Цена «легенды»
Иван Николаевич проснулся от необычного ощущения покояи светлой радости на душе . Солнечный луч, соскользнув со стены, где стояла кровать, упал на подушку и затрепетал на лице пробудившегося бликами света, просочившимися в окно сквозь густую листву палисадника.
Стояла такая чуткая тишина, что, казалось, ею объят весь белый свет, и было отчетливо слышно каждое шуршание букашки под фанерной обшивкой комнаты, каждое царапанье ветки о стену дома. А может быть, Ивану Николаевичу так только казалось после суеты большого и шумного города?
Еще вчера до обеда приехал он в родительский дом, где не был с весны. В последний свой приезд он помог матери посадить картошку, подправил изгородь, разобрался с дровами, которые горой лежали во дворе с самой зимы. «Теперь бы вот пособить с сенокосом, да пока не получается: отпуска на заводе никак не выпросить, работы много. Да еще и не поздно, Бог даст, помогу…»
Сколько же сейчас может быть времени? Поди уж много? Привыкший вставать спозаранку на заводскую смену, сегодня он явно разнежился на материнских пуховиках. «Ишь ты, положила – две подушки одному! – тепло подумал он о матери. - Эх, жаль, что жена прихворнула, уж она оценила бы старания и хлопоты свекрови!»
Вчера в автобусе встретились знакомые попутчики, за разговорами и воспоминаниями время пролетело быстро. Да и далека ли дорога-то от станции до села: с десяток километров? Раньше – так и пешком ходили, когда не было транспорта.
А все-таки хорошо погуляли! Как на свадьбу съехались родственники. Да и когда собрать-то всех, как не на престольный праздник?! В другие дни – все работа да работа. А у нас в городе наоборот: спроси, никто толком не скажет, когда какой религиозный праздник отмечается. Зато в Первомай или на Октябрьскую – вот уж народу на демонстрацию собирается: видимо-невидимо!
Вот и нынешний праздник прошел…– с грустью подумалось Ивану Николаевичу. Вечером надо ехать домой, утром на работу… А еще только вчера он спешил по луговой тропинке к родительскому дому, проговаривая про себя, кому что скажет при встрече, кого каким гостинцем одарит...
И вот все прошло…Он почувствовал тяжесть в голове и сухость во рту. Не надо было, конечно, выпивать все, что предлагалось. Потчевать здесь умеют. А закуска вчера была славная, в городе у нас этого нет! Мясо – свое, свежее. А какой студень, студень-то какой: крутой, наваристый! А отварные грибочки? Не летошние, – свежие, только-только из леса. А огурчики? Помидоры? – Как было не выпить?– словно в запоздалое оправдание себя вернулся он в воспоминаниях к разносолам. А квас - то какой? Целая бочка, бродящего и бурлящего, накрытого дерюжкой, стоит в теплом углу за печкой. А на стол подавали – из погреба, ледяной, – целыми четвертями. Ох, и деруч! Так и шибает в ноздри!
Его праздничное настроение чуть снова не угасло, когда он вспомнил вчерашнюю шутку младшего брата. А с чего все началось – и сказать-то трудно. Сидели за столом, пели песни, смеялись, шутили. Потом как-то незаметно разговор сместился, как всегда, к одному: кто чего добился в жизни. Что такое счастье, и чем счастлив человек? И тут в запале спора младший брат Ивана Николаевича – Сашка, кивнув на него, выдал:
…На кухне послышался шум, как будто кто-то хлопнул дверью. "Что-то я егодня разнежился в постели, а ведь пора вставать".
В это время дверь приоткрылась, и в проеме показалось улыбающееся лицо Александра.
* * *
В полдень, погостив в шумной компании у брата, где, как и вчера, снова собралась многочисленная и дружная родня, наевшись и напившись, напевшись и наплясавшись, все высыпали на улицу и двинулись на тот конец села навестить Валентину, также собравшую праздничный стол для гостей.
