Диктатор Иванов

Ниже мы переиздаем «политическую фантазию» выдающегося русского экономиста, публициста, писателя, общественного деятеля, известного сельского хозяина и изготовителя плугов Сергея Федоровича Шарапова (1855-1911) (см. о нем подробнее: «Как бы мы низко не упали, Россия таит в себе все нужные силы для возрождения...»).

«Диктатор» был издан отдельной брошюрой под псевдонимом «Лев Семенов». Сочинение неизвестного автора ждал небывалый успех: в течение двух месяцев разошелся тираж в десятки тысяч экземпляров.

Публикацию специально для Русской Народной Линии (по первому изд.: Лев Семенов. Диктатор. Политическая фантазия. - М.: Тип. газ. «Русская земля», 1907. - 31 с.) подготовил профессор А. Д. Каплин. Название и подзаголовок - составителя.

+ + +

Диктатор

(Политическая фантазия)

I

И Петербург, и провинция были как громом поражены объявленным Сенату Высочайшим Указом, в силу коего в видах объединения власти и прекращения смуты, грозившей полным разложением государству, назначался верховным Император­ским уполномоченным по всем частям гражданского управле­ния и главнокомандующим армией и флотом командир Крас­ногорского полка полковник Иванов 16-й с производством в генерал-майоры и назначением генерал-адъютантом.

Об этом полковнике Иванове 16-м никто не имел ни ма­лейшего понятия. Газетные репортеры не могли дать реши­тельно никаких сведений. Бросились в военное министерство, но там могли только узнать, что полковник Иванов 16-й дейст­вительно существует, командует полком всего год, ровно ни­чем выдающимся не отмечен и имеет послужной список самый скромный и, можно сказать, безцветный. Из дворян, воспита­ние получил в кадетском корпусе, затем прошел Павловское военное училище и инженерную академию, откуда выпущен в строй. Командовал ротой в саперном батальоне. Ранен на ре­когносцировке под Шахэ и награжден золотым оружием. Лет от роду 35. Женат, и жена имеет 420 десятин в Новгородской губернии. Вот и все.

Этот формуляр ровно ничего не говорил. Таких офицеров у нас тысячи, и почему именно на Иванове 16-м остановился выбор Государя - являлось ничем не объяснимым. Больше всех были заинтригованы придворные сферы, где о будущем диктаторе никто не имел ни малейшего понятия и самое имя Иванова нигде не произносилось.

Не знали даже, где новый правитель государства. Газет­ные сведения были противоречивы. Одни газеты сообщали, что Иванов уже в Петербурге и находится в Царском Селе, другие - что он едет откуда-то с Дальнего Востока.

Недоразумениям положила конец краткая заметка, появив­шаяся на следующий день в «Правительственном Вестнике»:

«Верховный Императорский уполномоченный сегодня, в 11 часов утра, будет принимать в Зимнем дворце гг. минист­ров, членов св. Синода и Правительствующего Сената».

II

С 10.30 утра на Дворцовой площади начали вытягиваться несколько линий карет и колясок, а в залах столпившиеся пер­вые чины государства в полной парадной форме с волнением и тревогой ожидали выхода молодого диктатора.

Ровно в 11 часов в Георгиевский зал, где огромным покоем разместились присутствовавшие сановники, вышел генерал-адъютант Иванов.

Это был совсем еще молодой генерал, среднего роста, ху­дощавый, с красивыми чертами лица и острыми, насквозь при­низывавшими, серыми глазами. Он вышел просто и уверенно, подошел под благословение митрополита Антония, сделал общий поклон и громким металлическим голосом сказал сле­дующее:

«Ваши высокопреосвященства и милостивые государи!

Его Величество Государь Император, нравственно истер­занный и измученный вот уже третий год тянущейся смутой, грозящей России разложением и гибелью, решил положить ей конец и для этого призвал меня и облек Своим высоким дове­рием и властью. Эту власть я решился принять только как пол­ную, единую и безусловную. Умиротворив Россию, восстановив в ней всеобщее доверие, твердую власть, свободу и порядок, я сложу мои полномочия к стопам Монарха и вернусь к моему скромному делу. Знаю хорошо, что меня ожидает, и готов к этому. Меня могут убить сегодня, завтра или в любую минуту. Но мое место займет тотчас же другой столь же вам неизвест­ный Иванов, за ним третий и т. д.; преемственность наша уже намечена и установлена, и перерыва в работе не будет никако­го. Программа определена твердо и будет выполнена неук­лонно. Она очень проста.

