебным станам. Молодые, весёлые, всё друг о друге знали.
В АКТЁРСКОМ БУФЕТЕ
Сидит в буфете за кулисами ещё не старый, очень знаменитый актёр. С ним за столиком четыре женщины: первая жена, вторая, та, с которой сейчас живёт и четвёртая, любовница, с которой сегодня ночевал. И все жёны эту любовницу допрашивают. Спал он с ней, не спал, это никого не интересует, всех их (а они все Лёню любят) волнует его здоровье. Ему плохо. Держится за сердце, за желудок, за печень, за голову. Виновато поглядывает на первую жену. Первая и вторая жена поглядывают на третью мстительно и насмешливо: увела мужа, получай то же. Им главное: что ели, что пили, поспал ли он, это важно: у него сегодня съёмка, озвучивание, вечером спектакль. «Небось, коньяком поила?» Любовница признаётся – был и коньяк. Ей впору заплакать, но это напрасно: все они актрисы, все знают, как пустить в ход слезоточивые железы. «Небось, и уксус в салат лила? И перчила? Остренького ему всегда хотелось, - говорит первая и горько и нежно упрекает его: - Тебе же нельзя. Что же ж ты, решил в четвёртый заход, а? Не надоело?» - «Четвёртый брак не регистрируют», - замечает третья. Она больше всех ненавидит любовницу.
Вторая жена совершенно безразлична к любовнице, но она не только бывшая жена, но и председатель месткома театра, говорит, что талант не жене принадлежит, не любовницам, а народу. «Да, так! А ты его спаиваешь! Жениться обещал? Первый раз спали? Или уже было? На гастролях?»
Бедная любовница, блондинка, вся судьба которой в руках бывших жен, не смеет даже устремить на артиста свой взор, думает: «Милый, скажи этим стервам, как ты о них мне ночью говорил!»
- Да уходи он хоть сейчас! – надменно говорит третья жена. – Барахло своё, всё имущество он в предыдущих квартирах (она выделяет это) оставил. Да я и не гонюсь за барахлом. Я его спасала.
- От кого? – взвивается вторая. - От чего? А справку он тебе принёс, что сифилис не подцепил?
- Может, у неё что помоднее? А, милочка? - сурово спрашивает первая. – Закуривает. - Дадим тебе поиграть «кушать подано». На будущее запомни: спать нужно не со знаменитостью, видишь, у него уже язва, а с нужным мужиком. Под режиссёра тебе уже не лечь, он импотент, а в кино, я знаю, ты пробуешься, там режиссёр педераст, так что сиди и не дёргайся. Лёня, пей кефир.
Актёру пора на озвучивание. Его эскортитрует первая жена. Он садится в престижную иномарку. Из окна вестибюля смотрит любовница. Ах, как они мчались на этом автомобиле ночью, как рассекали пространство. К ней, на родительскую дачу, как почтителен был офицер ГАИ, остановивший знаменитость, ах, что теперь!
Первая жена суёт ему сердечные и желудочные лекарства.
- Лёничка, ты вышел в люди, - говорит она, - зачем тебе теперь еврейка? Тебе нужна русская жена. Она и мать и нянька, она всё вынесет.
У служебного подъезда театра, на ветру, на холоде умирают от ожидания счастья увидеть своего кумира молоденькие дурочки. Бедные пташки. В актёрском обиходе их называют «тёлки». Актёр коротко взглядывает на них, замечает: есть очень хорошенькие. Но говорит себе: «Не торопись, вначале выздоровей».
ТАК ЧТО на многое я в театре нагляделся, многого наслушался. Веры православной там не было, а суеверий было много. Через плечо поплёвывали, за чёрное держались, кошек боялись, числа тринадцать тоже. Так это ещё было самое начало 80-х, ещё всё-таки в театре Обломов и Захар не играли, лёжа на сцене на одной койке, похабщины и разврата, матерщины не было. Вот такая вот у нас была и чем окончательно стала Мельпомена.
ВСЁ У НИХ было как бы понарошку, игра, чего обижаться, какой там менталитет. Стоим в вестибюле театра, разговариваем с актёром. Подходит ещё один, его знакомый. Первый: «Отойди, жид, здесь русские люди!».
