Притчи о России

О России моё страдание. Что мне всякие америки-англии, провались они в дыру забвения, не вспомню. Но Россия, родина моя единственная, солнце незакатное, как же без тебя? Как же тебе трудно!

У меня есть знакомый, очень хороший, мудрый, терпеливый батюшка. Видимся редко, но я всегда ощущаю его присутствие в моей жизни. Все наши разговоры о судьбе России.

Он всегда и утешает меня и настраивает на понимание того, что Россия безсмертна, что она любима Господом и Божией Матерью.

Садимся в его крохотной кельечке. Батюшка наливает чай, крестится:

- Вспомни это предание: идут преподобные Сергий Радонежский и Серафим Саровский и печалятся о России. Печалятся, и встречает их святой Николай, Мир Ликийских чудотворец, спрашивает: «Почему клоните головы, братья»? - «О России печалимся, о нашей единственной, так ей, матушке, тяжело». «Братья, не печальтесь, Россия - любимое дитя у Бога. Любимое. Провинилось дитя, Он накажет, но накажет любя. Простит».

- Но, батюшка, - говорю, - такая сейчас идёт лихорадка, такая встряска, уж двадцать пять лет издеваются над Россией, как выжить?

- Да и не только встряска и лихорадка, - отвечает батюшка, - больше того, на Крест Россия взошла, на Голгофу. Вновь иудеи нового времени распяли Россию. И это мы сейчас видим во всём. Но ответь, а что следует за Крестом? Что дальше?

- Как что дальше?

- Снятие с Креста, вот что. Конечно, тут и плач и рыдание. И ощущение даже погребения. А после него что?

- Воскресение?

- Конечно! Вспомни утро Воскресения. После Голгофы обязательно Воскресение. Всё происходящее плохое мы видим, но начинаем видеть и Воскресение.

- Дай-то, Господи.

- Молиться надо, дело делать, вот и всё.

Батюшка улыбается:

- Вот такая притча. А ещё можно теперешнее состояние России сравнить с иконой. Ведь всё в мире иконоподобно. И Божий мир, и каждый человек, несущий в себе образ Божий. И нация - икона, и государство. И молитвы наши - словесные иконы. Вся Россия - икона. И много раз её пытались зачернить, испачкать, бросить в мусор. Через насилия, убийства, обманы, подкупы, бунты, революции. Да. Всё было. И что? Ты разве не знаешь, какое количество икон стало обновляться в конце двадцатого века и в начале этого? Стоит икона, почти вся чёрная, но вот на ней проступают линии, краски, она высветляется и вот перед нами Божий лик, лики святых. Так и с Россией будет. Обновится.

- Когда?

- Чего ты такой нетерпеливый? Уже обновляется. Разве не обновление эти сотни и сотни возрождённых храмов, а новых сколько! И на Пасху Христову все полны-полнёхоньки.

- На Пасху полны, - соглашаюсь я. - В тысячах храмов, а в миллионах телевизоров прыгают, визжат, похабничают бесы. Это же действует на людей.

- Молиться надо, крестить экраны. Сникнут. Да, катастройка идёт, всё переломано, искалечено. Как и Россия. Да, говорю недавно в проповеди, дерево России было надломлено, порушено. А до того у этого дерева были широкие ветви, надёжно закрывавшие пространство, и сорняки под деревом не смели вырастать, не было условий. А тут крона обрушилась, всё открылось, сорнякам воля. Они и попёрли. Вся эта дурнина, крапива, жульё-ворьё, болтуны, много их. Но ведь вот что: какие у них корни, какие стволы? Так себе. А дерево корни сохранило. Земля-матушка корни питает, оживает дерево. И разметнёт шатёр и под ним всё это паразитство зачахнет.

- Ой, хорошо бы.

