Подвиг воцерковления русского интеллигента

Константин Леонтьев - это редкий пример правильного, полноценного воцерковления русского интеллигента, а именно, воцерковления через отречение от самой своей интеллигентности в ее «европеизме» как гуманистическом идеализме Нового времени и, как следствие, мессианском самосознании. «...грех чрез падение соделался как бы естественным человеку, столь свойственным ему, что Писание назвало грех душою человека [Мф. 10:39], что отречение от греха сделалось отречением от себя [Мф. 16:24], падший человек принял в себя обольстившего его сатану и сделался жилищем сатаны. «Обретается некоторым образом, - говорит преподобный Макарий Великий, - внутри нас пребывающим и сам враг, борющий, пленяющий нас» [Слово 4, гл. 16]. Это отнюдь не произвольное суждение и не мечта, а опытное познание, получаемое теми, которые, как говорит тот же угодник Божий, искренно предали себя Господу, твердо пребывают в молитве и непоколебимо противостоят борющему их врагу [Слово 4, гл. 5]. Такое опытное познание человеческого падения недоступно для христианина, живущего посреди мира, связанного попечениями, отторгаемого от самозрения непрерывным развлечением».[1] Можно смирить себя телесным постом, близким к церковно-уставному, явить другие самоограничения внешнего характера, доступные представителям иных религий и вообще атеистам. Но «отречение от самого себя», или от своего эмпирического «ветхого человека», от своего греховного эго - до таких жертв поверхностное, или вполоборота, «обращение» интеллигента, как правило, не простирается. «Не физиологическое смирение нужно, а духовное. Не нам, Господи, а имени Твоему!» «...борьба с самолюбием даже у Афонских пустынников, живущих давно в лесу или пещерах, самая упорная из всех. Деньги им уже не нужны; к молитве постоянной и телесным подвигам они себя давно приучили, чувственность слабеет с годами, но с самолюбием до гроба и этим людям приходится бороться!»[2] Поэтому в случае отсутствия таковой борьбы о духовной жизни, как таковой, речи еще идти не может, потому что это борение - не столько вершина аскетики, сколько ее азы, некий подвижнический минимум христианина, и без положенного в основание навыка смирения или - хуже того - с положенным в основу самомнением и превозношением все дальнейшее пребывание в церковной ограде, в лучшем случае, становится (мистически, или в очах Божиих) топтанием на месте где-то в притворе, или на стадии оглашения, а в худшем - и вовсе уводит куда-то в сторону от Церкви Христовой (разумеется, с полным сознанием поступательного восхождения). Значительная трудность, или истинный подвиг этого самоотречения для интеллигента от самого дорогого для него - высокого мнения о себе, от рефлексии своей исключительности - выражается в позднем постриге Леонтьева, принятом им уже перед самой смертью: словно благоразумный разбойник, всю жизнь (вместе с прочей титанической братвой по евроразуму) бравший отсрочку от христианского крестоношения, как такового, наконец-то, решился и - сораспялся Христу, а именно, распял в себя «великого человека», представителя «прогрессивной части общества». «Хочется, чтоб и многие другие образованные люди уверовали, читая о том, как я из эстетика-пантеиста, весьма вдобавок развращенного, сладострастного донельзя, до утонченности, стал верующим христианином, и какую я, грешный, пережил после этого долголетнюю и жесточайшую борьбу, пока Господь не успокоил мою душу и не охладил мою истинно-сатанинскую когда-то фантазию». «Образованному (а тем более начитанному) человеку» [как ротшильду духа и рокфеллеру гносиса] «борьба предстоит гораздо более тяжелая и сложная, ему точно так же, как и простому человеку, надо бороться со всеми <...> страстями и привычками, но сверх того, ему нужно еще и гордость собственного ума сломить и подчинить его сознательно учению Церкви».[3]

