В претории их приняли не сразу. Вначале они долго молча сидели в большом атриуме, украшенном статуями богов и императоров. Они молились и время от времени пожимали друг другу руки.
Наконец, их провели в большое помещение, не менее помпезное, чем атриум. От последнего оно отличалось тем, что здесь вместо статуй в полный рост находились бюсты все тех же богов и правителей. Здесь на курульном кресле восседал Курций Антиох и недалеко от него за столом, заваленным свитками и диптихами, видимо, нотарий, потому что в правой руке у него был стиль, а левую он положил на вощеную дощечку, приготовившись вести протокол. Претор был теперь одет в белую тунику, тогу с пурпурной каймой, и держался подчеркнуто официально.
- Приветствуем тебя, господин претор.
Ответом был небрежный кивок.
- А где ваш опекун? - спросил Курций Антиох.
- Я тебе прямо скажу - мы христиане, и можешь казнить нас безо всякого опекуна, согласно эдикту цезаря Ульпия Траяна - решительно отчеканила Сапиэнтия.
- Нет, дорогие мои законопослушницы, так просто вы не отделаетесь. Хотите быть государственными преступниками, будете отвечать по всей строгости закона.
Вдруг Сапиэнтию осенило, она вспомнила о том, что муж её не раз говорил им в шутку: «Если вас задержат за ваши глупо...»
В этот момент четырехлетняя Каритас прикрывала ему рот ладошкой и умоляюще просила: «Ну, папочка...». «Хорошо, - смеялся Юлиан Бестий, шутливо делал серьезную мину и патетически провозглашал: «...за вашу святую веру...». Это Каритас устраивало, потому что так выражался их любимый Владыченька. «Так вот, - продолжал Юлиан Бестий, - если вас арестуют, помните: все проблемы римских граждан, связанные с религией, решаются на уровне великого понтифика, то есть императора. А нынешний цезарь у нас в этом отношении здравомыслящий. Сразу апеллируйте к нему».
- Мы не отказываемся отвечать, но мы - римские граждане, и по вопросам религиозным должны предстать перед судом императора, - скороговоркой выпалила Сапиэнтия
Неожиданно для всех на середину зала важно прошествовала Каритас, на которую никто не обратил внимания, пока она не заявила предельно серьёзно:
- Я требую суда цезаря.
Претор и писец рассмеялись. На удивленных лицах сестер и Сапиэнтии тоже проглянули едва заметные улыбки.
- Ой, держите меня семеро! Что ты, пигалица, можешь требовать?
Фидес поддержала сестру:
- Я не пигалица, я совершеннолетняя, и я тоже требую суда императора. В этом толку будет больше.
- Просто папа говорил, что наш август разумен и справедлив, поэтому мы надеемся на лучшее, - доверительно объяснила претору Спес.
- А я несправедливый дурак. Давно уже такого театра не видел. Ладно, голубушки. Получите вы суд цезаря и справедливость императора. Что наш божественный цезарь обожает, так это разбирать судебные дела. Думаю, от такого казуса он не откажется. Пока идите. Вас вызовут. Вы остановились у госпожи Рессамнии Соэмии?
Сапиэнтия кивнула с некоторым удивлением. И это он уже прознал! Ушлый чиновник.
Мать с дочерьми беспрепятственно вышли на улицу. Каритас посопела и вздохнула:
- Охо-хо! Ох!
- Мама, а может, цезарь нас пощадит? - спросила Спес. Три пары глаз с надеждой смотрели на Сапиэнтию. Она хотела разрыдаться тут же. Но взгляды дочерей не дали ей это сделать.
Их обтекала со всех сторон многоликая галдящая толпа. Никому не было до них дела. И совершенно синхронно у всех четырех возникло одно желание - убежать отсюда как можно дальше и спрятаться понадёжнее. Девочки прижались к матери, она обняла их, и они довольно долго так стояли, пока их не стали толкать прохожие. Потом медленно, ни на кого не глядя, отправились в дом Рессамнии.
В палестре, вопреки обыкновению, столпились все гости виллы. Им принесли скамейки, удобные стулья, и они расселись кто как хотел. Император, ласково поздоровавшись со всеми, присел в некотором отдалении. За спиной императора топтался примицерий имперской канцелярии и два необычайно юных сенатора в тогах с пурпурной каймой с бритыми ногами-руками и глазами, слегка подведенными сурьмой. У одного из них в ухе была длинная серьга с изумрудом, уши второго украшали золотые кольца.
Один из сенаторов склонился к уху государя, слегка прикоснувшись щекой к его щеке:
- Сегодня нам обещали нечто новенькое.
Император усмехнулся, взглянув на арену, обозначенную песком в том месте, где обычно состязались борцы:
- И что же здесь может быть новенького?
Второй сенатор, с серьгой, ревниво зыркнул на первого, отвел взгляд и иронически сообщил:
- Алкамен выпестовал таких красоток!
Император поморщился:
- Ты же знаешь, я не люблю женские бои. Это не бой, а сопли с сиропом.
Сенатор с серьгой фамильярно возразил:
- Уверяю тебя, мой цезарь, эти две дерутся, как тигры.
Император механически поправил его:
- Как тигрицы.
- Нет, как тигры. Я видел тренировки.
В это время на арену выбежали две женщины с короткими мечами и легкими круглыми щитами. Одеты они были одинаково - в леопардовые шкуры. Одна из них, видимо, правша, а вторая левша, потому что мечи и щиты они держали зеркально. Но отличало их не только это. Из-под шлемов выбивались длинные волосы - каштанового цвета у высокой и бледно-пепельные у низкой. Та, что повыше радовала взгляд точеной фигуркой, а вторая, напротив, настораживала любителей прекрасного нескладным, но могучим телосложением. Приветствуя императора, они сдернули маски. На это немногочисленная, но крепко рафинированная публика откликнулась изумленными восклицаниями. Потому что насколько хороша была приземистая, настолько же уродлива высокая. Надо думать, устроитель зрелища долго подыскивал такой неожиданный контраст.
Император не удержался от восклицания:
- Боги! Медуза Горгона значительно симпатичнее. Им надо срочно поменять головы. Где такое откопали?
Сенатор с серьгой ухмыльнулся:
- Страшную в тюрьме. Ждала суда за убийство мужа.
- Они обе страшные, только каждая по-своему.
- В тюрьме находилась та, у которой морда лица как у моей лошади.
- Ну и речь у тебя! А вторая?
- Не знаю. Но у неё не столь впечатляющее прошлое. Скорее всего, сама пришла к Алкамену на зароботки.
С четверть часа император молча смотрел на арену, потом перевел взгляд на сенаторов:
- Да, правда, впечатляет. Интересно, ради чего женщины могут драться с таким ожесточением? У них есть дети?
Сенаторы пожали плечами, на вопрос августа ответил примицерий:
- Да, мой цезарь, у обеих.
- Тогда понятно, хоть и не вполне.
Примицерий, видя, что император уже насытился зрелищем, решил приступить к нему с делами:
- Мой цезарь, несколько слов о брате Аристовула. Слух о нём в еврейских кругах мы запустили, как ты велел, но он на это не отозвался.
- Либо его хорошо спрятали, либо его стоит поискать среди христиан.
- О, это будет долгая песня. Они, как и евреи, весьма монолитны.
- Значит, нужно очень обстоятельно побеседовать с Аристовулом.
- А если он не расколется?
- Тебя учить? Евреем больше, евреем меньше.
- Хорошо. Есть еще одно дельце, как раз в тему. Вчера после твоего ухода претор Эсквилина Курций Антиох доложил мне об одном забавном и занимательном казусе.
Император повернулся к нему, потеряв интерес к происходящему на арене.
- Одна особа... - вкрадчиво начал примицерий, но цезарь с раздражением перебил его:
- Опять особа! Хватит грузить меня женщинами!
Примицерий терпеливо и тактично, как и положено чиновнику, возразил:
- Подожди, мой цезарь!
Сенатор с серьгой подмигнул императору:
- Эти же тебе понравились.
Император, успокоившись, спросил:
- Еще одна гладиатриса?
- Нет, у нее другой профиль, - мягко ответил примицерий.
- Церцея из центрального лупанария?
- Нет, мой цезарь, ты не угадал. Вполне приличная вдова. Причем, нездешняя. Из Медиолана. Вчера в претории вместе с тремя малолетками публично объявили себя христианами и требуют суда цезаря.
- Все четверо?
- Да.
- А обвинителя, стало быть, нет?
- Нет.
Император поднес тыльную сторону ладони к подбородку и посмотрел исподлобья на примицерия:
- Пострадать хотят?
- Курций Антиох говорит, что непохоже. Надеются оправдаться.
Адриан с усмешкой покачал головой:
- И правда, интересно. Объявляют себя государственными преступниками и требуют оправдания. Вот где логика у женщин? Седьмой десяток живу на земле, и все их не понимаю. Иногда у меня возникает мысль о том, что это просто чудовищная ошибка природы. Хлипкие, капризные, глупые, упрямые...