- Что хорошо бы? Так и будет. Вот выражение есть: градообразующее предприятие, а есть выражение государствообразующее, но уже не предприятие, а что? Какой народ образовал Россию? Кто ещё мог, никого со света не сживая, создать такое Отечество? Русские! Государствообразующая нация. А почему? Русские - православные, прощают врагов. Смотри, как нас обзывали: русские оккупанты. Гнали отовсюду. Из Средней Азии, например. И что? И едут к нам, просятся, хоть тротуары подметать. А из Прибалтики мы уехали и они сами стали разбегаться, безлюдно уже там. Ты же сам там был, мне рассказывал.

Батюшка ещё налил мне и себе чаю:

- А ещё скажу то ли притчу, то ли просто такое сравнение. Русские для России - это несущий каркас здания. Это строительный термин. Каркас не виден, но именно он держит здание.

- О русских, - вспоминаю я, - современный поэт написал, что «русские - народ таинственный и жуткий. Он как щетина прорастает из-под земли на третьи сутки».

Батюшка даже головой покрутил:

- Ну, поэты! Он бы лучше сравнил не со щетиной на покойнике, а с травой. Вот самая малая былинка, как она растёт, какие страдания у ней. А к солнцу тянется. И вообще теперешнюю Россию Запад старается убить, уничтожить в ней всё национальное, культуру, литературу, убить порядочность, развратить, споить. Это как будто асфальтом закатывают живой цветущий луг. Но ты видел, да все это видели, как весной из-под асфальта пробиваются растения. Русский народ- великий народ. Пробьёмся. Главное - не паниковать. Это только от вселенской гордыни запад публично не признаёт того, что без России весь мир погибнет. Все они в чёрные дыры безвестности провалятся, а Россия останется.

Батюшка вздохнул:

- И как не поймут, что тела без души нет? Душа у мира православная.

А ты успокойся. Нытьё, стоны, уныние - всё это грехи. И не воображай, что ты спасаешь весь народ. Как батюшка Амвросий говорил? «Знай себя и будет с тебя». И великий завет преподобного Серафима: «Спасись сам и около тебя спасутся». А за Россию будь спокоен. Тяжело ей? А когда было легко?

Под конец разговора жалуюсь батюшке, что много грешу, что меня одолела суета, просьбы, заботы, от жизни одна усталость, а радости нет.

- А ты знаешь, как живи.

- Как?

- Как рыба в воде. Вот она и рождается и живёт в солёном море. Всю жизнь. Её поймали, пробуют. А она совсем не солёная. Как же так, жила в солёной воде, а не обсолилась? Так и ты будь в этом мире, как рыбка в море. И живи спокойнёхонько.

Прощаюсь с батюшкой, прошу благословения на пути-дороги, на труды во славу Божию.

Батюшка благословляет и напутствует:

- Всегда была вражда к России. Кто за нас? Тот, кто за Христа. А кто против нас? Тот, кто за антихриста. Другого разделения друзей и врагов России нет.

Сушеная малина

Ну никак, никак не могу уверить внуков в том, что у меня было очень, очень счастливое детство.

- Милые мои, - говорю я, - не было у нас телевидения, электричества не было, уж какие там айпеды, айфоны, мобильники, кино привозили раз в неделю, сидели в сумерках при керосиновой лампе, и всё время были непрерывно заняты: дров напилить-наколоть, воды натаскать, хлев почистить, а дома уборка, готовка пищи. А с весны до осени огород, поле, сенокос, грибы, ягоды. О, наша милая, чистая река, наши леса и перелески. Всё же было: и купание, и рыбалка, и костры, и всякие-всякие игры. И всегда успевали делать уроки, хорошо учиться, каждый вечер были какие-то кружки, изучали трактора, машины, учились разбирать и собирать винтовки и автоматы, стреляли, бегали по полосе препятствий. Всегда были соревнования в спорте, самодеятельности. В ней особенно. Репетировали и ставили пьесы, как правило, классику. Пусть отрывки, но Пушкина, Чехова, Гоголя. Обязательно все пели в хоре, разучивали танцы народов СССР и мира. Незабвенный молдавский танец жок, украинский гопак, белорусская бульба. Стенгазеты выпускали, и классные, и общешкольную. Ездили с концертами по деревням.