ИГРЫ В ПРЕЗИДЕНТСКИЕ выборы, да и вообще выборы – это кукольный спектакль. Уже на него и не хожу. А ведь как начиналось – я ещё не голосовал, тогда голосовали с 18-ти, а уже был членом избирательной районной комиссии. От районной газеты. Давали концерты, ездили к больным на санях с урной. Люди, помню, относились к выборам очень серьёзно. Люди мы доверчивые. И тогда были махинации с голосами, и всегда и везде были. Толку от выборов всегда было ноль целых ноль десятых.
РАЗГОВОРЫ В ОЧЕРЕДИ. В поликлинике к врачу очередь для ветеранов, значит, очень медленная. Врачи с ними не церемонятся. Сидят ветераны часами.
- Чего теперь скулить? – говорит старик в кителе, - нет страны. Страны нет, а вы ещё за неё, за пустоту цепляетесь. Мы нужны сейчас для того, чтобы с нас последнюю шкуру драть. Я в своём, в своём! доме три бревна нижних сменил, те уже пропали, приходят: кто разрешил? Я сам. Ах, сам! А где проектная документация, где подписи, согласования? Все процедуры пройдите, иначе штраф. А проект - заплати двадцать тысяч, согласование ещё десять. А штраф пятьдесят. А пройди эти процедуры, свихнёшься.
- Да кому мы вообще нужны? - поддерживает старуха. – Хоть тут посидим среди своих. - А придёшь к ним, рот не успеешь открыть, сразу: а чего вы хотите, возраст. Мол, чего до сих не в яме?
У старух, старик тут один, трудового стажа лет по пятьдесят-шестьдесят, пенсии у всех ничтожны. Их же ещё и внуки грабят. Но старухи как раз для внуков всё готовы отдать, и на жизнь не жалуются. Но они ошарашены переменами в том смысле: как же это – жили-жили, оказывается, надо всё свергнуть, всё осмеять, всё оплевать, обозвать их совками и выкинуть на свалку. То есть государство убивает тех, кто его созидал, защищал. И, как в насмешку, делают льготным образом зубные протезы. Ставят на очередь вперёд на три-четыре года. Попробуй доживи. Это длинная песня. И сам процесс замены своих, пропавших зубов, на искусственные, у иных по полгода, по году. Залечить плохие, удалить безнадежные, подождать, потом слепки, потом всякие примерки. Кто уже и умер без зубов.
- Опять обещают прибавку. И прибавка будет. А идёшь в магазин, на эту прибавку там своя прибавка. Цены все прибавки сжирают. И опять нищий. Да ещё благодари за нищенство.
- Они же, бедные, день не спят, ночь не едят, о нас пекутся.
- Да войны бы лишь не было.
- Вот, - подытоживает старик в кителе, - этим всё и кончается: лишь бы не было войны. А что война? Ну и что, что убили? Убили, и в рай попал. А тут сколько ещё намучаемся, сколько ещё нагрешим, сколько ещё дармоедов прокормим.
Тут его вызывают.
МОЕТ ПОСУДУ. Ополаскивает вначале ложки, потом кружки и стаканы. Жена делает замечание надо вначале стаканы ополаскивать.
- Это, мамочка, показуха, а не гигиена. К стакану только ко краю приникаем, а ложку всю в рот суём, вся в рот залезает. Разница?
- КОРОВУ ДЕРЖАЛ, телёнка, тёлочку. Хозяйство. С работы знакомый, отпуск у него, просит: «Передержи с месяц ризеншнауцера, он такой у меня добродушный». Ладно, взял. А у меня ещё козы, козлята, куры. Вроде, он к ним лояльно. На длинную верёвку посадил. Я из детсада с кухни возил бачок отходов. Ведро всем разливаю, и ему, он Лорд, налил. «Жри, Лорд, от пуза». Свежее всё. Он нажрался, от миски отошёл. Я нагнулся к ней, он как кинется, вот сюда, вот тут шрам. Кровищи! Схватил доску-сороковку, его отвозил. Меня в больницу, перевязали. Сколотил ему конуру, в неё той же доской загнал. Рычит. Запомнил. Ещё раз отличился: тёлочка мимо конуры шла, он её за шею и валит. Тут уж я решил его убить. Той же доской. Он в конуру забился. Посиди, посиди. Наутро заскулил. Я для проверки козлят мимо конуры прогнал, молчит. Тут я ему в миску помоев из детсада. Жрёт, хвостом виляет.
Хозяин вернулся, не знает, как благодарить. Говорю ему: ну тебе спасибо. Показываю руку. «Не собака, говорю, дура, а хозяин дурак. Ты что, не знал, что он такая сволочь»? За бутылкой побежал. Но я пить с ним не стал. Поставь, говорю, свечку, мне это дороже.