Сенатор с кольцами на ушах угодливо добавил:
- Коварные, непредсказуемые...
Император иронически согласился с сенатором:
- Вот-вот! Почему мы их должны терпеть рядом с собой? Хорошо бы научиться продлевать человеческий род без них. Очень надеюсь, что когда-нибудь мир к этому придет, и наступит сплошное справедливое царство правильного пола.
Примицерий на это отреагировал неожиданно весело, и трудно было понять, шутит он, или действительно радуется. Во всяком случае, он, в отличие от сенатора с кольцами на ушах, не подлизывался:
- Ты, как всегда, мой цезарь, вовремя и остро ставишь проблему. Возможно, имеет смысл также подумать над тем, чтобы добавить к этому вопрос о христианах, и в таком разрезе, как при твоем отце, божественном Ульпии Траяне.
Здесь примицерий не попал в точку. Своему предшественнику на троне император подражать не стремился, считая разработанные им самим методы правления куда эффективнее. Он опять поморщился:
- Нет, беспредела устраивать не будем. У меня немало добрых граждан поглощают военные действия, болезни, старость и прочие превратности жизни. Конечно, в целом, христианство - чудовищное суеверие, хотя в их учении есть некоторые симпатичные моменты. Можно было бы закрыть глаза на остальное, но они не почитают моей божественной особы. А это уже политика. И выходит, что эти две фурии на арене значительно безобиднее вдовушки с малолетками. Но привлекать будем, как обычно, а на анонимные доносы и требования черни не обращать внимания. И, полагаю, что расследовать должно с пристрастием. А то кому-нибудь понадобилось поле соседа, и он спешит донести, что тот христианин. Вот это нужно пресекать в корне. И если обвиняемый докажет свою политическую лояльность, то наказать следует его доносчика.
Примицерий с сожалением уточнил:
- А возрождение отеческого богопочитания уже для нас не актуально?
- Актуально, только в разумных рамках, - веско ответил август, подняв указательный палец. - В цивилизованных.
Три недели мать и дочери провели в напряженном ожидании. Их никто не беспокоил.
Рессамния и Сапиэнтия единодушно решили ничего не рассказывать больному Фиделю, а Юнию Верону отправить в деревню до окончания судебного процесса. Но дети, конечно, почуяли неладное, на Юнию Верону пришлось сильно нажать, чтоб от неё избавиться, а Фидель почти перестал разговаривать и углубился в себя.
Дом, казалось, вымер. Даже животные притихли.
Через неделю после посещения претории Сапиэнтия отправила в Медиолан письмо своему опекуну с просьбой продать дом и имение, отпустить рабов на свободу и раздать деньги нищим. Потом она сосредоточилась на молитве. Ежедневно Сапиэнтия утешала и ободряла дочерей.
Ежевечерне бен Иегуда преломлял Хлеб и причащал всех домочадцев и гостей Рессамнии Соэмии. И после каждого приобщения каждый ощущал в своей душе небольшое изменение от встречи с Господом. Дети успокоились и стали сосредоточеннее. Рессамния прекратила метаться, как сумасшедшая, в поисках высоких связей, которые изменили бы судьбу её друзей. А Сапиэнтия в один поистине прекрасный день пережила неповторимую радость - благодать страдания ради Господа. И она перестала бояться предстоящего.
Однажды после службы бен Иегуда попросил внимания и сказал:
- Братья и сестры! Мы с вами только что соединились со Христом. Что из этого следует? А то, что в сердце каждого из нас очень тихо, едва уловимо, зазвучал тихий зов Господа, зов Его благодати. Он обращён к каждому индивидуально и предлагает нам в зависимости от наших житейских обстоятельств, строить жизнь так, чтобы она была угодна Богу. Иногда вопреки обстоятельствам, наперекор нашим желаниям.
Звучание Божественной благодати ненавязчиво, но слух сердца улавливает его, и если мы делаем вид, что не замечаем этого, или действительно не замечаем, в силу какого-нибудь, даже неосознанного, греховного помрачения, оно замолкает. И когда это случается, из нашей души тихо уходит Христос.
- И приходит дьявол... - грустно заметила Рессамния.
- Совершенно верно. Об этом мы всегда должны помнить. Сохрани нас Господь!
Госпожа Сапиэнтия, подойди, пожалуйста, ко мне, остальным спокойной ночи.
Когда Сапиэнтия приблизилась к бен Иегуде, он взял со стола дароносицу и надел ей на шею:
- Завтра начнется ваш крестный путь. Буду о вас молиться.
Вопреки своему обыкновению, он посмотрел ей прямо в глаза и тихо добавил:
- Помощи Божией!
На следующий день действительно пришел магистриан и подал Сапиэнтии диптих с вызовом во дворец.
Император очень любил возиться с административными и судебными делами. Во множестве сложных процессов он брал на себя неблагодарную роль судьи и справлялся с ней блистательно в лучших традициях римских понятий о справедливости. Беда только в том, что эти понятия последние пять лет после гибели его любимца Антиноя очень сильно исказились и с ним все чаще случались приступы безумия. Его домашние безошибочно определяли наступление этих моментов по множеству мелких признаков - подергиванию левого плеча, некоторой хрипловатости голоса, который у него почему-то садился в такие дни, шутливости не в меру и, разумеется, по арестам некоторых знатных граждан, которые имели несчастье оказаться у него на пути в роковые часы. Вот и сейчас август вошел в зал суда, слишком уж оживленно беседуя с претором. Все встали. Были произнесены установленные законом приветствия и формулировки, должностные лица расселись по местам и начался процесс.
Август кивнул в сторону претора Курция Антиоха:
- Слушаю тебя.
- Римская гражданка Анция Карона Сапиэнтия, вдова медиоланского адвоката Юлиана Бестия, и три ее дочери обвиняются в святотатстве и, согласно эдикту цезаря Ульпия Траяна, как исповедавшие себя христианами подлежат суду и наказанию, невзирая на отсутствие опекуна и частного обвинителя. Слово божественному Августу.
Император, внимательно смотревший на подсудимых, произнес:
- Я не люблю нарушать судебный порядок, но, мне думается, здесь произошло недоразумение. Объясни мне прежде, Анция Карона, кто ты и какова лично твоя вера.
Он невольно залюбовался женщиной, которая стояла перед ним: невысокая, стройная, стремительная, очень скупая на мимику и жесты; в ней просматривалось чувство собственного достоинства, незамутненное весомым мнением о себе, а вместе с внешней красотой оно производило впечатление неотразимое. Дочери, конечно, подражали матери - в чём-то забавно и неуклюже, а в чём-то даже с некоторым проблеском изящества. Они очень почтительно приветствовали власть предержащих, но страха не выказывали совершенно. Что удивительно, дерзости при этом тоже не наблюдалось. Император был заинтригован.
Сапиэнтия заговорила, вдумчиво подбирая слова.
- Отец мой в своё время - известный ритор в Медиолане, его искусство было главной достопримечательностью нашего незнатного рода. Но самым драгоценным для меня и моего отца стало обретение Христа.
- А муж твой тоже христианин?
- Нет, мой муж всего-навсего бесплатный адвокат.
- Совершенно бесплатный, всю жизнь?
- Да.
- Либо сумасшедший, либо великий человек. Но о мертвых или хорошо, или... Вы жили дружно?
- Да. Я бесконечно уважала своего мужа.
- Только уважала? Любви между вами не было? - император произнес эти слова слишком заинтересованно. Его близким было известно, что со своей женой, племянницей императора Траяна, у него сложились совсем скверные отношения, и тёще он оказывал куда больше почтения, чем жене. В конце концов, по слухам, он велел отравить дражайшую половину, чтоб не мешала жить.
- Прости меня, пожалуйста, цезарь Элий Адриан, но мне кажется, что любовь - довольно ненадёжное основание для построения семьи.
- В целом я с тобой согласен, но сколь мне известно, твои собратья по вере только и говорят, что о любви.
- Я полагаю, что любовь - это особый дар от Бога, и он даётся не всем людям, даже если они веруют во Христа. Или, правильней, даётся-то всем, но мало кто может взять. И почти никто не хочет.
А для создания прочной семьи нужно много терпения и безграничная жертва кого-то из супругов, или обоих вместе. И из этого когда-нибудь может возникнуть любовь. Нет, пожалуй, не так. После таких неподъёмных трудов Господь дарует любовь.
Адриан задумался и долго ничего не говорил. Потом спросил:
- А что ты называешь прочной семьей?
- Это честные уважительные отношения без мелких подстав и больших предательств.
Император тонко улыбнулся:
- Без подстав и предательств... - и опять впал в задумчивость.
- Я готов согласиться с некоторыми элементами вашего учения, мне приходилось беседовать с твоими единоверцами. Например, в том, чтобы отдать жизнь за друзей, есть великая красота и немалое мужество. Я знал человека, бесконечно дорогого, который отдал свою жизнь, чтобы спасти меня...