Очень дружные были мы, мальчишки и девчонки, ведь совместные труды и радости сближают. А особенно труд на пользу общества. Были всегда воскресники и субботники. Осенью всегда ездили на картошку. Это такая радость - месяц в деревне. Нас любили в колхозах. Никто через силу работать не заставлял. Питание было отличное: всё свежее: молоко, мясо, овощи. Костры жгли, картошку пекли, пели у костра.

Боже мой, как всё теперь оболгано и изгажено теми, для кого Россия - территория проживания, а не родина.

Но самое главное, что мне лично дала родина, семья и школа - это честность и совестливость. Ещё в том была ко мне милость Божия, что и отец и мама были из очень православных семей. И пусть у нас не было совместных молитв, в церковь не ходили (её и не было, до ближайшей шестьдесят километров, да ещё и переправа через реку Вятку), но дух милосердия, сострадания, прощения, безкорыстия был главным в семье.

А подвигнул меня на эти строчки подарочек от отца игумена Иоасафа - сушёная малина. Как и у нас в детстве это были такие тоненькие темнокрасные лепёшечки. Взял их в руки, вдохнул родной запах целебной ягоды, ощутил аромат лесных полян, на которых собирали ягоду малину. Собирали, приносили домой. Сколько-то съедали, а остальное мама сушила. В русской протопленной печи. Рассыпала малину на капустных листах или на лопухах. Сушила и складывала в сундук на зиму. Это же такая радость и редкость для зимы - малина к чаю. А особенно при простуде. И вообще это было редчайшее лакомство. Интересно, что сушили именно малину. Бруснику мочили, землянику превращали в варенье, чернику засыпали (если был) сахаром, черёмуху, калину, иргу, рябину просто развешивали в чулане или на чердаке кистями, клюква сохранялась сама на любом морозе в холщовых мешочках, в кадушках, в берестяных бурачках.

И вот теперь главное: классе в шестом я вернулся с улицы, набегался, намерзся, изголодался. Дома никого не было. И тут меня подловил враг нашего спасения: открой сундук, возьми малину, съешь, никто не узнает. Сундук у нас не закрывался. И я, будто заколдованный, открыл его, взял один лист капусты, на котором сушили малину, торопливо её съел и закрыл сундук. Запил водой.

Ужас и стыд за содеянное настиг меня утром. Я не мог глаза поднять на маму, на братьев и сестёр. Убежал пораньше в школу. Идти домой из школы было очень тяжело, еле шёл. Мама подумала, что я заболел. А меня мучила совесть, и так сильно, что чуть ли не стон вырывался из груди. Ещё на следующий день я решил признаться маме в воровстве. Мне помогло то, что опять никого не было. Я сам встал в угол и стоял. Мама вошла с улицы, посмотрела, вышла. Опять вернулась.

- Ты что в углу стоишь? Отец, что ли, поставил?

И тут из меня вместе со слезами вырвалось:

- Ма-а, я м-мали-ину взя-а-л.

А мама вдруг радостно засмеялась:

- Какой молодец! А ведь я знала, что ты взял. И малины убыло, и ты сам не свой. Но думаю, буду молчать, очень надеялась, что сам признаешься.

- Я буду в углу стоять, ладно? - попросил я.

- Так ты сам себя в угол поставил?

- Ну да.

- Какой молодец. Возьми вот ведёрко, отнеси курицам, я картошки намяла, с отрубями перемешала, они любят.

Даже не накинув пальтишка, я помчался в хлев. Выскочил на крыльцо и так мне легко вздохнулось, так отрадно было взглянуть на Божий мир. Тяжесть с души свалилась. Если бы я знал тогда, с чем сравнить это состояние, сказал бы: как после исповеди.

Всю жизнь живу и всю жизнь благодарю Бога за такую мою жизнь. Всё, что было в ней хорошего, это от отца и мамы, от родины, а что было плохого, то в этом виноват только я сам.