ГДЕ ГУМАНИЗМ, там безбожие, где человек ставится во главу угла, там непременно будет фашизм. Где конституция, там безправие, где демократия, там власть денег. Где главная ценность – личность человека, там ни человека, ни личности.
ТЕЛЕГРАММА ОТ ОТЦА: «Больше радостей счастья успеха удачи добра и весёлого смеха. Знать вам меньше огорчений больше радостных минут пусть как светлые мгновенья до ста лет года идут».
СЕРЫЙ ДЫМ как обрывки осенних облаков над баней. Топим баню.
Разговоры: «Нас не купить». - «Да никто и не покупает». - «Честно бы дожить, вот и всё. А вдруг и наше слово отзовётся. Друга в поколеньи нашли, и читателя в потомстве вдруг да найдём».
Рубит полено: «Давно настала нам пора писать поэму топора». – «Писали уже. Была эпоха, да сплыла, теперь икону в центр угла».
У печки: «Живём давно, не без причины, и не последние умы. Горит, горит в печи лучина, горим-горим с тобой и мы». И тут же: «Жиды Россию всё сволочат, а дети россов пьют и молчат». - «В студентах строчку сочинил, долго самому нравилась: «Топоры до поры на прорыв». – «Нулёвка, упражнение». – «Точно».
ВРЕМЕНА ДЕМАГОГИИ. Кажется, Карл Радек учил молодых коммунистов, при проведении линии партии, выступать так: «Если кто с тобой несогласный, уставь на него палец и кричи: - Ты против советской власти? Против?». Если кто все равно не согласный и уходит, кричи вслед: «Бегите, бегите! Вы так же бежали с баррикад, когда мы шли с каторги на баррикады».
А эта, я её помню, насильственная «добровольная» подписка на развитие народного хозяйства? Легко ли – месячная зарплата. Не подписываешься, крик: «На Гитлера работаешь!». Оттуда же выражение: «Хрен с ём, подпишусь на заём».
То есть демагогия всегда была на вооружении и большевиков, и коммунистов. «Вы против линии партии?». А теперь и демократов. «Вы против демократии?» Да, всегда говорю публично, а часто и письменно, конечно, против. А как вы думали? «Но это же общемировой процесс прогресса цивилизации». Вот он и довёл нас от софистов древности, от схоластов средневековья, через большевизм до юристов демократии. «Но это не та демократия, - голосят они, - настоящей в России ещё не было». Та демократия или не та, все равно она выдумана для того, чтобы производить дураков или холуёв системы. И стричь их как баранов. И внушать им, что они что-то значат. Ведь что греческое демо-кратия, что латынь рес-публика это власть народа. Создано по заданию плутократов в школах демагогии. И кто в это верит? И кто народ? Верят не верят, жить приходится. И это жизнь?
Еду, как всегда, в плацкартном. И наездил я в поездах, вернее, в них прожил примерно четыре года. Нагляделся, наслушался: в дороге люди откровеннее. И люди всё хорошие, думающие. Но безправные. А дальше вагон купейный. В нём уже не думают, считают. Ещё дальше вообще вагон СВ. В нём просто едут. То есть за них и думают и считают. Прохожу – стоит в СВ у окна, чешет живот. Тоже работа. Иду дальше и над собой смешно: классовая ненависть, что ли, шевельнулась. Господь во всех разберётся.
Демократия, конечно, есть. Она в аду. Это святой Иоанн Кронштадтский сказал. А уж если кто-то и ему не верит, тому ничего не поможет. Хотя почему не поможет? Ад и поможет. Ох, как хорошо там будет демократам.
- ВЫБРОСЬ ТЕЛЕВИЗОР, купи (варианты: топор, балалайку, мешок картошки, ящик водяры…). Почему же такой убогий набор? Это для быдла опять же. А почему не купить в храме свечи и не поставить их за (варианты: здравие России, упокоение телевизора как орудия разврата и пошлости, за терпение и спокойствие)?
СКОЛЬКО ЖЕ ПРОСТРАНСТВА вошло в меня от российских дорог. Но не подпою гоголевскому воспеванию дороги о том, как много чудных замыслов родилось у него в дороге. У меня мои замыслы, скорее, умирали в дороге. Почему? Пейзажи не гоголевские: Позор, разор, разруха – вот что досталось мне обозревать измученными глазами.