- Твой друг хотел спасти только тебя, а наш Бог - весь мир, и тебя тоже - вдруг неожиданно и доброжелательно возникла Спес.
Август сделал движение рукой, словно отмахивался от надоевшего насекомого.
- Слышал я всё это, детка, слышал. Но все эти байки не стоят того, чтобы твоей маме из-за них расставаться с жизнью и подвергать опасности детей и друзей. И уж, коль скоро вы являетесь римскими гражданами, то должны крепко зарубить на носу, что в этой стране я и только я определяю и устанавливаю, кого можно считать богом, а кого нет. И кто кого спасет. Потому что я не только правитель, но ещё и, между прочим, верховный понтифик. Осознали?
В этот момент, в зал вошел магистриан и, поклонившись, передал претору Курцию Антиоху свиток. Тот молча его развернул, удивленно приподнял брови, потом отложил с видом кота, съевшего ведро сметаны. Встав со своего места, он на цыпочках подошел к императору. Адриан вопросительно посмотрел на него. Курций Антиох почтительно склонился к августейшему уху. Словно брови цезаря кто-то резко дернул за веревочку - так они подскочили. Он быстро взглянул на свиток, потом неспешно перевел взгляд в сторону Сапиэнтии с дочерьми.
- Я вам дам три дня на то, чтобы вы определились с выбором. И настоятельно советую пересмотреть свои взгляды. Тем более, что обвинитель для вас нашелся. - Император указал на свиток. - Это вдова эдила Юния Верона благородная Рессамния Соэмия.
Мать и дочери изумленно переглянулись.
- Это...как? - только и смогла выдавить из себя Сапиэнтия.
- Вот так.
Император повернулся к претору:
- Будь добр, друг, отведи их туда, куда мы договорились.
Так Сапиэнтия с детьми попали в дом Матиены Палладии. Император попросил благочестивую Матиену, муж которой служил фламином Юпитера, сделать все возможное, чтоб Сапиэнтия и её дочери изменили свои взгляды на мир. Матиена Палладия была женщиной доброй и сострадательной. О христианах она слышала немного, в основном то, что и все: это - еврейская секта (или не еврейская, кто его знает? Мнения в обществе на этот счет были разные). До нее также доходили слухи о том, что члены этой секты были гонимы при Клавдии, Нероне и Домициане. Впрочем, кто не претерпел при этих правителях? Но, - увы! - и при божественном Траяне, славное правление которого пришлось на молодость Матиены Палладии, эти люди тоже считались сакрилегами и подвергались весьма серьёзным санкциям со стороны правительства, в которое в качестве сенатора входил и покойный муж Матиены. Со слов императора, не снизошедшего, правда, до личной просьбы, но отправившего на переговоры претора Эсквилина Курция Антиоха с запиской, благочестивая матрона поняла, что эти люди крепко заблуждаются, а из презрительных реплик претора составила впечатление прямо противоположное - дескать, злодейки злонамеренные эти четыре овечки. Чуть не весь Рим замутили своим злочестивым блеяньем.
Разумеется, цезарю она поверила больше, но решила разобраться во всем самостоятельно.
Она постаралась продемонстрировать своим подшефным всю возможную широту римского радушия и благочестия. Поэтому, встретив их в атриуме своего дома, она приветливо поздоровалась, предложила им прохладную ванну с дороги (дорога от претории до ее дома была шагов восемьсот, но всё же...) и, естественно, знатный римский ужин.
После ванны Сапиэнтию с детьми рабы проводили в красивый роскошно обставленный покой и оставили одних на некоторое время - пока подсохнут волосы.
Сапиэнтия и Каритас с опаской присели на оттоманке, обитой серебряной парчой, а Спес и Фидес на красивых стульчиках с такими же парчовыми сиденьями. Со своими длинными распущенными волосами - золотистыми, каштановыми, рыжими и золоторусыми - красивы они были необыкновенно. И столь же необыкновенно печальны. Траурное молчание нарушила Спес:
- Мама, я в это не верю. Не могла госпожа Рессамния нас предать.
Сапиэнтия вздохнула с облегчением, услышав эти слова:
- Мне тоже не хочется верить, но ведь сам император сказал.
Фидес неожиданно резко возразила:
- Ну, если он император, это не значит, что он во всём прав.
- Ты что?! - возмутилась Спес, - Помнишь, отец всегда говорил: император - это честь и совесть государства.
Фидес отвечала ей уже спокойнее:
- Он, может, и совесть. А на нас конкретно донес этот вредный дядька из лавки, претор Эсквилина, у которого совести ни грамма. Кажется, он просто перевёл стрелки и на госпожу Рессамнию.
Сапиэнтия, подумав, сказала:
- Не будем думать о людях плохо и понадеемся на лучшее.
- Мама, а что тут думать? - Фидес теперь возмутилась. - Сестра по вере и твоя лучшая подруга нас не предаст, это нереально, значит, во всем виноват претор.
Вошла рабыня в красивой розовой тунике и с ней ещё две женщины в одежде попроще, которые, пыхтя, несли большой плетёный сундук. Они поставили сундук и вышли, а рабыня в розовой тунике обратилась к Сапиэнтии:
- Если вы высушили головы, мы сейчас сделаем вам современные причёски. Госпожа Матиена Палладия просит вас переодеться и выйти к обеду.
Сапиэнтия ответила сдержанно:
- За прохладную ванну спасибо, а что касается причёсок и переодевания, то мы предпочли бы остаться в своем и причесаться так, как нам привычно.
- Госпожа, я человек подневольный. Мне приказано вас причесать и переодеть.
Фидес посмотрела на мать с некоторым укором:
- Мама, что с ними спорить? Мы теперь тоже подневольные.
Сапиэнтия вздохнула и грустно кивнула головой.
Пришли три рабыни, тоже очень красиво и богато одетые. Они открыли сундук, стали неспешно вытягивать оттуда наряды, украшения и дорогую обувь. Все это было разложено перед Сапиэнтией и её дочерьми на большом ковре. Сапиэнтия и дети смотрели в сторону. Рабыни одели и причесали их, как на свадьбу.
Потом вошла еще одна рабыня и сказала, что её хозяйка, благородная Матиена Палладия просит пожаловать к столу благородную Анцию Карону с дочерьми.
Их провели через несколько роскошных комнат в триклиний, выдержанный в строгом греческом стиле и предложили занять места на мягких, покрытых шелковыми покрывалами, ложах.
Стол был богато сервирован и ломился от снеди. Все дурманящее благоухало, из-за двери звучала тихая музыка. Матиена Палладия, женщина лет сорока, холёная, изысканная и бесконечно снисходительная, после второй перемены блюд обратила внимание на то, что гости её не едят совсем. Матиена Палладия вздохнула и улыбнулась:
- Ну, бойкот, так бойкот. Госпожа Анция Карона, я допускаю, что в сложившихся обстоятельствах тебе кусок в горло не лезет, но детей-то зачем голодом морить?
На это встрепенулась Фидес :
- А нас никто не морит, просто сами не хотим. Мы к такой еде не привыкли.
Матиена Палладия покладисто поинтересовалась:
- А что для вас привычно?
Фидес перечислила любимые кушанья семьи:
- Овощи, хлеб, сыр, молоко, полба.
Брови Матиены Палладии двинулись вверх:
- В Риме полбу едят только голодранцы.- Она оглянулась на рабыню:
- Принеси хлеб, сыр и огурцы. И молока, конечно.
Разобравшись с меню для гостей, хозяйка повернулась к Фидес:
- Вот объясните мне, пожалуйста, вы люди не бедные, почему вы себя так ограничиваете? Со Спес мне всё понятно, ей бы не мешало пару фунтов сбросить. А остальные?
Фидес ответствовала возвышенно, в духе Владыки Викторина:
- Мы себя урезаем, и не только в еде, ради воздержания. С одной стороны, а с другой - чтобы помочь тем, кто нуждается.
Матиена Палладия хмыкнула:
- У нас в Риме этим прекрасно занимается государство, и бедные ежедневно получают хлеб, масло и свинину совершенно бесплатно.
- Это только в Риме, в Медиолане такого нет.
- Ну, допустим, вы решили взять на себя подобные обязанности, но почему именно вы?
В разговор вступила Сапиэнтия :
- Не только мы, - в Медиолане в нашей общине бедным помогают все, кто может, просто каждый делает своё - кто лечит, кто учит, кто одевает, кто защищает в суде, а мы немножко подкармливаем.
Матиена Палладия осуждающе покачала головой:
- Настолько немножко, что при имеющемся небедном хозяйстве в деревне, тебе не на что купить себе и детям столы на выход. Только не говори мне, что вам это неинтересно.
- Почему? Интересно. Но сейчас у нас другой интерес.
- Какой?
- Как можно быстрее перестать тебя обременять нашими особами.