Россия тяжко больна - ее нужно вылечить. Лекарство для великой страны - не теория, не доктрина, а здравый смысл. Он затуманился и исчез у нас за странными и нелепыми поня­тиями о либерализме, реакции и т. п. Его надо отыскать и вос­становить, и тогда только станет возможно правительству править, а народу жить.

В этом - вся моя программа, и другой у меня нет никакой. И вот я приглашаю вас: вы, отцы и владыки, приложите все усилия оживить и восстановить деятельность церкви. Безотла­гательно должен быть созван российский поместный Собор. Без колебаний и шатаний должна Православная Церковь по­дать свой руководящий голос и указать народу его высшие це­ли и Обязанности. Вам, владыка святой, как первосвятителю Церкви русской, предстоит сказать твердое и мужественное слово, и я прошу вас, не дальше как завтра, произнести дос­тойное вас слово с соборной кафедры. Оно должно быть по­вторено в церквах всей России и пронестись как благовест. О подробностях условимся сегодня.

Вас, господа Сенат, как представителей единственного не расшатанного смутой высшего учреждения России, я прошу твердо встать на защиту закона и порядка. Моим первым ша­гом должно быть восстановление значения Сената как высше­го правящего органа в Империи, и я прошу гг. первоприсутст­вующих без малейшего промедления представить мне свои об этом соображения. Вам вскоре предстоит широко поработать в вашей законной роли государственного административного суда, перед которым я поставлю очень крупных обвиняемых. И если правде суждено воссиять в России, это будет венцом ва­ших, господа, усилий.

Наконец, с вами, господа министры и начальники правя­щих ведомств, мне предстоит подробная беседа с каждым в отдельности. Здесь я должен сказать вам, как объединенному Кабинету, только одно - что именно единства недоставало нам до сих пор, столько же единства замысла и творчества, как и единства исполнения. Наши ведомства, во-первых, совсем не знают России, во-вторых, до сих пор представляли не части одного великого организма, а особые государства, вернее - страны света, связанные только тем, что нарисованы на одном глобусе. Я постараюсь дать вам это единство, а вас прошу дружно и добросовестно мне в этом помочь».

III

Произнесенная ясно, просто и со спокойной уверенно­стью речь произвела на присутствующих сильное впечатление. Сделав общий поклон, генерал-адъютант Иванов удалился из залы. Митрополиты, архиереи и сенаторы двинулись к выходу, министры столпились в кружок, обмениваясь впечатлениями.

- Господин председатель Совета Министров, Император­ский уполномоченный просит вас к себе,- провозгласил де­журный адъютант.

Столыпин отделился от группы министров и направился в небольшой кабинет, где был Иванов. Двери затворились, и они остались одни.

- Садитесь,- начал диктатор,- и выслушайте меня вни­мательно. Моей первой мыслью, получив это назначение, было расстаться с вами. И не только расстаться, но торжественно предать вас суду как одного из главных виновников обостре­ния смуты. Вы вместо того, чтобы предостеречь Государя и честно открыть Ему глаза на все безумие парламентского опы­та в России, стали сами усердно играть в конституцию. Вы до­верились темной личности - господину Крыжановскому и стали устраивать с ним выборную комедию; вы развели гнус­ную официозную печать вроде вашей «России», которая толь­ко компрометирует правительство. Вы пошли в народ с подкупом и соблазном, бросая в грязную агитацию правительст­венные мероприятия, ломавшие и законодательство, и все устои народного быта, чтобы только задобрить деревню и вы­играть мужицкие голоса. Это называлось у вас законодательст­во по 87-й статье! За одно это вы уже заслуживаете самого строгого суда.