Особенно разрушенные храмы. Это уж долго после были умиротворяющие виды возрождаемых церквей. И старался скорее забыть, что тут было долгие десятилетия. И как скорбно и несгибаемо стоял над развалинами Ангел-хранитель, поставленный туда Господом при освящении престола. Он-то знал, что всё вернётся: молитвы, росписи, иконы, пение. И угрюмый сторож Юра, который по совместительству и звонарь, и истопник и всё остальное, тоже знал.
ПЛОЩАДЬ ИРКУТСКОЙ епархии была шесть с половиной миллионов квадратных километров (!). Так вот. Сколько тут можно Англий скласть?
ВСЕ ЗАПАДНЫЕ модные веянья по пути в Сибирь вымерзали. В Иркутске есть и барокко, но это сибирское барокко.
ПУБЛИЧНАЯ КАЗНЬ России началась с начала 90-х 20-го века. Четвертовали: обрубали образование, оборону, экономику, промышленность, сельское хозяйство. Замахнулись на особо ненавистную космополитам православную Церковь. А она выстояла. Выстояла, как выстаивала во все века. Почему же опять врагам неймётся? Теперь уже замысел: физически убить, уничтожить Богоизбранный народ русский. Да, именно так. Но ничего не выйдет: Господь с нами.
Когда-то прочёл высказывание монаха: «Если все против меня, но Бог за меня, то я сильнее всех».
РАЗВЕЛАСЬ ПОРОДА людей, которые считают себя смелыми, потому что требуют от других смелости. Смелость можно требовать только от себя.
ГЕРБ ВЯТКИ – Господь перстом с небес из тучи указует, где учиться святости. Конечно, в Вятке.
УСТАНАВЛИВАЛИ КРЕСТ на храме. Вверху был Борис. Лёня страховал. Мы пели: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко», пели безчисленное множество раз. Ветром шатало и сшибало и Крест, и Бориса.
Укрепил в гнезде, натянул растяжки. Сил нет спуститься. А мы глядим и глядим на Крест. Оглянулись – пришёл старик на костылях. Плачет: «Пошёл умирать, а сейчас знаю – жить буду, Крест увидел над храмом. Тут же я жил. А умирать буду, умру спокойней».
КРЕПКО УГОДИЛИ Толстой и Достоевский большевикам. Одному создали музей - целую Ясную Поляну, другому издали Полное собрание сочинений. Оба написали такой образ Руси, в которой жить невозможно и только революция спасёт.
ГРАД В ВО ВРЕМЯ Крестного хода. Гром резко внезапно ударил, разодрал небо. Оттуда сыпануло. Било в голову, в грудь, по плечам. В больные места било. Их даже подставляли. «Так нам! Так! Мало ещё, мало!» Подбирали градины, ели, освежали лицо. Держали в пригоршнях. Солнце вдруг. Градины сверкали, дорогу выбелило.
СТЫДНО ЗА СЕБЯ: спасение так близко и возможно, а не спасаешься. Бес силён? Конечно. А ты этим оправдываешься?
ИМПЕРАТРИЦА ВЫШЛА в гродетуаровом платье (род тафты), слушает. Ей читают: «Да процветёт Москва подобьем райска крина. Возобновляет Кремль и град Екатерина!» - «Говорите, говорите: я сегодня комплезантна» (снисходительна).
МНОГО ВЫПИСОК из выброшенной книги с оторванной обложкой. Может быть, «Русская старина».
«Потеха Петра 1-го. На вечеринках у Лопухина он забавлялся с друзьями, рассекая лубки кнутом. Увидел человека в окно: «Чужой! В мощи его!» Сие означало, что каждый присутствующий должен был кинуться на него как собака и (в доказательство) принести или клок его волос или вырванный кусок мяса».
Сообщение Н. Барсова: «Рассказ о слоне принадлежит перу Андрея Денисова, малоизвестного литератора эпохи Петра, ученику Ф. Прокоповича. Эта картинка тогдашней жизни очень любопытна:
«… толь велий зверь малому при нем всаднику повинуется, и водится от малосильного многомощное безсловесное диво. Кольми паче мы, словесные твари Божии страсти наши вольны обуздывати».
«В пожертвованиях в пользу арестованных Мясницких участков братья Александровы пожертвовали 127 ситничков на 2,5 копейки».
«Пляска цыган доходила до изступления, их телодвижения и возгласы производили такое дикое и сверхъестественное действие, что мудрено было вообразить их обитателями нашей сонной планеты».