- Ты ушла от ответа. Сказать, чтоб вы мне сильно надоели, я не могу, но вы во всем и везде постоянно гнете свою линию, это, конечно, утомительно. Однако я терпелива. Я вашу позицию поняла, это, наверное, всё-таки не безбожие, но чудовищное суеверие. Богу появляться на земле, принимать человеческий вид, чему-то учить и потом умереть позорной смертью, невзирая на божественные возможности...
- Здесь дело не только в смерти, но и в воскресении, и в Его дальнейшем незримом пребывании с нами...
Матиена Палладия даже руками замахала:
- Про воскресение слышать не хочу, а что до Его конца, то хоть бы смерть выбрал попроще и поприличнее... И ты утверждаешь, что это - Творец всего сущего! Если Он - Творец мира, то у него должна быть самая максимальная в этом мире свобода, то есть возможность выбора. И в отношении жизни, и в отношении смерти. Ты понимаешь, что ваше учение - это полное собрание абсурда. Человек, обладающий такой свободой, должен взять себе на земле роль императора, повелителя всей ойкумены, а не нищего проповедника. Если Он действительно что-то хотел изменить в мире. Потому что изменить можно только силой власти.
Тут Сапиэнтия оживилась.
- Но ведь император - самый несвободный гражданин империи, он связан массой условностей, обязанностей, традиций, законов, наконец. (Это она слышала от мужа). Как говорится, великая судьба - великое рабство. Максимум свободы имеет в империи человек бедный, и именно странствующий, ни к чему себя не привязывающий. Впрочем, Господь наш держался в рамках законов общества, в котором Он жил.
- Нет, это не свобода. Такой человек не может иметь отношение к Божеству.
- Свобода у человека в крови. А в отношении изменения властными способами, так ведь они не добровольны. Господь хочет, чтобы мы изменялись в любви. А любовь - абсолютно добровольная вещь. И это как раз максимум свободы.
- Любовь - максимум свободы? Да это самое большое рабство, какое только можно вообразить! Любящая жена в полном подчинении у мужа, любящая мать абсолютно зависит от капризов детей, влюбленный юноша напоминает овцу, влекомую рукой своей пассии, даже любя своего Бога, ты связываешь себя его заповедями. И это свобода?
- Свобода. Потому что в последнем случае - это свобода делать добро, иными словами, не грешить.
- Нет, добрая госпожа. Свобода предполагает выбор. А ты в своём якобы добре выбора не оставляешь ни себе, ни детям.
- Подожди, вспомни детство. Ведь совершать нехорошие поступки было противно. То есть в естественном состоянии у человека нравственный выбор не стоит вообще. Он делает добро, потому что ему так нравится. Разве это несвобода?
- Почему ты считаешь детство естественным состоянием?
- Потому что с годами мы портимся и отходим от естества.
Матиена Палладия задумалась:
- Ну, не знаю. Мне и сейчас не хочется заниматься вредностями. А детство - это временное рабство, всё хочешь вырасти и сбросить с себя это ярмо.
Каритас, до этого внимательно прислушивавшаяся к собеседницам, решила вставить свое словцо, как всегда, исключительно серьезно:
- Почему? Я ничего не хочу сбрасывать. Вырасти, конечно, хорошо бы. Охо-хо!
В этом месте возникла пауза, во время которой Матиена Палладия посмотрела глубоко в себя, а остальные на неё. Наконец, хозяйка дома очнулась.
- Ты наговорила столько несуразных вещей. И о том, что твой Бог - добр, и что, будучи добрым, допускает в мире зло, и что оно может приносить пользу. И о каком-то чудовищном воскресении мертвых... Полный абсурд.
Сапиэнтия кротко отвечала:
- Знаешь, наверное, я всего тебе объяснить не смогу. Я чувствую, что воспринимаю мир правильно.
- Покажи мне человека, который этого не чувствует.
- Любой человек, у которого смущена совесть.
- Мы об этом не говорим. Мы рассуждаем о другом. И я не могу сообразить, что скрепляет в твоей голове всю эту несуразную конструкцию, полную противоположностей. Ты ведь не только красивая, но и очень неглупая женщина. Ты образованна. Отец - ритор, да и от мужа, чувствуется, что-то почерпнула. Неужели ты не видишь элементарных логических неувязок в вашем учении?
- С точки зрения обыденной логики неувязок много. А скрепляет все благодать.
- Что за зверь такой?
- Это невозможно объяснить. Кто-то её воспринимает как радость, кто-то как покой, кто-то как свободу, некоторые как высшую мудрость. Думаю, что это - синтез всех этих вещей и еще много чего. Мы получаем её от Бога, когда общаемся с Ним в молитве и когда собираемся вместе, чтоб соединиться с Господом. И именно благодать свидетельствует нам об истинности нашей веры.
- Понятно. Это, стало быть, либо колдовство, либо мистерия.
Сапиэнтия даже не улыбнулась.
Вечером, после молитвы, лежа на огромной роскошной кровати, на которой поместилось бы, кроме них, еще человек пять, Сапиэнтия сказала самой себе:
- Ну, вот, как говорил бен-Иегуда, обольщают.
- Мама, а зачем ей все это нужно? - спросила Каритас.
- Это нужно императору. Он хочет, чтоб мы стали язычниками.
- А какая им разница? - спросила Фидес. - Мы же никому ничего плохого не сделали. Мы никому не мешаем, кроме этого дядьки эсквилинского, и то непонятно почему.
- Всё как раз понятно. Мы невольно задели его самолюбие, а это серьёзная травма для римлянина. Для язычника.
- А что теперь будет?
- Несколько дней нас будут переубеждать, а потом...
- Что потом?
- Давайте до этого доживём. Спим!
На третий день все четверо предстали перед судом императора.
Император восседал на курульном кресле и был настроен решительно. Его левое плечо подергивалось. Утром он беседовал с Матиеной Палладией, и та печально объявила ему о результате, а, верней о безрезультатности своих усилий. Его несколько раздражило то, что всегда спокойная Матиена, казавшаяся ему совершенно бесстрастной особой с рыбьей кровью, вдруг разволновалась и позволила себе возражать ему. Ей понравились её невольные собеседницы, и она стала настаивать (настаивать!) на том, чтоб их оставили в покое.
- В конце концов, у нас в Риме тьма тьмущая безбожников, а эти хоть во что-то верят, у них есть вполне достойные принципы, а то, что эти провинциалки так дико суеверны, так может их просто околдовали, потому что ничем, кроме колдовства, объяснить такой сумбур в уме молодой образованной женщины, я не могу. Оставь их в покое, мой цезарь. Рано или поздно жизнь всё расставит на свои места, и глядишь, лет через десять, а то и раньше, прозреют, поймут, что потеряли много времени на ерунду, и начнут навёрстывать - и жертвы принесут, и к гаруспикам ходить будут. Со сколькими уже такое случалось!
Матиена Палладия не пожелала свидетельствовать на суде. Однако одна из её гостей, слышавшая речи Сапиэнтии, оказалась более благоразумной. С неё и начали. Она честно передала услышанное:
- Госпожа Анция Карона в моем присутствии заявила, что наша религия - это обожествление сил природы и умерших предков. Ещё и она, и её дочери настаивали на том, что Богом является не то какое-то трехликое восточное Божество, не то странствующий еврейский Проповедник, которого распяли на кресте сто лет назад. В общем, они в весьма сложных отношениях, то ли Отец с Сыном и еще там Кем-то, Кого не видно и не слышно, то ли три Товарища. Но больше всего они говорили об этом Проповеднике. Простите меня, конечно, но это полная дичь. Я даже повторять не хочу.
Затем прочитали обвинение и заслушали обвинителя - брат и опекун Рессамнии Соэмии передал документ, подписанный его сестрой, из которого следовало, что за все время пребывания в доме Рессамнии Сапиэнтия и её дети ни разу не выказали никаких признаков отеческого богопочитания, а, напротив, и т.д. и т.п.
В то время как нотарий монотонно пережевывал текст, Спес прошептала:
- Мама, это всё-таки не она, а её опекун.
Фидес авторитетно покивала:
- Да, беда с этими опекунами...
А Каритас добавила:
- Наш бы ни за что такого не сделал! Охо-хо...
- Ну, наш ещё бы! - ответила Фидес.
Шушуканье среди подсудимых показалось императору демонстративным неуважением к суду. Он чувствовал, что раздражение его растёт. Но взял себя в руки и начал с отеческого вразумления:
- Дети, у вас впереди жизнь, счастливая, насыщенная разными важными и интересными событиями, и мне было бы жаль лишать вас этой перспективы. Я вам, как отец, советую - проявите благоразумие и выполните свой гражданский долг - принесите жертвы властителям этого мира...
Спес была в ужасе от слов императора и зашептала матери:
- Мама, а Владыченька наш говорил, что властитель этого мира - дьявол.
Сапиэнтия ответила:
- Цезарь имеет ввиду языческих богов.
- Но им же нельзя приносить жертвы! - возмутилась шепотом Каритас.