Благодарность

Когда сгорел мой дом, дом детства, отрочества, юности, откуда я ушел в Советскую армию и куда вернулся через сорок лет, и жил в нём приезжая из Москвы, и вот, когда он сгорел, печаль моя была безмерна. Как православный, я смиренно говорил себе, что это произошло по грехам моим, но как же горько было на пепелище. А ведь я очень хотел создать в доме Дом Православной культуры. Не утащу же я в могилу собранные иконы, картины, книги, хотелось их оставить землякам, как благодарность родине, месту под солнцем, в котором я увидел белый свет. Как много всего сгорело, что говорить!

От уныния спас отец Александр. «Место есть, надо строить дом». - «Батюшка, но это какие же по нашим временам, деньги. А у меня всего-навсего пенсия, да редчайшие малюсенькие гонорары». - «Пиши, помогут православные».

Брат мой, доцент кафедры архитектуры и строительства просчитал примерные затраты. «Даже по минимуму миллион двести тысяч». Но, раз благословил батюшка, я написал. Просьбу мою напечатали «Русская народная линия», «Русский Дом», «Русский вестник», «Вятский край», «Русь Державная», «Вера» (Сыктывкар), «Православный Санкт-Петербург». Так же просил помощи в эфире православного вещания «Радонеж». Адресом был храм святой Троицы в посёлке Кильмезь, Кировской, пока увы, не Вятской области. И все свои капельные сбережения принёс. И денег от братьев и сестёр во Христе пришло около четырехсот тысяч. И тут, Господь управил, получил я Патриаршую Литературную премию и половину её, сто пятьдесят тысяч, тоже вложил. Но ещё надо учесть и то, то батюшка использовал свои деловые связи. То есть сруб девять на девять обошелся нам в сто девяносто тысяч, а расчистка места, разборка пожарища с помощью земляков, особенно прихожан храма, была вообще безплатной. За что я низко им кланяюсь. Как и бригаде плотников, ставящих сруб на место, как и Виктору Домрачеву, мастеру редчайшему, который, фактически в одиночку, отделывал внутренность дома: полы, потолки, двери, окна.

И - свершилось! Открыли в конце мая Дом Православной культуры. На открытии был епископ Яранский и Омутнинский Даниил, жители Кильмези.

Когда приходили переводы, батюшка всех пославших копеечки записывал и поминал на проскомидии. И я молился, записав на листочке имена пожертвователей. Имён было очень много и, стыдно сказать, стал уже не перечислять имена, а говорить просто: «Подаждь, Господи, здравие рабам Божиим, братьям и сестрам моим, помощь в делах, долгоденствие и благоденствие!»

И паки, и паки благодарю, кланяюсь и счастлив тем, что жива Россия, жива святая Русь, ибо живо в нас милосердие, сострадание, а это и есть Божия к нам милость.

Был прах и буду прах...

Вчера я был ребенком - сегодня я старик. Вот и все, измучились мои глаза глядеть на людей и на себя среди них. Уйду за далекую линию горизонта, лягу на краю кладбища, на зеленой лужайке, и буду лежать среди цветов под березой и облаками. Куда ушла жизнь, куда утекла, с какой водой, каким дождем пролилась на сухой песок? Из земли я пришел - и в землю уйду. Был прах - и буду прах. Зачем я приподнимал свою голову над землей, что увидел, что понял? Видел я землю и понял, что самое главное, что дал нам Господь, - это земля. Жить можно только на земле и спастись можно только землею. Как истосковавшиеся в плавании моряки во все глаза вглядываются в край водной стихии, как ликующе кричит впередсмотрящий: «Земля!», так мы тянемся к земле.

Кто вырос на земле, тому и объяснять не надо. Тот, кто вырос на асфальте, кто однажды видел росток травы, пробивший мостовую, понимает: вся сила в земле. И земля наша не только поилица-кормилица - она душа и сердце всего живого. «Добра мать для своих детей, а земля - для всех людей», говорит русская пословица А мы, дети земли, живем по другой пословице: «Материнское сердце - в детях, а детское - в камне». Ни к кому - ни к животным, ни к машинам, ни друг к другу, - ни к кому мы так плохо не относимся, как к земле. Едешь в поезде, глянешь в окно и сразу понимаешь: подъезжаем к станции - свалки мусора ржавое железо, содрана бульдозером кожа земли, бесконечный бетон, бесконечно прижимающий и убивающий все живое под собой.