Особенно славным этот подвиг смирения Константина Леонтьева выглядит на фоне многочисленных примеров обратного, то есть недовоцерковления других образованных людей его эпохи и, конечно же, по этой причине более востребованных в области светской культуры, более знаменитых, высоко ценимых и широко прославляемых, ибо «мир любит свое» (Ин 15:19). Вот яркий пример. «В одном и своих весьма значительных по содержанию писем к покойной А. Н. Шмидт [23.04.1900] С. Соловьев рассказывает следующий сон, виденный о нем одной старушкой (А. Ф. Аксаковой): "Она видела, что ей подают письмо от меня, написанное обыкновенным моим почерком, который она называла pattes d'araignйe [фр.: каракули]. Прочтя его с интересом, она заметила, что внутри завернуто еще другое письмо на великолепной бумаге. Раскрыла его, увидела слова, написанные прекрасным почерком и золотыми чернилами, и в эту минуту услышала мой голос: "Вот мое настоящее письмо, но подожди читать", и тут же увидела, что я вхожу, сгибаясь под тяжестью огромного мешка с медными деньгами. Я вынул из него и бросил на пол несколько монет, одну за другой, говоря: "Когда выйдет вся медь, тогда и до золотых слов доберешься".[4] - Тут он, типичный отечественный интеллигент, явившийся на пир Христов не в брачной одежде покаяния, весь, как ладони, до боли знакомый (в первую очередь, конечно, по собственному опыту этого безобразного духовного нарциссизма): воспринимающий как должное вещие сны о себе религиозных старушек, наличие личного секретаря и плеяду учеников, которые ходили бы за ним и записывали его, златоуста, мысли, от скорейшего тиражирования которых напрямую зависит темпы дальнейшего развития человечества. На худой конец, ему полагается профессорская кафедра, лучше всего (то есть полезнее для общее блага) - трибуна в духовной академии, чтобы, как «великий Ориген», просвещать всегда не поспевающее за «живой жизнью» духовенство.

Еще нагляднее (по контрасту с подвигом К.Леонтьева) пример другого властителя дум и хэдлайнера сновидений - С.Булгакова, потому что им было дано целое теоретическое обоснование этой диалектической «эволюции» русского интеллигента, то есть ситуации, когда человеческий дух, рефлектирующий свое, общества и универсума «восходящее развитие», реально пребывает в том же самом «ветхом» состоянии вражды против Бога, унаследованной от нашего праотца общей греховности и невозрожденности, нераскаянности и безблагодатности, и именно по этой причине мнит себя «яко бог», небеса за небесами штурмующий и всех и вся встречающихся на пути просвещающий, преображающий и спасающий.

«Отзываясь в 1943 г. на смерть Павла Флоренского, Булгаков писал: «В своем рукоположении [в 1911] о. Павел преодолел препятствие, которое для нас, принадлежавших, так сказать, к интеллигенции, вернувшейся в Церковь, означало рабство Церкви перед государством («цезарепапизм»). Рукоположение самого Булгакова [в 1918 году] было, как утверждалось в его автобиографии 1939 года, исполнением «десятилетней мечты», которое стало возможным только когда было устранено все то же препятствие, «силами человеческими также непреодолимое: то была связь православия с самодержавием, приводившая к унизительной и вредоносной зависимости церкви от государства и своеобразному цезарепапизму. Чрез это я не мог перешагнуть, не хотел и не должен был. Это препятствие внезапно отпало в 1917 году с революцией: церковь оказалась свободна, из государственной она стала гонимой». Таким образом, в самом конце своей жизни, даже в качестве ректора Православного богословского института в Париже <...> Булгаков продолжал считать себя интеллигентом, именно в том самом смысле, в каком этот термин определял Струве в Вехах в 1909 г.: «Интеллигенция в русском политическом развитии есть фактор совершенно особенный: историческое значение интеллигенции в России определяется ее отношением к государству в его идее и в его реальном воплощении....Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему». Можно видеть, насколько этот мотив был доминирующим в жизни Булгакова. Он даже поступил на юридический факультет Московского университета из чувства долга, или, как он впоследствии говорил: «для того, чтобы спасти страну от тирании царя». <...> Симпатии Булгакова к революции были полностью разрушены в результате четырехмесячного опыта работы в качестве члена той «революционной» Думы. Однако он сохранил «внутреннюю свободу от государства», за которую он хвалил и Флоренского. Он продолжал приписывать эту свободу себе до самого конца своей жизни: «Что касается этого [отказа принять любую форму тоталитаризма], то я предпочитаю оставаться в числе «прогрессивной» (я не стану отрицать даже это слово) части Российского общества». Эта свобода была неотъемлемой частью новой ментальности, неизвестной традиционному русскому или византийскому православию» [или известной под названиями смертных грехов тщеславия и гордости. - А.Б.], «которую «блудные дети», возвращающиеся в Церковь, приносили с собой. <...> Таким образом, хотя Булгаков ценил духовную свободу, он не смог реализовать свой харизматический дар преподавания в официальной Церкви. Тем не менее, он преподавал всю свою жизнь. <...> Можно ли объяснить, каким образом булгаковская критика интеллигенции, которая началась с его статьи «Героизм и подвижничество» в Вехах (1909), а также его нескончаемое раскаяние в своей »интеллигентщине» (которую в самом конце своей жизни он называет «судьбой и проклятием нашего Отечества») могут сосуществовать с его заявлением на смертном одре о лояльности этой самой интеллигенции? <...> духовная эволюция Булгакова в точности соответствует циклу развития «души русского интеллигента», который он сам описал в своем раннем эссе «Драма души Герцена» (1902). Схема эволюции взглядов Герцена, по мнению Булгакова, не уникальна, а представляет собой «нормальное развитие души любого русского интеллигента». Она включает три этапа, в последовательности которых Булгаков усматривает «глубокую моральную необходимость». Эти этапы являются следующими: 1. одержимость Западом до отрицания всего русского; 2. процесс охлаждения по отношению к Западу, но с признанием его культурной мощи; 3. чувство уверенности в будущем России и активное участие в реализации этого будущего».[5]