Император почувствовал тихий гнев. Они его даже не слушают! Но опять взял себя в руки:
- ...тогда я назову вас своими детьми перед сенатом и народом. Вы станете уважаемыми людьми...
- Мама, а нам другой папа не нужен, - прошептала Спес.
- Это просто такое почетное звание - успокоила её Сапиэнтия - дети цезаря.
- Нет, мамуль. У нас есть свой папочка, - ревниво возразила Фидес.
- Это почти понарошку.
- Мамочка, как может быть папа понарошку? - удивилась Каритас.
Нет, они снова шепчутся! В императоре закипела ярость и он быстро закончил:
- А если вам всё это безразлично, то вас будут пытать и, разодрав в клочья, выбросят тела без погребения.
Тут Фидес, у которой была прекрасная память, вспомнила одну из проповедей владыки Мария Викторина и храбро воспроизвела её в присутствии императора, несколько видоизменив в соответствии с ситуацией:
- Бог наш - Отец Небесный, Ему мы обязаны жизнью и благополучием (Владыка сказал ещё «или неблагополучием», но Фидес это опустила, чтобы не растекаться мыслью по древу), и если мы хотим быть чьими-то детьми, то только Его. (У Владыки это звучало: «и все мы Его дети, хотим мы того, или нет» А дальше последовала точная цитата) И смысл всей нашей жизни - встретить Его любовь, которая постоянно движется нам навстречу. А все эти боги...(Фидес махнула рукой точно, как Владыка, словно отбрасывая от себя лишнее) все это гроша ломаного не стоит, растоптать и забыть. (Владыка здесь рассуждал о страстях, которых он называл богами человеческих душ, о языческих богах он отзывался просто: «Вси бози язык - бесове». Завершило речь Фидес любимое высказывание Владыки.) Мы того только и желаем, чтобы страдать и переносить горькие мучения ради сладчайшего Иисуса Христа, Бога нашего.
Последние слова Фидес произнесла совсем не так, как Владыка - еле слышно и с умиленными слезами на глазах. Тоненький голосок Фидес звучал вызывающе. Она даже сама не поняла, почему это так вышло.
Тогда император очень официально обратился к Сапиэнтии:
- Госпожа Анция Карона, как зовут твоих детей и сколько им лет?
- Старшая, Фидес, недавно справила двенадцатилетие, а средней, Спес, и младшей Каритас - десять и девять.
- Надо же, такие малявки, а уже речи держат как сенаторы, - хмыкнул цезарь. И безо всяких предисловий приказал Фидес:
- Ты должна совершить жертвоприношение Диане, она весьма вразумляет неразумных девиц.
Фидес молча покачала головой.
Император повернулся в сторону ликтора-палача, который в халате и в маске бесстрастно ждал своего часа.
- Приступай.
Палач одним профессиональным движением сорвал с Фидес столу и тунику. Девочка беспомощно огляделась по сторонам и сжалась в комочек. Потом палач выбрал один из трех кнутов. Поначалу он планировал взять самую безобидную кожаную плетку, но шестым чувством уловил настроение императора и демонстративно взвесил в ладони большой кнут с воловьими жилами и железными крючьями на концах. Отметив удовлетворение во взоре императора, палач неспешно приступил к делу.
Как только крючья коснулись тела Фидес, в стальных глазах Сапиэнтии заплясали кончики мечей. Она понимала, что ожидает её и дочерей, но в глубине души надеялась, что до пыток детей дело не дойдет.
Фидес всегда была очень терпелива. Сапиэнтия вспомнила, как в детстве она обожгла руку о раскаленную печь. Спес сейчас же побежала за сметаной, а Фидес, перекрестив одним пальцем ожег, прошептала только: Господи, помилуй! И, когда Спес вернулась со сметаной, Фидес подала ей свежую теплую лепешку: «Очень кстати сметана. Ешь!». Она так и не помазала ранку, только несколько дней прикрывала её ладошкой, чтоб никто не видел, и все твердила: Господи, помилуй!
Эту мольбу Сапиэнтия и сейчас видела в мучительном взгляде дочери, которая кусала то нижнюю, то верхнюю губу, чтоб не закричать. Она даже не стонала.
Нервы не выдержали у цезаря. Он поднял руку. Палач опустил кнут.
- Дальше, - бросил император. Тяжело посмотрев на Сапиэнтию, он с укором выдавил:
- Твоя дочь никогда не сможет кормить твоих внуков.
Палач взял кинжал и двумя почти неуловимыми движениями отсек девочке едва наметившиеся соски. И произошло нечто странное. Кровь, двумя фонтанчиками брызнувшая из ран, оказалась белого цвета!
Даже палач приостановился и приподнял маску, чтоб рассмотреть такое чудо. На равнодушных физиономиях преторских ликторов отразилось совершенно однозначное сострадание.
Второй нотарий беззвучно сказал первому:
- Кажется, у цезаря с головой...
Он, конечно, не договорил, но тот коротко кивнул в ответ.
А с головой у цезаря было точно неладно. Несколько минут он пытался собраться с мыслями и сфокусировать взгляд. И снова - палачу:
- Дальше.
Дальше Сапиэнтия выпала из реальности. Потом она вспомнила, что её дочь долго лежала на раскаленной решетке. Она не поняла, почему ликторы и нотарии удивленно переглядываются, потому что видела только покусанные губы Фидес и её закрытые веки. Они стали пергаментными, как у Фиделиса.
С раскаленной решетки девочку сняли необгоревшей, из кипящего котла она вышла невредимой. Поначалу все решили, что от боли у нее помутился ум, потому что в котле она вдруг стала петь - тихонько, жалобно , - и черпать пригоршней кипящую смолу с маслом, выплескивая её за край котла и наблюдая, как смола медленно стекает с пальцев и капает на пол. А когда Фидес вытащили из смолы, она удовлетворенно посмотрела на свою почерневшую кожу и радостно сказала:
- Ну вот, хоть какая-то одежда.
Сапиэнтия слышала, как дочь пела псалом, она не могла себе позволить отключиться, потому что Спес и Каритас прижимались к ней с обеих сторон и ей показалось, что только сейчас она поняла, какое невероятное, немыслимое богатство - её дети. Руки матери двигались словно бы отдельно от неё, гладили их головы и шейки, пальцы окунались в нежные волосики, словно хотели навсегда запечатлеть в памяти это тепло, эту податливую мягкость, шелковистость, и Сапиэнтия готова была распахнуть свою утробу, чтобы спрятать всех троих от чудовища, которое спокойно уничтожало смысл её жизни. Господи! Помилуй!!!
Она слышала как бы издалека голос императора:
...- Приговаривается к усекновению мечом.
Черная фигурка, пошатываясь, приблизилась к матери и сестрам:
- Помолитесь обо мне... Осталось немного.
...Когда маленький красный комочек положили к груди Сапиэнтии, она, всматриваясь в сморщенное личико, почувствовала такую нежность, что, каждый вдох ей казался последним, эту полноту жизни пережить было невозможно. Кроха Фидес сопела и чмокала, поймав сосок матери, а Сапиэнтия всеми фибрами души и каждой клеточкой тела понимала, что её дочь насыщается не только молоком, но и этой невмещаемой благодатью любви...
Сейчас у Сапиэнтии возникло похожее чувство, но очень болезненное. Ей было страшно прикоснуться к дочери, чтобы не продолжить дело её палачей.
Руки Фидес распахнулись и двумя плетями упали на плечи матери и сестер:
- Это не так страшно, как кажется... Пожалуйста... ради Бога потерпите...
Фидес касалась губами сестер, они ей отвечали тем же, это были даже не прикосновения, а скорее, дыхание на щеке, на губах, на волосах, на лбу. Все перемазались, но никто этого не заметил.
- Молись о нас, Фидес, ты умница... - все, что смогла выдохнуть Сапиэнтия. Спес и Каритас просто плакали.
- Выше носики, плюшечки. Думайте, как нам жить потом...
Там... будет... несказанно хорошо, - Фидес повторила еще одно любимое выражение медиоланского Владыки, и её руки попытались обнять сестер покрепче, но только чуть дёрнулись и снова бессильно повисли.
Палач оторвал Фидес от родных, поставил, крепко сжав плечи, чтоб она не шаталась, и одним точным движением отсек ей голову.
Нотарий, заглянул в диптих и вызвал Спес:
- Прима Юлиана Бестия.
- Это тебя, - сказала Сапиэнтия, крепче прижимая дочь.
- Но я же не Прима, а Спес.
- Они такого имени не знают.
Спес оторвалась от матери и вышла на середину.
- Я не Прима, а Спес.
- На что же ты надеешься, Спес (Надежда)? - спросил император.
- Я всегда надеюсь на лучшее.
- Лучшее в твоем случае принести жертву Диане. Ты видела, как мучилась твоя сестра. Не следует упрямиться. Я повторю - при добровольном послушании ты станешь моей дочерью.