А разве не нам говорили древние: осторожнее к земле, в ней ростки жизни! Земля выдерживает уже нашего к ней отношения: взрывается газ в шахтах, падают самолеты, случаются землетрясения - всё по Писанию. Святитель Иоанн Златоуст ставил в прямую зависимость урожай на земле и нравственность людей. За что нас кормить, когда мы такие иждивенцы, когда мы стегаем землю химией. Как стегают кнутом измученную лошадь. Сколько она еще протащит непосильную тяжесть? Может быть, даже то, что сейчас происходит на селе, то, что многие поля не засеваются, вызвано мольбой самой земли ко Всевышнему: дай, Господи, отдохнуть! Единственное, что нас хоть немного оправдывает, - это наша забота об украшении земли на тех несчастных сотках, которые даны нам, чтобы мы в поте лица добывали себе пропитание. Это и есть тот самый пот лица, назначенный нам Господом. Ведь и в райском саду надо было что-то делать, собирать плоды, кормить прирученных зверей, и всего-навсего было запрещено есть плоды с одного дерева. С одного, а кругом - тысячи, и все плодоносят. И не выдержали искушения первые люди, Ева - от змия, а Адам - от Евы, вкусили запретного плода. И уже долгие века мы мучаемся прародительским грехом, прибавляя к нему и собственные. Такое впечатление, что ощутимее всего мы освобождаемся от грехов, когда работаем на земле.

Теперь уже не то время, чтобы считать себя спасенным, если ты за всю жизнь посадишь хотя бы одно дерево. Одно? Сотни нужны, сотни. Вот пустырь, а ведь это земля для сада. Вот помойка, а это место для клумбы. Безконечные ленты репья вдоль дороги, а ведь здесь надо цвести шиповнику. Сажавший деревья знает тот счастливый момент, когда ты утаптываешь землю вокруг стволика, а твой сын принес воды. Вот и привязали дерево к палочке, полили воды, вроде все, а уходить не хочется: какая у этой крошки долгая, тяжелая жизнь. Но разве не ее листья будут лепетать под лёгким ветерком невнятные для нас, но понятные природе слова благодарности нам, уже ушедшим в землю.

Не спасёшься, пока не будешь спасать то, что тебе доверено. Вот тот клочок земли, который тебе доверен, - спаси его. Твой сад, твой огород, ведь ты даже зимой постоянно о нём думаешь. А не ты один о нем помнишь, вот скворцы, ласточки, они сейчас в Африке, но они скоро вернутся. Снег ложится на землю, но и он растает, уйдет к корням, напоит их. И солнце обогреет, и дождь придет в свое время, и сколько благодати, и все от Бога, и всё из земли, и всё в землю.

Шмелев - молитва о России

«Россия, Русь, вижу тебя из прекрасного далёка». Н. В. Гоголь

Октябрьский переворот внёс в русскую жизнь понятия: Зарубежная Россия, Русская православная церковь за рубежом и, как следствие, Русская литература Зарубежья. В этой литературе были имена Бунина, Зайцева, Куприна, Ремизова, Замятина, Набокова, Георгия Иванова, Адамовича, Бальмонта, Ходасевича, Туроверова, Гиппиус, Саши Чёрного, Мережковского, других. Об их трудах в Советской России и знать не знали, но после 20-го съезда КПСС (1956 г.) имена эти стали возвращаться в СССР. А после его распада они окончательно стали частью единого литературного процесса русской литературы. Конечно, Бунин первенствовал. Но не все прислушались к мнению великого русского философа Ивана Ильина, тоже «зарубежника», как раз он-то ставил на первое место труды не Бунина, а Ивана Сергеевича Шмелёва. Что говорить, проза Бунина замечательна, но иногда в ней мысль и чувство ставятся на первое место, тогда как проза Шмелёва одухотворена, окроплена живой небесной водой Богопознания. Она действует на душу, а не на нервы. Она улучшает человека, делает его чище, даёт надежду на спасение. Это легко пояснить на примере двух работ: «Окаянные дни» Бунина и «Солнце мёртвых» Шмелёва. То и другое об ужасах революции и Гражданской войны. То и другое читается и будет читаться. Но «Окаянные дни» полны ненависти, пусть праведной, к большевикам, а «Солнце мёртвых» - это реквием скорби и страдания, взывает к молитве за невинных и виноватых. А ненависть не может родить милосердия.