- Таково было единогласное требование и общества, и народа,- пытался оправдаться министр.

- Это была ваша фантазия, Ваши меры вызвали общий и дружный протест со всех сторон. Но самое ужасное - это то, что новые законы жестоко скомпрометировали самую идею власти. Народ понял, что бюрократия готова на всякую ломку, на всякую подачку, лишь бы сохранить за собой власть. Поня­ли, что вы хлопочете не о благе России, а об успехе на выбо­рах. И что же? Получили ли вы, чего хотели? Нет, вас закидали черняками, вам прислали социалистов, анархистов и смутьянов еще в большем числе. Не правда ли, как хорош ваш парла­мент! Как хороши вы, которые бегаете туда фехтоваться со всякими Озолями, Алексинскими и Зурабовыми!

Столыпин молчал.

- Затем все ваше управление было рядом самых постыд­ных колебаний, простите мне это выражение,- сплошным вилянием хвостом. Одной рукой вы поддерживали монархиче­ские организации, рисуясь перед ними чуть не черносотенцем. Другой рукой вы удерживали местные власти от всяких серь­езных мер против анархии. Вы шли на уступки там, где об ус­тупках не могло быть и речи, где только твердость власти и могла произвести нужное впечатление...

Диктатор замолчал на минуту, и, не слыша возражений, продолжал, смягчая тон:

- Но я должен быть справедливым. Рядом с этими тем­ными сторонами вашей деятельности есть и светлые, и ради них вам не только можно простить то, что вы наделали, но и возможна дальнейшая работа с вами. Вы не испугались военно-полевых судов - это раз. Вы обновили состав полиции, и осо­бенно губернаторов, и подняли ее на большую высоту - это два. Вы все-таки осадили революционные элементы в Думе - это три. Вы лично мужественный и толковый работник, не боя­щийся ответственности. Заменить все было бы трудно. Рука об руку с вами мне удастся сделать многое. Могу я на вас рассчиты­вать, но уже, разумеется, не на первой роли, а на второй, как исполнителя?

Иванов протянул руку.

- Честно, искренно, душа в душу? Наград у меня для вас никаких нет. Наша награда - благо родины и суд истории. Жертвы и опасности - сплошные, да вы это сами хорошо знаете. Не сердитесь же на меня за горькое слово и будем ра­ботать.

Столыпин молча пожал протянутую руку. Собеседники взглянули друг на друга и сердечно обнялись.

IV

Министр повернулся было, чтобы уходить, но Император­ский уполномоченный остановил его:

- Еще два слова. Время дорого, и я буду краток. Слушайте же и примите к сердцу то, что я вам скажу. Парламентаризм в России, как вы сами теперь видите, ложь и обман. Возврат к старому режиму невозможен. Бюрократия отжила свой век, опозорила и разорила Россию и вызвала к себе такую нена­висть, с которой нам с вами не справиться. Нужно вступать на новый путь. Иной, кроме Царской и Самодержавной, верхов­ной власти в России быть не может. Но под нее нужно подвести совсем иной фундамент. Этот фундамент - широкое само­управление, которое должно всецело заменить бюрократию. Все будущее России - в земстве, поставленном как первооснова государственного здания. Выделите из области государственной работы все, что имеет местный характер,- только тогда со сво­им делом будет в состоянии справляться центральное прави­тельство. Местную работу отдайте самоуправляющимся земст­вам. Организуйте уезд в совершенно самостоятельную единицу. Группа уездов, однородных по этнографическим, хозяйствен­ным и бытовым свойствам, должна составить самоуправляю­щуюся область, обнимающую район нескольких губерний. Это должно быть нечто вроде штатов Северной Америки. Вот наш тип государства. Союз этих штатов с Самодержавным Царем во главе и будет искомой нашей государственной организацией. Только при этих условиях станет возможной работа централь­ного правительства, только при такой постановке самодержа­вия на основах самоуправления будут обеспечены как свобода от нынешней чудовищной надо всем опеки бюрократии, так и порядок, ибо настоящего порядка из Петербурга устроить нельзя, не обращая всей страны в огромные арестантские роты.