- Эх, цезарь, цезарь! Ты видел мою сестру, а ведь мама у нас одна и вера у нас общая. И учителя одинаковые, и книжки мы читали одни и те же. Где Фидес, там и я, куда Фидес, туда и я.
- Смотри, ты сама выбрала.
- Да, сама.
Спес храбрилась изо всех сил, но Сапиэнтия чувствовала, что ей страшно. Ведь, кроме того, что ее ожидала пытка, в её сознании только что обрушился великая римская держава, созидаемая поколениями предков, и стабильный римский мирок, который усердно создавали оба родителя, воспитывая дочь настоящей гражданкой империи. Это «Эх, цезарь!» ещё несколько дней назад было для неё невиданным кощунством.
Когда ликторы стали сечь Спес железными прутьями, она только молча смотрела на мать, сжав зубы. А Сапиэнтия молча ободряла дочь.
«Господи, это выше наших сил, Господи...»
Потом была клетка, под которой развели огонь...
«Помилуй нас, Господи, помилуй нас...»
И Спес вступила в область благодати. Огонь не опалил, а когда её подвесили на руках и стали крючьями строгать тело так, что вырывали мясо кусками, и кровь лилась ручьем, у неё возникло новое восприятие боли, неведомое ей раньше, и раны её заблагоухали.
Сапиэнтия и Каритас уловили тонкий аромат, разлившийся по всей комнате, и воспряли духом.
- Мамуля, а ведь это Спес так пахнет, - изумленно прошептала Каритас и выпустила столу матери, - я такого запаха никогда не слышала.
- Я тоже - благоговейно ответила Сапиэнтия.
Запах подействовал не только на обоняние. Они обе ощутили в душе удивительный мир. Словно они находились в медиоланском колумбарии, на Богослужении, которое совершал их любимый Владыка, где вокруг все - свои, все - родные и ничего совершенно не может никому угрожать.
- Мамусичек, я думаю, еще что-то наладится. Может, они отпустят Спес?
Аромат почувствовали все, но истолковали его по-разному. Император увидел в этом знаке подтверждение правильности своих действий.
Поэтому он махнул рукой ликторам:
- Дальше.
Но здесь он потерпел фиаско. Котел со смолой и маслом, в который должны были усадить Спес, вдруг начал плавиться, как воск, а его содержимое хлынуло на тех, кто стоял рядом. Спес засмеялась:
- Вот видишь, цезарь, Христос мне помог, и теперь я твоих казней не боюсь. Мне же радостно от этого! Видишь, я радуюсь! Значит, лучшее для меня не то, что ты говорил, а то, что Фидес! А твоя Диана будет терзать тебя в аду похлеще, чем ты издевался над нами. И радости тебе никакой не светит.
Последнее заявление Спес привело императора в бешенство, и он жестко взглянул на палача:
- Казнить немедленно.
Ей позволили подойти к родным. Спес доковыляла до матери и сестры:
- Мама! Я радуюсь. Действительно радуюсь. Сапиэнтия бережно обняла дочь:
- Спес. Спес... Господь...Господь благословит тебя...
Сапиэнтия была настоящей римлянкой. Она очень старалась не только не плакать, но и вовсе не показывать своих эмоций. Поэтому она сразу не смогла подобрать слов. Сказать нужно было много, но все слова вдруг обесцветились, и ни одно не подходило.
- Поминайте меня... Держись, Каритас. Просто держись... Главное - потерпеть вначале. Потом - все другое...
Объяснить, что именно другое она не успела, потому что ликтор взял её за локоть и потащил за собой. Глаза Спес светились надеждой. Это выражение осталось на её лице и после того, как голова отделилась от тела.
Когда к допросу вызвали Каритас, взгляд Сапиэнтии полыхнул голубой яростью. Ликтор, подошедший, к ним, чтоб сопроводить Каритас на допрос, отшатнулся, потому что ему показалось, что на него метнулись две голубые пантеры.
Очень сосредоточенная и серьезная Каритас предстала перед императором.
- Я вижу, что ты разумное дитя, и не откажешься принести жертву Диане. То, что я говорил твоим сестрам, повторю и тебе. Я готов удочерить тебя официально. Ты понимаешь, что это значит?
- Чего тут понимать? Я в детстве мечтала стать принцессой. Но у меня есть свой папа, - серьезно, как взрослая, ответила Каритас.
- Ты будешь жить в большом красивом доме, и у тебя будет много рабов.
Император явно не знал, как разговаривать с детьми - своих-то у него не завелось. Поэтому соблазнял ребенка тем, что ему неинтересно. Впрочем, и интересным Каритас ему было не купить.
- У Господа дом больше, и служат там ангелы.
- А ты откуда знаешь?
- Так это понятно. Господь куда больше тебя, и дворец у него больше.
- А про ангелов?
- Мама рассказывала.
- Забила тебе мама голову глупостями.
- Это не глупости, это правда. А про Диану - глупость.
- Нет, вы подумайте, от горшка два вершка, а туда же. Тебя мама наказывает?
- Зачем? Я послушная.
- А тебя родители не учили, что нужно слушаться представителей власти?
- Папа так и говорил, только я думаю, он был не совсем прав.
- Почему же не совсем? - съехидничал Адриан.
- У нас в Медиолане префект никого не мучает и не убивает. И не заставляет отказываться от Христа. Владыка говорит, что префект у нас хороший, и мы его слушаемся.
- А я плохой?
- А ты - разбойник и бандит.
- Я - разбойник?!
- Конечно.
- Ну что ж, тогда я тебя примерно накажу.
И, обращаясь к палачу:
- На колесо.
Каритас растянули на колесе так, что кости вышли из суставов, и начали бить палками. Она посмотрела на мать. В лице Сапиэнтии не было ни кровинки, губы шевелились, но слов Каритас не слышала.
Пол под колесом покрылся кровью, она стекала по желобу в специальный слив.
«Господи Иисусе Христе,... Господи Иисусе Христе ... - быстро твердила про себя Каритас, словно боялась забыть эти слова.
Битье не дало результатов.
Когда разожгли огонь в печи, император предупредил:
- Если только скажешь, что велика богиня Диана, сейчас же тебя отпущу.
С трудом разлепляя разбитые губы, Каритас прохрипела:
- Велик... Господь Иисус Христос, а ты и твоя Диана сгорите в аду!
- Дальше! - гневно приказал император.
В печь Каритас полезла сама, не дожидаясь своих мучителей. Вначале ей было нестерпимо жарко, но она повторяла про себя: «Господи Иисусе Христе, Господи Иисусе!...» Она не осознала, в какой именно миг её накрыла благодать. Как будто кто-то перетянул её через люк в другое помещение, где были хрустальные стены и свежайший горный воздух. Она вздохнула всей грудью и от радости запела псалом. Ее окружили какие-то светлые радостные фигуры. Каритас поняла - ангелы. Они, радуясь, пели вместе с ней.
В тот же самый момент из печи вырвалось пламя и опалило мучителей. Император вскочил с кресла и в несколько прыжков оказался в самом дальнем углу зала суда.
Один из нотариев, довольно пожилой, сидевший далеко от котла, склонился к другому и шепнул ему на ухо:
- Семнадцать лет назад император допрашивал здесь подобную квадригу, по-моему, их так же и звали, только по-гречески. Помню только, что мать София. Ну, те фланировали по всему Риму и без зазрения совести рассказывали свои сказки добрым римским гражданам. Довольно дерзкие были девчонки. Так вот знаешь, когда их пытали, происходило нечто похожее. Они как близнецы, все эти христиане.
Из печи Каритас выбралась не только радостной, но и совершенно здоровой. Как будто никто её не бил и не выворачивал рук и ног.
- Да это просто колдовство! Дальше!!! - завопил взбешенный император.
Ожесточил Бог сердце фараона.
Дальше принесли большущие сверла и стали просверливать Каритас насквозь. Одно сверло в живот, одно в грудь. Боли она уже не чувствовала.
Зато ее очень хорошо чувствовала Сапиэнтия. Хоть она и видела, какой Каритас выбралась из печи, и понимала, что Господь уже вмешался в ситуацию лично, но душа рвалась защитить от истязаний это маленькое и бесконечно любимое тельце. И она делала то, что могла сделать: непрестанно молилась. И еще твердила шепотом:
- Терпи, Каритас, терпи! Еще совсем немножко. Господи Иисусе Христе!...
Император махнул рукой - и золотоволосая головка Каритас покатилась по полу.
И тотчас же зрачки Сапиэнтии стали совершенно белыми, а волосы, сантиметр за сантиметром, поседели за несколько минут.
Палач с некоторым страхом подошел к Сапиэнтии, но император жестом остановил его, бросив только одно слово: «Отпустить!» Цезарь стрелой вылетел из зала суда, оставив ликторов и нотариев в сильном недоумении относительно своих умственных способностей. Потом все взгляды обратились к Сапиэнтии. Она не могла смотреть в глаза этим людям, даже в сочувствующие глаза. Она опустила голову и пошла к тому, что осталось от ее дочерей.