В центре села, как раз напротив магазина, гостям встретился мужчина примерно такого же возраста, как и Иван Николаевич, высокий, статный и осанистый, с убеленными сединой висками.
"Городской, явно нездешний житель", – подумал Иван Николаевич, встретившись с незнакомцем глазами, но, пройдя несколько шагов, остановился: что-то еле уловимое, но знакомое, было в его лице. Иван Николаевич медленно обернулся, незнакомец молча смотрел ему прямо в глаза.
– Как же, учился. В тридцатом закончил семилетку и уехал в город, на завод.
– Там сейчас мама живет. Теперь и я вспомнил: ты учился классом помладше, чем я, и после семилетки уехал куда-то в город учиться.
– Да, так и есть.
– Коля?!
– Он самый, Коля…
– Саша, – позвал Иван Николаевич брата, стоявшего в стороне и курившего папироску,– идите к Валентине, а я задержусь и потом подойду.
Тропинкой через прогон между домов и огородов вышли они на берег пруда, где давно уж когда-то, в далеком детстве, провели немало счастливых минут.
Пруд мало изменился за эти годы, – разве что больше зарос камышом да обзавелся тенистой зеленью раздавшихся в развесистые плакучие ивы некогда чахлых и сиротливых кустов.
В тени одной из них и облюбовали местечко два уже немолодых и умудренных жизнью человека.
Николай Иванович порылся в портфеле и извлек оттуда бутылку коньяка, стаканчики и сверток с закуской. Поймав удивленный взгляд товарища, произнес:
Разлив спиртное и приподняв свой стакан, он сказал:
В молчании неспешно закусывали, думая каждый о своем. Гость предложил сигареты, и они молча закурили… Солнце стояло высоко, в самом зените, но жары не было. Легкий ветерок от воды приносил прохладу, ласково омывая лица, тихо шелестел в листве прибрежных деревьев.
Что-то тяготило мужчину, переполняло его душу, требовало выхода – это явно улавливал Иван Николаевич, изредка и незаметно взглядывая в глаза собеседника – задумчивые и сузившиеся. Казалось, они смотрели перед собой, но не видели ни глади пруда, ни зарослей камыша, ни ярких красок августовского полдня, – другая в них полыхала жизнь, видимая только одному ему.
Опять они долго молчали и курили…
Он так же молча, как и в первый раз, выплеснул в себя содержимое стакана, задержал дыхание, потом шумно выдохнул, как будто освобождаясь от чего-то, что мешало ему высказаться.
– В любом случае – чего - нибудь возьми, а то "насухую-то" трудновато будет.
Его не было минут двадцать, а когда вернулся, разложили они нехитрую снедь на газете, разлили снова, выпили с большим, чем вначале, удовольствием, и начал Николай свой рассказ.
– В тридцать первом году сразу после окончания школы уехал я отсюда, и, как оказалось, навсегда, в город, где устроился на завод слесарем, а вечерами посещал рабфак. Работал и учился хорошо, по выходным занимался в аэроклубе – в те годы это модно было, все грезили небом и мечтали быть похожими на Чкалова. Меня заметили, приобщили к общественной работе, двигали вперед. Словом, попал в обойму – все складывалось в жизни удачно, и к моменту окончания учебы и призыва в Красную Армию вопроса, кем быть, для меня не стояло. По комсомольской путевке я был направлен в летное училище, которое закончил с отличием. К тому времени я уже был коммунистом.
Да, я не сказал – еще во время учебы в училище я познакомился с девушкой, с которой вскоре после выпускного мы и расписались. Эх, Ваня! Видел бы ты ее! Надо бы быть красивее и милее, да некуда! Статная, обходительная, душа у нее была большая и чистая. Через год у нас родилась дочка, но это уже было на Дальнем Востоке, куда я был направлен для прохождения службы.