«Небывалый случай. Матвеев, воспитатель детей Алексея Михайловича строил дом, церковь. Не было камня. Вдруг делегация стрельцов. «Прими, отец наш, камень». - «Я заплачу». – «Нет, это камни с могил наших отцов и продавать их нельзя ни за какие деньги». Небывалый случай».
«Народный театр на ВарвАрской площади представляет комедию «Скапеновы обманы» в переводе Василия Теплова». Видимо, «Проделки Скапена». Ничто не ново под луной, а ново то, что хорошо забыто».
«Балы длились всю ночь. Вся Мясницкая бывала запружена каретами и всё цуги, цуги и цуги (шестёрки лошадей). Кучерам выносили по калачу и по стакану пенника.
Ни одна девушка на балу, как бы ни была утомлена, не смела сойти с паркета. Считалось плохим, что девушка не ангажирована на какой-то танец. Заботливые маменьки, отбросив всякое самолюбие, бегали за кавалерами и просили их: «Батюшка, с моей-то потанцуй».
Было модным для девушки быть томной, безстрастной, говорить, что не нравятся танцы, скучно на них, но не пропускать ни одного бала».
«После чумы на Москву надвинулась чума пострашнее – французолюбие».
А после Наполеонова антихристова нашествия «московские щёголи и щеголихи взяли в моду одеколон: он любил мыть им голову и плечи». «Под какое декольте шею мыть, под большое или под малое?»
С конца 18-го века вошли в большую моду обмороки. Обмороки Дидоны, Венеры, по случаю, обморок кстати, обморок коловратности.
«Нервы» стали известны в 20-х годах 19-го столетия..
«1801. Первый велосипед на фоне дома Пашкова. То и другое новинка для Москвы».
Тут я не согласен. Вятские умельцы задолго до этого подарили императрице Екатерине «самобеглую коляску».
Три восьмёрки, 1888 год, двадцать пять лет отмены телесных наказаний в России.
КАМЧАТКА. ДЕКАБРЬ, снега. Прилетел сюда, обогнав солнце. Взлетал при его полном сиянии, прилетел, а тут уже рассвет. Красные стёкла иллюминаторов. Живу несколько дней, погода всякая, но так хорошо! Вдруг объявляют с вечера штормовое предупреждение на завтра. А как улетать? Тут и на месяц, бывает, застревают. Были в эти дни и метели, и солнце, и холодно, и тепло, и пасмурно, и даже дождливо. Снега казались мне уже глухими. «Разве это снега? Снега у нас в марте. Снега и в мае лежат». Из окна номера в гостинице три сопки, «Три брата». Разные всё время, не насмотришься. Да, Камчатку можно полюбить. Тем более, я житель школьной «камчатки» - последней парты. Да, посадили на неё за шалости, но как же на ней хорошо!
Жить на Камчатке трудно. Один факт – рыба дороже, чем в Москве.
Японцы всё время завидуют: «На Камчатке сто пятьдесят тысяч населения, в Японии сто пятьдесят миллионов». Мол, делайте выводы.
Богатства Камчатки неисчислимы. Рыба, ископаемые, термальные воды, дичь. Показали газету 30-х годов. Рыбколхозу дают задание – заготовить на зиму сто медведей, рыбколхоз рапортует: заготовили триста. Ужас. Ещё ужаснее: убили медведицу, медвежат раздают в бедные семьи, кормить на мясо к зиме. Ну, а что делать, это жизнь.
ЛЕТУЧКА НА ТЕЛЕВИДЕНИИ: - «Драматургическое зерно взошло и подняло действие на гребень девятого вала по гражданскому накалу. В ФРГ ставят Горького: «Варвары», «На дне», «Дачники», показывают: вот что происходит в России. России не знают. Три аспекта исторической темы: одни режиссёры ставят так: показывают - вот как было плохо до Октябрьской революции, другие: вот что у нас осталось от того времени (пережитки или было что-то ценное: прославить, пожалеть или искоренить?), третьи: а что, собственно, изменилось?»
И ЛЕВ ВОЗЛЕЖАЛ рядом с ягнёнком. И питались травами. И раздул лев ноздри, и почуял вдруг запах крови, проходящий сквозь тонкую кожу ягнёнка. И возжелал его и съел. И понравилось это ему. А травы продолжали расти. (Подражание).
ЧУВСТВА НЕ ЗАСЫПАЮТ, они умирают. Умершее чувство можно воскресить ещё большим чувством. Но это личное. А если умирает чувство родины? Зачем России покойники?