Она вспомнила, как Каритас, которая никогда не играла в куклы, однажды утром принесла ей подаренную кем-то куклу и положила рядом. Сапиэнтия удивленно спросила: «Ты принесла мне свою доченьку?» «Нет, что ты, мама! Это - покойник. Сейчас я буду его отпевать. Владыченька говорил, что усопшим нужно наше внимание. А внимание - это молитва. Мама, а почему внимание - это молитва? А ты нам объясняла, что молитва - это разговор с Богом. Как можно говорить с Богом и с покойником одновременно?»
Сапиэнтия сделала всё как следует. Она собрала тела своих деток до последнего кусочка, ей разрешили это. Она на коленях ползала по залу суда, отыскивая драгоценную плоть, и аккуратно сложила в две большие корзины, которые ссудил ей палач до вечера, всё, что смогла найти. Кто-то из ликторов помог нанять небольшую телегу. Она вспомнила один из адресов, который дал ей «на всякий пожарный» брат в Медиолане. Там её встретила пожилая супружеская пара. Они сразу захлопотали вокруг Сапиэнтии и помогли с похоронами. Римские братья и сестры оказались очень ненавязчиво участливыми. Они купили все, что было необходимо для похорон, обмыли и одели мучениц, привели епископа, чтобы проводить их в последний путь.
Их положили на высоком холме за городом, и Сапиэнтия три дня сидела возле их могилы, погруженная в молитвы и воспоминания. «Как можно говорить с Богом и с покойником одновременно?» - звенел в ушах голосок Каритас. Вдруг она услышала знакомое мяуканье и обнаружила, что у её ног трется Виминаций, благородный серый кот с удивленными бровками. Сапиэнтия взяла Вимку на руки и наконец, слезы прорвались через плотину, возведенную скорбью. Вимка смотрел на неё печально, он тоже переживал вместе с хозяйкой. Она всхлипывала долго, а последний всхлип стал последним вздохом в ее земной жизни.
Сосредоточенная на своем горе, Сапиэнтия не заметила, как её душа покинула тело. Она продолжала всхлипывать, паря над могилой дочерей и своим мертвым телом. Вимка как-то странно завыл, совсем не по-кошачьи. Около Сапиэнтии вдруг оказались две светлые фигуры. Одна из них сказала:
- Мы пришли, чтобы отвести тебя к Господу.
Сапиэнтию охватил трепет, и она заплакала сильнее.
- Все сначала так плачут. Это пройдет.
От них исходил покой. Но Сапиэнтия никак не могла успокоиться. Ангелы молча парили рядом.
Вдруг она услышала страшный шум и увидела, как нечто, напоминающее огромный черный гудящий рой мух, пытается пробиться к ней. Рыдания сейчас же прекратились, и Сапиэнтия переместилась поближе к ангелам. Один из них махнул рукой в сторону роя. И тот исчез. Ангелы доброжелательно молчали. Сапиэнтия не поняла, сколько прошло времени в этой благостной тишине, и было ли вообще время в её теперешнем существовании. Кажется, было. Мгновения падали в её сознание, как дождевые капли на воду, и тут же растворялись в нём, быстро скользя вспять вдоль реки её жизни, извлекая из памяти различные отражения - полустёртых лиц, ставших вдруг отчетливыми, невероятно сочных растений, улиц и зданий, пенных водяных барашков, подводных загадок и безграничного парения духа по отточенному лезвию совести. Сапиэнтия мучительно осознавала, что было бы, если бы... Если бы это, это и это произошло по-другому... Если бы она поступила не так... Если бы она подумала иначе... И это недостижимое уже если бы тянулось ровно до того мгновения, когда бен Иегуда надел ей на шею дароносицу и сказал:
- Завтра начнётся ваш крестный путь.
С этой минуты поток её нереализованных возможностей иссяк, и на его месте взорвался мощный гейзер, нацеленный прямёхонько в небо. В верхней точке этого светозарного чуда она увидела блаженные души своих дочерей. И сейчас же оказалась рядом с ними.
Первым делом они вчетвером направились в Медиолан, навестили Владыку Мария Викторина, который, как выяснилось, всю длинную ночь стоял на коленях и плакал о своих грехах и о людских неведениях. Ангелы, сопровождавшие их, позволили попрощаться с Владыкой заочно. То есть Сапиэнтия с детьми его видели и слышали, а он их нет. Сапиэнтия вспомнила о диаконе Апии Ларе и тут же оказалась в козлятнике Насики Серапии. Утомленный диакон сладко посапывал на ворохе сена, а над ним наклонилась самая бодливая из коз вдовы и вдумчиво жевала, периодически окуная морду в сено прямо под боком диакона. Потом Сапиэнтия с дочерьми навестили всех братьев и сестер медиоланской общины и опять оказались в Риме. И разделились. Сапиэнтия направилась в дом Рессамнии Соэмии. Хозяйку дома она нашла в спальне, сидящей на постели и громко рыдающей. Перед Рессамнией на столике стоял фиал (бокал - прим. автора). Она нерешительно протянула к нему руку, приговаривая при этом:
- Собаке собачья смерть... Иуда! Просто Иуда и больше ничего!... Ничего...
Рука вцепилась в фиал, все еще нерешительно.
Сапиэнтия умоляюще посмотрела на ангелов. Один из них кивнул. Она погладила подругу по голове и тихонько сказала ей на ухо:
- Угомонись, Рессамния! Жизнь детей - это все же не 30 сребреников. Я буду просить Господа о тебе...
Рессамния подняла голову и увидела перед собой светящуюся фигуру Сапиэнтии. Она вздрогнула и спросила неуверенно:
- Ты... откуда?
- Оттуда.
- Правда, оттуда?
Сапиэнтия улыбнулась.
- Сапиэнтия, я сама не могу понять, как я это сделала. Помню, что пришёл брат, наш опекун, и заявил, что если я не подпишу этот документ, то Фиделиса сдадут в приют для детей ветеранов, а Юнию Верону в лупанарий...
Слёзы залили лицо Рессамнии Соэмии.
На мгновение появилась радостная Фидес:
- Ну, насчет лупанария он приврал. Юнию Верону он бы забрал к себе, но она сбежала бы в тот же день ...
Рессамния не заметила Фидес и продолжала рыдать:
- Мне себя не жалко, а Фиделис, с которого я пылинки сдувала...
Над головой Рессамнии возникла Спес и сказала весело:
- А о Фиделисе вообще нечего беспокоиться... Мы-то на что?
Спес Рессамния тоже не заметила и не услышала. Но она хорошо слышала и видела Сапиэнтию.
- Я знаю, Рессамния. Мне теперь всё известно - и как ты по ночам, навестив Фиделя, отправлялась посмотреть, спят ли мои дочери, и подтыкала им одеяла, и как незаметно старалась подложить им кусочки повкуснее, и как договаривалась с братом о том, чтоб выделил им приданое.
- Из-за этого приданого всё и вышло...
И Рессамния опять заплакала.
- Забудь. Все вышло по воле Божьей. Они угрожали твоим малышам. Не скажу, что бы я сделала на твоем месте.
- На своем ты поступила иначе.
- Просто незадолго до этого в один благословенный миг я так реально прочувствовала, что Христос посреди нас, что стало ясно - Его я люблю больше, чем детей. И я отдала их Господу.
Рессамния испугалась:
- Что ты такое говоришь?
- То, что ты пыталась мне объяснить в тот день, когда рассказывала Фиделису, как хорошо на том свете. Для меня это теперь реальность, и здесь действительно неописуемо прекрасно.
- Мне теперь там никогда не бывать...
- Мы будем просить Господа о тебе. Пётр отрекся, и Господь его простил. А ты от Христа не отрекалась.
- То, что я сделала, страшнее...
Сапиэнтия перешла в наступление:
- У тебя дети, и тебе нельзя расползаться. Отдай мне эту штуку.
Глядя на Сапиэнтию, Рессамния разжала пальцы, которые вцепились в фиал. Он сам собой перевернулся. Жидкость растеклась по столу.
На секунду нарисовалось улыбающееся личико Каритас, мелькнула маленькая ручка, и фиал исчез.
Рессамния была потрясена до глубины души.
Пока длился разговор Рессамнии с Сапиэнтией, три маленьких светящихся силуэта появились в саду претора Эсквилина. Там, в гроте Пелея, под статуей отца Ахилла возле массивной медной скамьи на траве извивался и стонал некто, облепленный со всех сторон рычащей, мяукающей и плотоядно урчащей разноцветной мохнатой массой. Со стороны казалось, что лохматое чудовище мается от непереносимых мук. Три фигурки быстро проникли в грот, и самая хрупкая закричала:
- Быстро марш отсюда! Разбойники! Что вы натворили?!
На этот окрик мохнатые твари бросились врассыпную. И очень неохотно последними оторвались от своей добычи дикая кошка и маленький британский терьер.
Под статуей стонал, уже еле слышно, претор Эсквилина Курций Антиох.