Он кивком предложил налить. Молча выпили. Иван Николаевич боялся нечаянным словом спугнуть начавшуюся исповедь хлебнувшего немало лиха в жизни человека и поэтому не торопил, когда он замолчал, словно собираясь с духом, сделал глубокую затяжку, долго удерживая дым в легких, наконец, выдохнул. Рука его с сигаретой мелко подрагивала.
– На чем я остановился -то? Ах, да! – Родилась дочка, назвали Машенькой. Бывает, не везет в жизни, все складывается не так, идет наперекосяк , рушится. – И этого ничего не жалко, потому что терять нечего. А тут все складывалось хорошо, так хорошо, что иной раз становилось страшно: так вечно продолжаться не может, что-то непременно должно случиться. Но жизнь шла своим чередом. В гарнизоне нам дали хорошую квартиру, девочку устроили в ясли, жена работала по специальности – преподавала в школе военного городка, я летал на современных самолетах и был на хорошем счету у командования части. Вел общественную работу, неоднократно отмечался за умелые действия в условиях, приближенных к боевым. Помнится случай, когда в полете загорелся самолет, и отказал один двигатель. И хотя была команда с земли оставить машину и катапультироваться, я, тем не менее, посадил самолет.
Все началось еще перед войной, с морозного декабрьского утра, когда меня неожиданно вызвали в штаб части, а оттуда в сопровождении человека, видимо сотрудника госбезопасности, доставили в штаб округа. Беседовали со мной трое. Я помню, говорили, что международная обстановка очень напряженная, назревает война, и ее избежать вряд ли удастся. Помню, как мне дословно сказали: Родина нуждается в таких людях, как Вы, патриот Сорокин.
А в чем конкретно должна заключатся моя помощь, кроме того, что я настойчиво овладеваю знаниями и последовательно совершенствую летное мастерство? – спрашиваю. Наступила напряженная тишина, стало слышно, как тикают ходики на стене. Майор госбезопасности подался вперед и, доверительно глядя мне в глаза и понизив голос, произнес: социалистическая Родина, ее Коммунистическая партия и Советское правительство хотят доверить Вам одно ответственное и очень важное задание. Готовы ли Вы его выполнить?
Через некоторое время после тщательной и засекреченной подготовки к операции мой истребитель, оттолкнувшись колесами шасси от родимой земли и взмыв в воздух, взял курс на Японию, чтобы на долгие четверть века разлучить меня с Родиной…
Он опять замолчал, жадно затягиваясь уже которой по счету сигаретой. На его скулах переваливались тяжелые желваки, в углах рта легли скорбные складки.
Одно чувство успокаивало меня: среди всего страдающего народа я нес свой крест, который может быть был тяжелее, но облегчая этим страдания другим.
Со временем я смог внедриться в святая святых военной машины Японии, чем оказал своевременную помощь и принес большую пользу своей стране, измотанной кровопролитными сражениями первых дней войны.
О том, как бросала меня судьба по свету, сколько мытарств выпало на мою долю, я рассказывать не буду. В песне поется про "осенний листок".… Из Японии – в Гонконг, из Юго-Восточной Азии на Ближний Восток, оттуда в Европу, и вот, только год назад, по новой "легенде" я возвратился на Родину. Полковник, грудь в орденах, виски белые. Дали мне хорошую квартиру в Москве, оформили неплохую пенсию, предоставили льготы на лечение, на спецобслуживание. Вроде живи, да радуйся!…Да только я тебе, брат, скажу: время моей радости давно прошло. Жизнь-то пролетела, а я как будто и не жил… Вот мне полтинник на днях стукнул, ровесники мы почти с тобой, а ты выглядишь молодцом, хотя, как сказывал, на заводе работаешь в горячем цеху, в "термичке", а я в свои пятьдесят – всегда на свежем-то воздухе – глубокий старик и весь седой.