Второй пункт в этой «схеме эволюции» наглядно демонстрирует мнимость преодоления преклонения перед духовным наследием Запада (то есть перед гуманистическим титанизмом Нового времени с классическими ересями и греховными страстями в качестве исторической предпосылки и собственным содержанием), или мнимость противопоставления этому антитезису - новой, позитивной вводной («всего русского»). На уровне личной психологии это сказывается как мнимое покаяние («раскаяние в своей »интеллигентщине» с лояльностью самой интеллигенции»), проецируемое в историософию и онтологию, то есть порождающее ложную мировоззренческую парадигму. Отсюда «диалектическое единство» всех этих «противоположностей» в синтезе пункта третьего (теургия светлого будущего человечества, созидаемого руками нераскаянных грешников, духовных прометеев и атлантов). «Охлаждение с признанием культурной мощи» - это не более чем самообман «нормально развитого русского интеллигента», то есть коснеющего в мессианском самомнении богоборца. Эволюция воззрений самого С.Булгакова и их известный итог (софиология как помесь гностицизма и оригенизма как оппозиция канонической Церкви уже на уровне догматики) - лучшее тому подтверждение.

Причина же, - возвращаясь к тому, с чего начали, - неправильное воцерковление, а именно, вхождение в Церковь через «синтез» с «ветхим человеком» (в себе и в идеологии века) с его лжеименными интеллигентностью («плотским мудрованием») и гуманизмом («душевностью»), а не через отречение от них, оставление всего этого «нажитого добра» за церковным порогом. И какой благодатью духовного разумения после разработанной С.Булгаковым инструкции по «развитию души русского интеллигента» веет от личного опыта К.Леонтьева и его советов подвизающимся на этом поприще: «Боже всесильный! Научи меня правой вере, лучшей вере! Ты все можешь! Я хочу веровать правильно; я хочу смириться перед верой отцев моих. Если она правильнее всех других, покажи мне путь; научи меня этому смирению! Подчини ей мой ум! Сделай так, чтоб этому уму легко и приятно было подчиняться учению Церкви!»[6]

---

[1] свт. Игнатий (Брянчанинов). Слово о различных состояниях естества человеческого по отношению к добру и злу. Гл.4. «О состоянии по падении человека» / свт. Игнатий (Брянчанинов). Полное собрание творений. М., «Паломникъ», 2006. Т.2.

[2] Леонтьев К. Мое обращение и жизнь на св. Афонской горе /Леонтьев К.Н. Полное собрание сочинений и писем в двенадцати томах. СПб., изд.: «Владимир Даль», 2004. Т.6 (1). С.785, 786-787.

[3] Там же; с.783, 789.

[4] Булгаков С.Н. Апокалиптика и социализм / Булгаков С.Н. Два Града. Изд-во Олега Абышко, 2008. С.323.

[5] Шуфрин А.М. Сергей Булгаков: его жизнь и размышление о ней. Практический пример воцерковления русской интеллигенции. http://www.bogoslov.ru/text/4384403.html / С.Н. Булгаков. Священник Павел Флоренский. В кн: Флоренский, отец Павел. Сочинения. Париж, YMCA, 1985. Т.1 / С.Н. Булгаков. Автобиографические заметки. Париж, YMCA, 1991 / W. F. Crum, 'Sergius N. Bulgakov: From Marxism to Sophiology', в: St. Vladimir's Theological Quarterly 27/1 (1983) / С. Н. Булгаков. Христианский социализм. Новосибирск, «Наука», 1991.

[6] Леонтьев К. Мое обращение и жизнь на св. Афонской горе /Леонтьев К.Н. Полное собрание сочинений и писем в двенадцати томах. Цит. изд. Т.6 (1). С.790.