- ДРОЖИТ СТАКАН, боюсь – пролью. Мне не впервой запить. Но слово пить и значит – быть. За это пью! Понять меня давно пора: я не иду ко дну. Творю, напившись, до утра, благодаря вину...
Не сердись, и не будь истерична, дорогая моя историчка. В мир искусство пришло давно, но давнее его вино…
Вино длинит судьбы длину. Я трезвым бы пропал. Всю ночь, благодаря вину, пишу. А так бы спал.
Алкаю алкоголь, как алчет пищи нищий, колечко пальчик, а наследник трон. Как старец детства, как взросленья мальчик. Алкаю алкоголь, как пропитанья голь.
…Неужели это я написал?
СТОДЕВЯНОСТОЛЕТИЕ ПУШКИНА, журнал «Октябрь», гнуснейшая публикация Абрама Терца (Синявского) о Пушкине. Добавляется мерзость Гачева, размышления о Синявском в «Московском вестнике». И только что «Собеседник» вновь мерзотит имя Пушкина. Ни Гачева, ни Терца не буду цитировать, ни какого-то (для меня какого-то) Цветкова из Вашингтона: напечатаны мелко-пакостные измышления на тему поэт и народ. Цитировать, значит, тиражировать. Под видом борьбы с наркотиками идёт руководство по их изготовлению и пользованию, борьба с проституцией – её пропаганда. Да, и Саскии на коленях сиживали, и Боккаччио, и Верлен, и Апулей, но мы-то в России, вот с чем не могут смириться враги её. В России чистота отношений, стыдливость были нормой. Вот почему оскорбляет отклонение от неё.
Стыдно бы изданиям, выходящим на русском языке, использовать русский язык для словоблудия о русской национальной гордости. Ну, ты сказанул: стыдно. Это им-то стыдно?
ПОЕЗД МУРМАНСК – Москва. В ресторане подсел парень, выпивший крепко. И насильно рассказал мне ужасную историю. Он из армии пришёл, его ждала девушка. А мать велит ему жениться на другой. Наговорила на ту, что ждала, что гулящая, нечестная, и заставляет жениться на дочери подруги. Он встретился со своей девушкой. Пошли за околицу. Рассказал о словах матери. Девушка кинулась к нему на шею: «Я не такая! Проверь!» Разделась, отдалась». Парень плачет: «Она девушка была». А днём привели в его дом другую, которую он и не хотел видеть. Но его девушке, видимо, сказали. И она побежала на то место, где они были вчера вечером и повесилась.
«ОТ ОТЦА-МАТЕРИ родился, от книжного научения воспитался». «Тайну царёву добро есть хранити, а дела Божия проповедати преславно есть».
«ЕЩЁ ТЕ ЗВЁЗДЫ не погасли, ещё заря сияет та, что озарила миру ясли новорождённого Христа».
ДО СИХ ПОР СТЫДНО – в 81-м семинар поэтов, прозаиков в Бурмакино. Троицкая суббота. На кладбище познакомились с мужчиной. Он обещал истопить баню, звал. Мы не пришли. Стыдно. Он же надеялся.
- ПИЛЯТ МУЖЕЙ, тиранят, ругают, жалуются всем на них. В гроб гонят. Потом рыдают, говорят, что был всех лучше. Говорят: пусть бы пил, пусть бы бил, лишь бы был. (Батюшка).
КОЛЯ – ПОЛИЦАЙ. Так на Крестном ходе прозвали косноязычного Колю ещё задолго до смены милиции на полицию. Он следит за порядком. Особенно, когда в последний день идём по шоссе. Движение по трассе не прерывается, нас прижимают вправо. Колин голос слышен: «Впаво, впаво дежжи! Из колённы не выходим! Не выходим! Бабукка, куда? В колёну! Дедука! В колёну. Впаво, ещё впаво!» Первое время Коля досаждает, потом привыкаешь и даже веселеешь: полицай охраняет.
«ЖУК ЕЛ ТРАВУ. Жука клевала птица. Хорёк пил мозг из птичьей головы». Вот так вот. Нехватает в этой цепочке последнего звена, всё и всех поедающего существа.