Областное деление намечается само собой; его требует и указывает жизнь, его не нужно выдумывать, а только развить и завершить. Смотрите: Финляндия, Польша, Прибалтийский край, Кавказ, Туркестанский край - все это области уже со­вершенно очерченные. Организуйте по областям и остальную Россию. Что общего между Северным краем и Малороссией, между Заволжьем и черноземным или промышленным рай­онами? А Сибирь? Каким ярким ключом забьет повсюду жизнь, как воспрянет русский человек, когда окончится наш прокля­тый петербургский шаблон и всеобщее обезличение! И как будет легко править двумя десятками областей, вызвав в об­щий центр их лучшие рабочие силы и из них составив все го­сударственные органы. Это будет государственное устройство, которому позавидует Америка. Какой чудный облик и какую несокрушимую силу приобретет Русский Самодержавный Царь, окруженный не оподлевшей бюрократической кастой, не гни­лой придворной средой, а истинными выборными всей земли, ее лучшими работниками!

- Вы вводите автономность и федеративное начало. А если это будет ослаблением государственного единства России? - заметил Столыпин.

- Оставьте эти пошлые книжные определения,- живо возразил диктатор.- Мысль об областях взята не из книжки; она красной нитью проходит через всю русскую историю. Полное самоуправление областям давал Иоанн Грозный. Обла­стное деление являлось необходимым условием для каждого самостоятельного русского государственного ума от Пестеля, либерала и революционера, до крайнего консерватора Фадее­ва. Я глубоко верю, что государственная связь России не ос­лабнет, а только окрепнет при широком областном само­управлении. Отчего так легко править Вильгельму, как герман­скому императору? Да оттого, что вся местная работа лежит на союзных правительствах, что все эти баварские, саксонские и виртембергские короли суть только председатели местных зем­ских управ и несут на себе всю черновую работу управления. Вы говорите: ослабнет связь. А нынешнее полицейское единство прочно? Неужели вы не замечаете, что эта связь совершенно сгнила, и если мы не дадим другой, свободной и широкой, то Россия развалится от одной ненависти своих составных частей к Петербургу? Вон, Менделеев и карту областей дал.

Иванов остановился и взглянул на часы.

- Простите. Серьезный и подробный разговор об этом впереди. В этом - главная наша реформа, и я уверяю, что ко­гда вы хорошенько вдумаетесь в вопрос, я найду в вас самого ревностного и убежденного сотрудника.

Диктатор подал Столыпину руку и проводил его до двери.

V

- Статс-секретарь Коковцов! - провозгласил адъютант.

Министр финансов вошел и приготовился слушать. Дик­татор начал без всяких предисловий.

- Мне предстоит, Владимир Николаевич, здесь же, в бе­седе с вами, решить вопрос о возможности совместной рабо­ты. Должен вас предупредить. Я не финансист, а дилетант. Но, следя за всем движением общественной и государственной жизни, я не мог не видеть, что в основе хода и той, и другой лежит экономическая политика государства. Сытая и благо­денствующая страна - плохой материал для революции. В ра­зоренной и голодающей, наоборот, неудержим никакой поря­док, никакой гражданский строй. Естественно, что я счел сво­им долгом хотя настолько ознакомиться с экономикой и финансами, чтобы не стоять, безпомощно разинув рот, перед специалистом. Это в виде предисловия, а теперь перехожу к делу. Как вы смотрите на финансовое положение России?

- Без займа нам не выйти. Но так как ваше назначение связано, как можно думать, с немедленным роспуском Думы, то я совершенно не вижу возможности сделать заем.

- На займы ставьте крест, Владимир Николаевич. Их больше не будет. Давайте думать, как выйти без займа.

- Если мы не заключим займа, будет дефицит примерно в 300 миллионов рублей. Мы можем, конечно, расходовать наш золотой запас, но в таком случае валюта неудержима и насту­пит крах.

- А вы, конечно, стоите за поддержание золотой валюты?

- Я не могу себе представить большего несчастья, как возврат к бумажным деньгам, колеблющемуся курсу и т. д. Неужели Россия приносила такие жертвы для установления у себя хорошей и прочной денежной системы, чтобы в один прекрасный день пустить все насмарку?