Вернулся Шмелёв в Россию и своими книгами, и своим прахом, упокоился на Донском кладбище, близ родных мест Москвы, многократно описанных. Из книг, конечно, прежде всего было прочтение повестей «Лето Господне» и «Богомолье». Вряд ли вообще в нашей литературе есть такое тончайшее исследование обращения человека к Богу. И одновременно такого описания событий, когда строчек не видишь, они растворяются, а в тебе полное ощущение, что ты и сам участник событий. Это ты вместе с богомольцами идёшь к преподобному Сергию, вместе со всеми готовишься к Рождеству, к Пасхе, такое ощущение, что ты слышишь колокольный звон, который начинается в Кремле и его подхватывают колокольни всех московских храмов. А когда живописуется Крестный ход «На летнюю Казанскую», то и колокола слышишь, и видишь это неостановимое, могучее движение крестоходцев, видишь это колыхание стягов, хоругвей, сияние серебряных и золотых окладов, блеск священнических облачений, видишь мальчишек на заборах, видишь все распахнутые окна и в них радостные лица. Идут молитвенники всех московских приходов, несут святыни своих храмов, идут и непрерывно пою хоры певчих, праздник жизни! Вспоминая Крестный ход автор пишет от имени мальчика (а это и есть автор): «Не помню, снились ли мне ангелы».

Как важны в детстве одухотворённые, возвышенные чувства, по ним, как по камертону, настраивается вся будущая жизнь. Вряд ли писатель Шмелёв состоялся бы, если б не его отроческое паломничество к преподобному Сергию, если б не встреча со старцем Гефсиманского скита Варнавой, если бы не благословленная этим старцем поездка Шмелёва на Валаам. Фактически повесть «На скалах Валаама» и была рождением великого писателя. А ведь, если б не старец Варнава, лишились бы мы писателя Шмелёва.

«Я питал ненасытную жажду «знать». И я многое узнавал, и это знание уводило меня от самого важного знания - от Источника Знания, от Церкви. Это Шмелёв уже в Зарубежьи вспоминает начало писательства. Что-то же потянуло его на Валаам.Что-то его, уже почти обезбоженного вихрями революционного брожения, привело в Лавру, к старцу, за благословением. Пятнадцать лет минуло, как он был у старца вместе с наставником своим Михаилом Панкратовичем Горкиным («Богомолье»), и вот: «Я как будто прежний, маленький, ступаю робко... «благословите, батюшка, на путь...». Думал ли я тогда, что п у т ь пойдёт за Валаам, на всю Россию, за Россию?... Не думал. А о н? Он благословил - «на путь».Смотрит в н у т р ь, благословляет. Бледная рука, как та, в далёком детстве, что давала крестик. А теперь?...Дал к р е с т и к и благословил «на путь». К р е с т и к и страдания и радость. Так и верю».(«У старца Варнавы»).

И навсегда главной нотой писательства стало убеждение, «что христианство есть откровение Божества в истории... Это глупые люди писали раньше - па-де-ние Римской Империи. Не падение, а по-бе-да! Из такой нивы вырос такой колос, наш Поводырь- Христос! И сказал: Империя Моя во весь свет! И оборотился ко всем народам... Вот во что надо ударять России».