"И верно, – подумал, соглашаясь, Иван Николаевич, – смотришься гораздо старше своих лет. Видно крепко поломала тебя судьбинушка. А я-то думал: счастья мне мало – то да се – не так. Радоваться надо тому, как сложилось: угол есть, дети, жена, сам – здоровы, работа нужная и интересная, на производстве уважают и ценят. Вон, в прошлом году местком путевку в санаторий дал! Что еще надо? А вслух произнес:
Но он как будто не слышал вопроса, долго молчал, опустив голову на грудь, и непонятно было: задремал человек или так глубоко задумался. Но вот поднял лицо, и глаза его влажно заблестели.
– Не нашел я жену и дочку! Потерял я их. Писал на Дальний Восток, – ответили, что, мол, такие-то, о ком Вы спрашиваете, уже давно по этому адресу не проживают. Куда выехали – неизвестно…Ребята, с кем работал, помогали и то ничего не смогли выяснить. Много времени прошло...
– А в адресный стол Москвы или страны, в архив или еще куда, не знаю, – писал?
Ты уж прости, Иван, что я все о себе, да о себе, слова не дал тебе высказать – вот сколько накопилось! Ты-то как? Что у тебя сложилось, что не сложилось?
Постой обо мне! Ты что же считаешь мы не одну добывали Победу с тобой? "К вашим обелискам…"! – и не стыдно тебе?!. Да если бы не твоя "работа", быстрей бы наступила наша Победа? Может, ты думаешь, отсиделся за океаном, когда в Европе проливали кровь? Да, мы много пролили крови, все красно от нее, но мы еще поживем, а ты со своей, не знаю какой , белой что ли кровью, отравленной Хиросимами и Нагасаками – сколько ты проживешь? Прости, брат, не хотел тебя обидеть…
Ты спрашиваешь, что – у меня? У меня все в порядке: дом, работа, семья, достаток, уважение и почет, – можно сказать, счастливый человек.
Э, нет! Перебью тебя: это что же выходит – ты, как будто, жалеешь меня – у тебя все сложилось, а у меня – нет, ты счастливый человек, а я, по-твоему – несчастный? – горячился он. Так выходит? Разные у нас с тобой понятия о счастье. Вон, ребята, чьи фамилии на обелиске – им не повезло. Кто-то скажет – несчастливое поколение, несчастные люди – сложили свои головы на поле брани. Так, ведь, скажут? А знаешь ли ты, что исстари на Руси почиталось за великую честь и благо за Родину постоять? Святыми таких людей почитали… Матери и отцы их, пережившие детей, несчастны. С этим я, пожалуй, соглашусь. А меня жалеть не надо и несчастным объявлять тоже. Я счастлив, что в Великой Победе народа есть скромная частица, я это точно знаю, моего ратного труда. Вот так-то, Ваня! Пафосно звучит? Может быть! По-другому не умею… Единственно, о чем сожалею я и буду, пока жив, сожалеть, что ни могилок родителей не нашел, хоть и искал, ни мою могилу не посетят дорогие мне люди – жена и дочь, поскольку потерялись мы с ними на этом свете. Может быть встретимся на том свете, но в это я, как атеист, не очень-то верю…
Мужчины надолго замолчали, как будто впали в забытье, а когда очнулись, Николай Иванович произнес:
– Ну, что, Ваня, давай по последней да будем прощаться? Вино что-то сегодня меня не берет, как воду пью. Мне пора, да и тебя, наверно, заждались. Спасибо тебе, брат, за то, что выслушал мою длинную исповедь. Один ты теперь у меня близкий человек на земле. Я ведь тебе сразу не сказал, чтобы не отвлечься от самого главного: попрощаться сюда я приехал, на родину. Немного мне осталось: год – два, и неизлечимая смертельная болезнь сведет меня в могилу. И никто по существу не узнал бы полной правды моей, если бы не ты на моем пути! Спасибо тебе, родной!
Глаза его заблестели, он судорожно сглотнул и, порывисто обхватив руками собеседника, как родного привлек к себе. Минуту они стояли, крепко обнявшись, еще два часа назад совершенно чужие люди, а теперь, связанные одной тайной, являли нечто единое, цельное и неразделимое.
