…Первый день января 1959 года во влажной долине Тысьменницы выдался не морозным, вьюжным. Сугробы росли на глазах. Поздняя прогулка после новогоднего бдения отменялась, но на закате никакие препятствия на улицах города нефтяников не могли остановить молодых ног.
В среднем учебном заведении горняков, как обычно, гремел музыкой и шаркал ногами по паркету танцевальный вечер. Я, выпускник геофака в том году, появился на веселье с опозданием. Из одной вьюги попал в другую: пары кружили в Белом вальсе. Ввиду количественного преобладания парней, многие из них, обойдённые девичьим вниманием, жались к стенам, неумело маскируя досаду мимикой нарочитого равнодушия.
Танцевали в просторной прихожей, что теперь называется холлом. Для отдыха любительниц плясать до упаду были предусмотрены стулья по углам. Никто из петушков-студентов не позволял себе присесть, когда стулья пустовали.
В тот вечер белый танец не смёл с сидячего места одну хрупкую девушку. Простенькое платьице застиранного цвета, белая накидка на плечах. Раньше я её не замечал. Из первокурсниц, наверное, малолетка. Похоже, вниманием танцоров она не была избалована, поэтому решила в отместку наказать всех сразу: танцуйте со стульями!
Оставив в раздевалке верхнее, я, в нарушение правил дамского танца, лавируя между вальсирующими, «подрулил» к одинокой девочке-щепочке. Вытянулся, как положено просителю в такой ситуации, от пальцев на ногах до основания черепа, а голову склонил подбородком к груди и чуть-чуть вправо. Словом, всем своим неказистым видом студента, выросшего из форменного кителя, «цвета прокисшей нефти» (от долгого ношения), изобразил молчаливое приглашение к танцу. Девушке тут бы вскочить на ноги или, наоборот, с наигранным равнодушием медленно подняться, точно делая одолжение случайному партнёру. Но она без какой-либо наигранности просто обратила лицо на нечто столбообразное, появившееся вдруг перед ней. В коротком и в то же время неторопливом взгляде ничем не примечательных глаз на некрасивом, но чем-то привлекательном лице я почувствовал превосходство над собой чего-то сильного, цельного, что приоткрылось дразнящей загадкой и сразу скрылось под опущенными веками с короткими и редкими ресницами. Это тайное, глубоко в себе, ощущение превосходства чужой натуры над моей задело меня. Правда, обошлось царапиной. В то время я переживал, нечаянно осознав, свою, как определил, обычность. Последние годы в безжалостном зеркале, иногда и при мысленном взгляде на себя со стороны, съёживался, бледнел бывший отрок с завышенной самооценкой.
Я был смущён, раздосадован, я уже желал отказа, но незнакомка поднялась со стула, сбросив на его спинку накидку. Её «бабетта», размером с картонный стаканчик, оказалась на уровне моих глаз, хотя сам я невысок ростом.
Прежде чем я принял должную позу для входа в танец, её правая рука невесомо легла мне на плечо, а пальцы левой оказались у меня в ладони. Я, с неожиданной для себя робостью, обнял её стан, повела она. Мы закружились, понеслись, не задевая других пар. Но вальс уже заканчивался. Я отвёл партнёршу на место, молча поклонился.
И всё!
Другие партнёрши заняли мою голову. Когда все расходились, я заметил на том самом стуле белую накидку. Огляделся, её владелицы нигде не было видно. Мелькнула мысль разыскать, спросить, протягивая находку: «Вы забыли?».
Кто-то из друзей окликнул: «Ну, идёшь?». И я вышел из здания Альма Матер – в даль, длиною в 60 лет. Та девушка на глаза мне больше не попадалась. И я не думал о ней.
Но почему во второй половине пути вдруг прозвучали во мне эти строки?
Белый вальс затихает к утру,
снег кружит по бульвару устало;
зажигает фонарь на ветру
ледяные гирлянды кристаллов.
Ты оставила белую шаль
на кусте оголённом сирени
и ушла в неизвестную даль
под мелодию вьюжной свирели.
Я не знаю, услышу ли вновь
тот мотив в утешенье печали,
согревая остывшую кровь
незаметно подобранной шалью.