А как много доброго в памяти народной сделало и делает шмелёвское «Поле Куликово». Но представлять Шмелёва как исключительно православного писателя было бы неверно. Он писатель и в самом обычном значении этого слова, то есть писатель, которому близки и дороги все грани человеческого бытия. Он продолжил традиционную для русской литературы тему «маленького человека» повестью «Человек из ресторана», все горести, выпавшие на его долю. Он исследует состояние русского общества времён Первой мировой войны, хлёстко и безжалостно показывает так называемый «цвет общества», творческую интеллигенцию, насквозь пропитанную пошлостью и развратом («Солдаты»), он воспевает любовь земную как любовь озарённую отсветами любви Божественной («Пути небесные»). И тяжёлую, навалившуюся вдруг на пожилого человека любовь к молодой красавице.(«Иностранец»).

Необычайно силён Шмелёв, описывая тончайшие движения души человеческой, особенно отроческой. Непревзойдённый роман «История любовная», в котором главный герой, уже не отрок, но ещё не юноша никак не может решить, кого же он любит: умну. Зинаиду, или неграмотную Пашу. И насколько же Паша выше и чище Зинаиды. Но наша-то главная симпатия - сам главный герой, милый мечтатель, влюбчивый, искренний, он с таким потрясением для себя открывает весь ужас холодного разврата Зинаиды и постигает любящее сердце Паши, уходящей в монастырь молиться за него, и это всё т а к написано, что мы всё и всех видим. И удивительный, утешающий и просветляющий финал романа:

«Как-то под вечер я шёл из сада, и у самой калитки столкнулся с прелестной девушкой, подростком. О н а?.. Тоненькая, стройная... бледное личико, робкие, узенькие плечи, совсем детские локотки, стягивающие вязаный платочек, словно ей холодно. Она взглянула, пытливо-скромно. Бойко закинутые бровки, умные, синеватые глаза. Они опалили светом... Залили светом - и повели за собой, в далёкое».

Договорим за автора, ибо эта-то девушка и стала женой Ивана Сергеевича и прожила с ним тяжелейшую, страшную жизнь: гибель сына, изгнание, бедность. И очень непростую жизнь в русской колонии Франции.

И об эмиграции много у Шмелёва. И безкомпромиссное обличение сытости одних и бедности других. И справедливое разделение русских на высланных, изгнанных и на бежавших из России по своей воле. И каким упрёком эмигрантам читался удивительный рассказ «Журавли» про девушку Алю, возвращающуюся в Россию на верную смерть.

Что касается языка Шмелёва, то он настолько велик, что он-то во многом и сделал самого Шмелёва великим. Тут и доказывать нечего, надо сесть и читать роман «Няня из Москвы».

Еще ждут исследователя такие грани шмелёвского дарования, как его тончайший юмор. Для примера взять рассказ «Как я ходил к Толстому». Но пересказывать его - только портить впечатление. Очень смешной, но очень одновременно серьёзный.. Как банщик Ванюшка всё читал-читал графа Толстого, «дни и ночи всё читал, дело забросил... ну, в башке у него и перемутилось, стал заговариваться, да сухие веники и поджёг! Знаете наши сухие веники - порох, чисто».

И до чего же славно и весело читать двухтомник «Два Ивана», это переписка Ивана Шмелёва и Ивана Ильина. Им под шестьдесят и за шестьдесят, а они как мальчишки гимназисты шутят, разыгрывают друг друга, пишут и рисуют шаржи на писателей и поэтов русского Зарубежья. Иван Ильин очень хотел, чтобы Нобелевскую премию дали Шмелёву, не от какой-то престижности её, от того, что она могла бы помочь выкарабкаться из безденежья. Ещё выдвигался и Мережковский и надеялся Набоков. Получил Бунин. Но это тоже очень хорошо. Европа с большим запозданием начинала понимать, что русская литература - ведущая в мире.

Есть, есть читатели и ценители русской литературы. И всегда желающие припасть к родниковой чистоте русского языка будут читать прозу Шмелёва. А ещё и для того, чтобы понять: что стряслось, что сталось с Россией в двадцатом веке, и как она всё же смогла выжить и победить.