Может, Коля, адресок свой оставишь на всякий случай? Вдруг кто-нибудь будет искать, спрашивать? Мало ли что! А то, давай к нам, посидим еще за столом, фронтовую песню вспомним? А? Мы же теперь с тобой родные!
Нет, спасибо за приглашение к празднику, и адресок давать тоже не буду… Нет! Никто меня не будет искать. Поздно уже… Некому искать... Да, одно забыл тебе сказать – самое главное: в том моем неприкаянном "счастье", которое придавило мне плечи, – самая большая тяжесть – вина перед женою и дочерью, которые тоже совершили мученический подвиг во имя Родины. Это их ордена на моей груди! И покаяться мне перед ними, и сгладить свою вину – для меня это самое страшное – мне уже не хватит отпущенного времени… Вот в чем она, горькая-то правда жизни, заключается… Прощай!
Он резко повернулся и зашагал прочь… Иван Николаевич долго глядел вслед его удаляющейся, сгорбленной и враз отяжелевшей фигуре, пока он не скрылся из глаз, и жесткий комок горечи сдавил горло…
* * *
Прошло немного времени. Однажды ранней весной, как только сошел снег, в родительскую субботу, на дальнем прогоне села появился незнакомый человек. Это была девушка и причем, нездешняя, городская. Одета она была легко: пронизывающий апрельский ветер трепал ее модный коротенький плащик и пуховый беретик. Женщины у колодца подождали, пока она поравнялась с ними, на ее вопрос показали рукой в сторону церкви и долго глядели ей вслед, пока не скрылась за поворотом.
Скоро в дверь к Матрене Васильевне постучали. Выглянув через занавеску, она увидела на крыльце молодую девушку и, приняв ее за новенькую почтальонку, бросилась открывать засов.
– Здравствуйте, Матрена Васильевна! – ласково поприветствовала девушка хозяйку, – а я к Вам! Извините, что без приглашения, разворачивала она гостинцы. – Говорят, что Вы знаете что-то про моего папу, Героя Советского Союза Николая Ивановича Сорокина?
Только сейчас дошло до Матрены Васильевны, с кем она имеет дело.
– Мать Царица Небесная! да он еще и Герой! Вот действительно скромный человек, золотой человек, настоящий герой! Давай-ка сначала быстро снимай резиновые сапожки да носки сырые, – сушится будем, а я заварю горячий чай и расскажу, что знаю. Больше - то Ваня знает, к нему тебе надо, они долго с ним о чем-то говорили. Завтра и уедешь, а дорогу я объясню.
– В прошлый –то раз, хоть и прошло три года, а как сейчас помню, вернулся Ваня очень взволнованный. Предупреждал, что задержится на часок, составит компанию школьному другу, а заявился поздно вечером, так что пришлось на работу в город ехать с утра. Вот, говорит, человек хлебнул в жизни, врагу не пожелаешь. Пока работал за границами шпионом или разведчиком, всю семью потерял. И это больше всего угнетало его. Что никто его не ищет, что не отыщет сам ни любимой жены, ни дочери, что прокляли его наверное, как предателя, а он, что самое обидное, долг выполнял в логове врага. Как убивался, сердечный! Литру наверно вина выпили, и не брало оно их. Вот как исстрадался, горемыка. И в село –то он приезжал попрощаться, чуял недолгий час. Да что я, – спохватилась Матрена, – Ваня лучше расскажет. А может и не надо ничего рассказывать?–с робкой надеждой посмотрела она в наполненные слезами глаза девушки. Может нашлись все, и все образумилось?.
Маша отрицательно покачала головой.
Поздно все оказалось, как нашли–то мы с мамой его. Больной он уже был, недолго прожил. Одно хорошо, и за это всю жизнь буду благодарить Бога, воссоединились хоть ненадолго, узнали всю правду. Гордиться мне таким отцом… Перед смертью он и рассказал, что родом из этих краев. «Съезди, говорит, дочка, на мою родину, узнай что-нибудь о дедушке с бабушкой? Может писали они кому с нового-то места». Их под видом «родителей изменника Родины» , чтобы поверили в папино «предательство», перевезли куда-то в другое место, а вот куда - до сих пор следов не найду.