В ВАГОНЕ ПРИГОРОДНОЙ электрички старуха вяжет. Выпивший парень хочет ей сказать комплимент: «Нить Ариадны на носки переводишь?». Старуха отодвигается и энергичнее начинает шевелить спицами. Входит человек с гитарой, с усилителем, сходу громко: «Я сел за руль и взвизгнула девятка. Давлю на газ, гоню судьбу вперёд. Ах, как свобода щекотала пятки, кто не сидел, меня тот не поймёт. Куда я мчусь, уже я не фартовый, уж снова жизнь мне больше не начать. К тому ж на ней, как камень стопудовый, стоит судьбы крестовая печать».
Допел, идёт в следующий вагон. Пьяный за ним. В тамбуре останавливает певца, рвёт из-за пазухи начатую бутылку: «Халява, плиз!»
Дальше идут вместе.
ПИСАЛ СЦЕНАРИЙ о Блоке, ездил в Шахматово (68-й), написал. Вдруг говорят: «Это надо обязательно Павлу Антокольскому показать. Он же у нас главный специалист по Блоку». С чего бы? Ну, показали. Он, я этого ожидал, сценарий зарезал. Как это, кто-то въехал в его тему.
БЫЛ СЛУЧАЙ.
ПИСАЛ ТЕЛЕПЬЕСУ о художнике Федотове. Она была поставлена. Потом у меня была работа, в которой цитировались нравящиеся мне заметки из книги Олеши «Ни дня без строчки». Была ещё жива вдова его, одна из сестёр Суок. Прочла, понравилось. «Давайте всё-таки покажем Шкловскому, он на моей сестре женат, хорошо знал Юрия Карловича. Я ему передам сценарий, прочтёт». Вскоре звонит. «Шкловскому понравилось, хочет вас видеть». Приехал в писательский дом на Красноармейскую, метро «Аэропорт». Знакомимся, вспоминаю прочитанное о нём, как в Академии «петардой взрывался Шкловский». Маленький, круглый, говорливый необычайно. «Крепкая у вас рука. Молодец! Сколько лет? О, вечность в запасе!» Я всё не мог улучить момент, чтобы выразить ему благодарность за его маленькую брошюшу о художнике Федотове. Я, конечно, её читал, но кроме её использовал и много других источников. Список их приложил к сценарию. Наконец, уловил паузу, благодарю. Он неожиданно бледнеет, краснеет, напыживается: «Так это вы – автор этой, с позволения сказать, поделки»? – «На обсуждении постановка получила высокую оценку». – «Высокую? Значит, так нынче ценится плагиат? Я сам не видел, но мне сказали, что это инсценировка моей книги». - И он стал так орать на меня, что ничего и вставить было невозможно. Катался по комнате, взрывался петардой: «Я написал библиотеку книг! Я вырастил советскую литературу». Я махнул рукой, решительно встал и стал уходить, а он кричал: «Извольте вам выйти вон! Извольте вам выйти вон!»
В доме было почтовое отделение. Я, разгорячённый и глубоко оскорблённый, написал ему письмо, начав: «Высокочтимый Виктор Борисович, извольте сказать Вам…», - и далее по тексту. Думаю, именно оно подвигнуло Шкловского к заявлению на меня, как на плагиатора. Он требовал от меня денежной компенсации за уязвлённое его авторское достоинство. Начальство Госкомитета по радио и телевидению велело разобраться. То есть просто велело меня уволить. Кто я? По штату редакторишка. А он тогда значимая величина. Я и не цеплялся за крохотный оклад, сценариями больше заработаю. Но тут же дело другое, тут же обвинение в воровстве. Я потребовал разбирательства. Дело пошло в арбитраж. И вскоре стороны приглашаются. Являюсь в сопровождении приятелей. Шкловский тоже с кем-то. Выводы экспертов: никаких следов плагиата не обнаружено, телепьеса совершенно самостоятельна. Моё авторское право не подлежит сомнению. Шкловский выслушивает, встаёт, надменно мне: «И сколько же вы, позвольте узнать, получили за ваше, так сказать, произведение?» - Я: «В документах должна быть означена сумма гонорара». Сумму озвучили. Четыреста пятьдесят рублей. Я видел: Шкловский изумлён. Друг мой Витя Крейдич сурово произнёс: «Тут не деньгами надо интересоваться, тут извиняться надо за клевету».
Но Шкловский передо мной не извинился. Я от этого не печалюсь. Мне хватает оценки его личности Олегом Волковым: «Болтливый эрудит Шкловский». Один из организаторов поездки писателей для воспевания рабского труда на Беломор-канале.
ИСКУССТВОВЕД: В ЭТОМ месте звучит музыка хорошо темперированного клавира». Из зала: - «Да ну её на хрен, давай гармошку».