- Ванди, ты как смеешь покушаться на образ Божий! Я тебе сколько раз говорила: «Не смей трогать людей!», - бушевала Каритас. Потом гневно обратилась к собачонке:
- И ты хороша!
Собака поджала хвост и заскулила.
- Иди ко мне, - позвала Фидес и взяла зверя на руки.
Претор разлепил веки, увидел три светящиеся фигуры и не поверил своим глазам. Он помнил, как в саду на него прыгнула с дерева не то дикая кошка, не то рысь и стала рвать его когтями. Почти сразу же он услышал собачий лай, кто-то цапнул его за ногу. А потом началось что-то, что уложить в голову было невозможно. Как будто бродячие кошки и собаки всего Рима набросились на несчастного претора, и что было дальше, он уже не осознавал. Когда сознание вернулось к нему, он ясно различил в темноте трех прекрасных граций, или трех богинь с лицами девочек, казненных по его наветам несколько дней назад. Он решил было, что это, наверное, Эринии, но слишком уж благостный был у них вид. Самая младшая подошла к нему (или подплыла?), сделала крестообразное начертание в воздухе, на мгновение подняла светящуюся головку к небесам и сказала:
- Исцеляю тебя именем Господа нашего Иисуса Христа.
Претор с ужасом увидел, как перестает фонтанировать кровь из его смертельных ран, как они почти моментально затягиваются... И только бесчисленное множество шрамов будет до конца жизни напоминать Курцию Антиоху о том, что происшедшее с ним в саду не было результатом больной фантазии. Он сел, чувствуя страшную слабость во всем теле, и в глубоком раскаянии прошептал вслед удаляющимся фигуркам:
- Велик Бог христианский...
А душа Сапиэнтии после некоторого колебания заглянула в пристройку на хозяйственном дворе Рессамнии, где нашел себе приют бен Иегуда. Он не спал, как и медиоланский епископ. Стоял, повернувшись лицом к востоку с воздетыми руками, со слезами на глазах, и называл, называл, называл странные для римского уха имена своих духовных детей. После каждого имени он вздыхал и просил Господа о какой-то нужде каждого человека, о котором он молился. Это тянулось очень долго. Сапиэнтия услышала и свое имя, и имена своих дочерей. Здесь бен Иегуда заплакал: «Помяни, Господи, души Твоих мучеников...» Сапиэнтия хотела его утешить, но Ангел отрицательно покачал головой. «И брата моего Аристовула, убитого безбожным цезарем...» Бен Иегуда помянул и Рессамнию: «Прости её, Господи!» Потом он стал столь же долго и обстоятельно перечислять имена людей, которые ему когда-то в чем-то помогли, и тех, кто с ним враждовал. Наконец, она услышало имя императора Адриана. Ангел Господень сдвинул брови, и словно увидев это, бен Иегуда добавил: «Прости меня, Господи!»
- Почему? - спросила Сапиэнтия Ангела.
- Потому что мера его беззаконий давно переполнена.
- Надо же! А мы все считали...
- Ты и теперь так думаешь?
Сапиэнтия замедлила с ответом. После того, как она встретилась снова со своими детками, после всего, что она увидела в новой своей реальности, даже это чудовище в ее глазах перестало быть столь отталкивающим, каким она его запомнила на земле. Ей пришло на ум всё то доброе, что она слышала от мужа и других людей о человеке, которого называли цезарем Элием Адрианом.
- Но ведь он столько сделал для государства. И гонений при нём почти не было...
Ангел смотрел на неё сурово.
В деревенском домике Рессамнии, где после казни сестер пребывали Фиделис и Юния Верона, было душно, как и во всей августовской Италии. Ни взрослые, ни дети не могли заснуть от духоты. Фиделису и Юнии Вероне сказали, что Сапиэнтия с детьми спешно уехали в Медиолан по каким-то неотложным делам.
Юния Верона, давно уже порывавшаяся вернуться в город, говорила с досадой Фиделису:
- Как-то странно они уехали и не попрощались с нами. Не могли они так поступить. И тебя слишком поспешно сюда отправили. Что-то здесь не так. Фиделис, с тобой всё равно побудут Реций и Реция. Рвану-ка я завтра в Рим.
Оранжевощёкая птица вставила свое словцо:
- Господи, помилуй! Ловите садового бандита!
- По сёстрам скучаешь? - спросил Фиделис сестру. - Я тоже хотел бы их видеть.
Юния Верона заметила с ехидцей:
- Особенно Спес.
Попугай опять вклинился:
- Будем надеяться! Господи, помилуй!
- Надо же! Соображает! - сказал Фиделис, а сестре спокойно ответил:
- И Спес тоже.
Вдруг в двери возникла слегка светящаяся Спес.
- Спес!!! - Обрадовался Фиделис, а Юния Верона деловито спросила:
- Ты почему такая странная? Ты чем-то натерлась? Шикарный видок! Поделись секретом.
Спес грустно наклонила голову к плечу, как Каритас:
- Секрет такой: умереть за Христа.
Фиделис ахнул:
- Как умереть?! Зачем???
Юния Верона набросилась на брата:
- Фиделис, ты христианин, или как?
- Если я христианин, это не значит, что мне нужно без конца долдонить о смерти! Я и так каждый миг умираю!!!
- Заглохни, Фиделис!
Этот обмен репликами между братом и сестрой произошел молниеносно. Отмахнувшись от Фиделиса, Юния Верона повернулась к Спес:
- Я как-то не въеду - ты с того света что ли?
Спес засмеялась и протянула руку. Рука прошла сквозь Юнию Верону. Девочка слегка попятилась.
- Нас казнили три дня назад по приговору императорского суда как христиан. А мама умерла сегодня, оплакивая нас.
- Она сейчас с вами?
- Да, мы все вместе.
- Страшно было? - почему-то перешел на шепот Фиделис.
- Сначала страшно, потом больно, потом безразлично, а когда стало совсем невмоготу, такая радость вспыхнула, просто не передать. И боль исчезла, и страх. Вернее боль была, но я её воспринимала отстраненно, как бы со стороны. Радость покрыла всё. А потом мне отрубили голову, и пришли ангелы.
Фиделис немного поколебался и нерешительно спросил:
- Спес, а как там?
Спес не спешила отвечать, и в это время в комнате на мгновение вспыхнул яркий разноцветный нездешний свет.
У Фиделиса расширились глаза, его охватила совершенно незнакомая радость, он ошарашено, очень медленно произнес:
- Я понял, что объясняла мама...
- Поверь мне, то, что ты видел, на тысячную долю не показало всей здешней красоты.
- А вы видите больше?
- Да, потому что мы мученики за Христа.
Фиделис решительно заявил:
- Я хочу туда, Спес. Я готов.
В воздухе возникла Сапиэнтия:
- Тебе рано, юноша. Мы просили Господа, и Он даровал тебе еще 60 лет жизни.
Из-за спины матери выглянула Каритас:
- Я считаю, что лучше сто, но Господь сказал, хватит и шестидесяти.
Много десятилетий спустя Фиделис скажет, что ни до ни после он не видел и не ощущал такой любви, какую в тот момент излучал взгляд Сапиэнтии. И еще он почувствовал, как эта любовь вдохнула в его угасающий организм силу жизни. Он почти физически ощутил то, что ласково говорила им Сапиэнтия:
- Вы оба проживете долго и счастливо.
Каритас, посопев, вздохнула:
- Но иногда будете скорбеть...Охо-хо... Немножко.
Незаметно в комнате появилась Фидес с Милочкой и Ванди.
Юния Верона радостно вскрикнула:
- Фидес!
- О! - качнул головой Фиделис.
Девочка спустила на пол животных:
- Позаботьтесь, пожалуйста, о наших зверях.
Милочка тихо потрусила к Фиделису, а Ванди юркнула под кровать.
- А где Вимка? - требовательно спросила Юния Верона.
- Вимка умер на маминой могиле.
В комнате стало светло как днем. Это появился Ангел Господень. Дети его не видели, только услышали чистый голос:
- Вам пора.
Сапиэнтия радостно улыбнулась Фиделису и Юнии Вероне, но при прощании лик ее стал очень серьезен, а глаза полыхнули таким невероятным нездешним пламенем, что дети зажмурились:
- До встречи в Царстве Господа нашего!
- Мы будем навещать вас во сне, - пообещала Спес.
Фиделис расстроился:
- Только во сне?
- Это как Бог даст! - Фидес приложила к сердцу обе руки:
- Прощайте!
Юния Верона очень энергично запротестовала:
- Нет, нет, до свидания! Мы должны встретиться. Как же мы без вас?!
Гости медленно растаяли в воздухе.
Когда дом, где находились дети Рессамнии, остался далеко внизу, Сапиэнтия обратила на ангела радостный взгляд, излучавший спокойное золотое сияние:
- Кажется, мы закончили все дела на земле.
На это посланец Господа соблаговолил улыбнуться:
- Нет, ваши дела на земле только начинаются!