Помню эту историю, - вздохнула Матрена Васильевна. - Мы ведь тоже тогда ничего не поняли: хорошие люди, а дали им два часа на сборы и увезли в неизвестном направлении. Слава Богу, что не всамделишная горемычная жизнь у них была... Прости, дочка, что перебила...
Я-то, говорит, ничего тогда узнать не смог,- продолжала Маша, - в праздник престольный попал – все учреждения были закрыты. А вскоре его не стало. Мама тоже лиха хлебнула – вслед за ним убралась. Одно успокаивает: лежат теперь вместе за одной оградкой, есть куда придти, поплакаться. А могилки деда с бабушкой я обязательно найду, хоть и велика страна…
... Долго в тот вечер не гас свет в окнах деревенского дома, много было пережито вновь и говорено за крепкими бревенчатыми стенами, увешанными рамками с пожелтевшими фотографиями, с которых невольными свидетелями прошедших бурь и потрясений смотрели лики не одного поколения упокоившихся и еще здравствующих людей...
* * *
Утром Матрена Васильевна встала рано, еще только разгорался рассвет. Сготовила завтрак, вынула из печурочки теплые носки, достала с печи сапоги, вложив в них сухие стельки. Присела у кровати, но будить не решалась, временила: больно жалко было будить Машу – так сладко и умиротворенно спала она, так спала , как спят в детстве в родительском доме.
– Вставай, доченька, а то опоздаешь. Вон уже молоковоз на ферму проехал, через полчаса назад пойдет, на нем тебя и захватят до станции. А там – поезд через каждый час, ехать недалеко – с полчаса. Главное, в городе не заблудись: улица Машиностроителей, дом 11. Квартира Ивана на третьем этаже. Кланяйся ему от нас. Он у меня хороший, поможет, чем надо. Дай, Бог, тебе сделать все, что задумала, – напутствовала она ее на крыльце. Вот и твоя машина подъезжает! Ну, путь Господень! – и незаметно, смахнув слезу, трижды перекрестила. её в спину…
Организации, запрещенные на территории РФ: «Исламское государство» («ИГИЛ»); Джебхат ан-Нусра (Фронт победы); «Аль-Каида» («База»); «Братья-мусульмане» («Аль-Ихван аль-Муслимун»); «Движение Талибан»; «Священная война» («Аль-Джихад» или «Египетский исламский джихад»); «Исламская группа» («Аль-Гамаа аль-Исламия»); «Асбат аль-Ансар»; «Партия исламского освобождения» («Хизбут-Тахрир аль-Ислами»); «Имарат Кавказ» («Кавказский Эмират»); «Конгресс народов Ичкерии и Дагестана»; «Исламская партия Туркестана» (бывшее «Исламское движение Узбекистана»); «Меджлис крымско-татарского народа»; Международное религиозное объединение «ТаблигиДжамаат»; «Украинская повстанческая армия» (УПА); «Украинская национальная ассамблея – Украинская народная самооборона» (УНА - УНСО); «Тризуб им. Степана Бандеры»; Украинская организация «Братство»; Украинская организация «Правый сектор»; Международное религиозное объединение «АУМ Синрике»; Свидетели Иеговы; «АУМСинрике» (AumShinrikyo, AUM, Aleph); «Национал-большевистская партия»; Движение «Славянский союз»; Движения «Русское национальное единство»; «Движение против нелегальной иммиграции»; Комитет «Нация и Свобода»; Международное общественное движение «Арестантское уголовное единство».
Полный список организаций, запрещенных на территории РФ, см. по ссылкам:
https://minjust.ru/ru/nko/perechen_zapret
http://nac.gov.ru/terroristicheskie-i-ekstremistskie-organizacii-i-materialy.html
https://rg.ru/2019/02/15/spisokterror-dok.html