Искусствовед: «Именно так! Русской гармошке всё по плечу! Итак, слушаем музыку хорошо темперированного клавира».
ГУСИНОЕ ЯЙЦО попало в куриные, его квочка высидела. Гусёнок привязался к хозяйке настолько, что ходил везде за ней. Вся деревня смеялась. Она на огород, и он. Она в дом, он сидит на крыльце, ждёт. Зарубить не смогла и никому не позволила. «Это же гусь, Инна!» Так и умер своей смертью.
ЗАДАЧКА ПЕРЕВОДЧИКАМ с русского на любой иностранный: Коля Петрович, огромный мужчина, жалуется приятелю на жену: «Лается, гонит, думает, ехать не хочу. А куда, на чём? Шестерня полетела, раздатка скурвилась, тормоза надорвались, одна фара цокнула. Так что дуру она гонит. Лучше давай в литробол сыграем».
ПЕРЕПАЛКА ЖУРНАЛОВ в середине 19 в. «К «Молве» названье не пристало: её подписчиков так мало, что хоть зови её отныне «Глас вопиющего в пустыне». Журналу юмора: «Всех патриотов «Весельчак», тупого юмора кабак, приводит в слёзы и раздумье о нашем жалком остроумьи».
Из Петербурга в Москву: «Журнал Москвы хамелеон душой, московских умников безграмотное эхо. К несчастию других к несчастью встал спиной и ноги целовал у всякого успеха».
Отвечает «москвич»: «Вглядевшись в Петербург и всё в нём сознавая, невольно выскажешь понятие своё: О, Боже мой! Посредственность какая. О, Боже мой! Какое дурачьё!».
Сумарокову: «Что полновеснее: ум или глупость? – «Конечно, глупость. Её везут шесть скотов, а меня одна пара».
Старались угнаться за француженками. Модницы завидовали: весь наряд француженки весил двести грамм. Старухи не отставали от молодых. «Пред зеркалом с час места посидит – морщины пропадут, румянец загорит. И зубки явятся, и бровка пострижется. Красотка! Жаль одно – от старости трясётся».
Фонвизин подражал голосам Голицына, Вяземского, Разумовского, чем веселил императрицу. Но Фонвизин – драматург, у него «Бригадир» и «Недоросль».
НИЦШЕ. И КАК ТОЛЬКО Ницше сумел так оболванить многих? Специально и внимательно читал, ещё в конце шестидесятых, получая из спецхрана, например «Посрамление кумиров». А уж себя-то Фридрих как любит: «Я говорю предложением то, что не сказать книгой… я дал глубочайшую книгу, моего Заратустру… я учитель вечного возвращения…». Может, вот это Гитлеру нравилось: «Чтоб совершить преступление красиво, надо суметь полюбить красоту» А это глупость: «Современный человек слишком ленив для некоторых пороков, так что они, пожалуй, в конце концов переведутся». Пороки? Переведутся? Да они могут только усиливаться. Если их не гнать молитвой.
И постоянный эпатаж: «Как ранит та рука, которая щадит», тут на Шекспира замашка. «Сердце не любит свободы, рабство от самой природы сердцу в награду дано». «Данте – человек, раскапывающий могилы. Гюго – маяк на море безсмыслия. Жорж Санд – дойная корова с «красивым стилем». «Жизнь – это мирно и тихо гниющий от света могильный череп». А вот это, может быть, верно: «Всё то, что мы лично переживаем, не может быть высказано. Речь… опошляет говорящего». А вот это его или не его: «Искусство для искусства – собака, бегущая за свои хвостом?». А вот это – чистый фашизм: «Тот, на чьей стороне сила, не заботится о духе». «Если все враги убиты, надо их воскресить, чтобы снова убить».
За что ж его немцы любили, если он о них мнения невысокого: «Поверхностные немцы», «Гёте – последний немец, к которому я питаю уважение».
А это без комментариев: «В великих людях и в великих временах лежит чрезвычайная опасность: всяческое истощение, оскудение, безплодие следует за ними по пятам».
А это полнейший сатанизм: «Из любви к жизни следовало бы желать смерти, свободной, сознательной, без случайностей, без неожиданностей. Наше появление на свет не от нас зависит, но мы можем эту ошибку – а это иногда бывает ошибкой – во-время исправить. Упраздняя (читай: убивая) себя, человек совершает достойнейший поступок, этим он заслуживает почти… жизнь».