- Хорошо. Я не стану вас опровергать, но я предложу вам, как министру финансов, ответить на следующий вопрос. Сель­ское хозяйство, ни частное, ни крестьянское, не может идти без оборотного капитала. Денег в народе нет вовсе. Деревня разорена совершенно. Отсюда - всякие аграрные вопросы, стремление захватить помещичьи земли, возможность новой пугачевщины. Первое средство успокоить сельскую Россию - это влить в деревню посредством мелкого кредита по мень­шей мере миллиард рублей. Ваша денежная система может это сделать или нет?

Коковцов вынул из кармана бумажку и подал диктатору.

- Вот справка о состоянии средств наших главных банков в эту минуту. Никакого безденежья не замечается, кассы полны.

Иванов вспыхнул.

- Неужели же вы не понимаете, что эта справка не опро­вергает, а только подтверждает то, что я говорю? Да, в банках скопились свободные средства, потому что остановились все промышленные дела, закрыты кредиты, никто не платит, бан­ковые кассы должны иметь огромные резервы в наличности. Да, в банках деньги есть, но в деревню не попадает из них ни одной копейки. Вы сами останавливаете всю промышленность, так как держите учетную норму в 7,5 процента по трехмесяч­ным векселям, заставляя частные банки брать 10 и 12. Какое промышленное дело может это выдержать? Я ставлю вам со­вершенно определенный вопрос: можете ли вы создать для народного кредита капитал в миллиард рублей и притом своими средствами, без всяких займов?

- Машин в экспедиции достаточно, можно напечатать хоть пять...

Диктатор сделал нетерпеливое движение, но сдержался.

- Я знаю, что вы хотите сказать. Вы грозите, что можно сорвать валюту и начать наводнять Россию бумажками, да? Хо­рошо. Пусть вы правы. Но тогда что же по-вашему? Стеречь валюту, отказаться от поднятия хозяйства и устройства народ­ного кредита? Оставить деревню в том ужасном виде, как сей­час? Продолжать строить государственный бюджет на спаива­нии и обирании народа? Ответьте же мне, как вам представ­ляется выход? Покажите положительную сторону вашей программы, или вы предпочитаете жить со дня на день?

- Ваше превосходительство! У меня есть мои твердо сло­жившиеся воззрения. Я не сторонник финансовых экспери­ментов и могу вам поручиться, что не я буду тот министр фи­нансов, который вывесит объявление в Государственном банке о прекращении размена.

- Высоко ценю твердость вашего характера и просил бы вас ответить мне на последний вопрос. Вы знаете, чего я хочу. Кто мог бы ответить этим задачам в роли министра финансов? К кому мне обратиться?

- Да чего же лучше? Вот вам Сергей Юльевич. Он уже ка­тегорически отрекается от золотой валюты и будет готов на всякие реформы, какие вам угодно.

- Нет, с Витте у нас будет разговор совсем о другом.

- Ну, тогда возьмите Шипова. Иван Павлович уже писал, кстати, и доклад об уничтожении золотой валюты.

VI

Вслед за Коковцевым в кабинет диктатора был вызван Государственный контролер. Шванебах вошел истым царедвор­цем, с приятнейшей улыбкой и низким поклоном.

- Бью челом представителю молодости, свежести и энер­гии. Ваше превосходительство омолодите нас, стариков...

- Садитесь, Петр Христиановнч, и будем кратки. Я нароч­но пригласил вас после Коковцева, с которым мы, кажется, больше не увидимся. Вы о нем сожалеть не будете?

- Ваше превосходительство, у Мопассана есть прелест­ный рассказ...

- Нет, Бога ради, оставим Мопассана. Вы единственный человек, хорошо знакомый с нашими финансами, у вас огром­ный опыт, вы дали прекрасные работы по финансам. Нынеш­няя финансовая система никуда не годна и привела нас к разо­рению и революции. Нам остается два выхода: или перейти к нашей старой серебряной валюте, которая даст нам нужные средства для подъема народного хозяйства, или сделать шаг еще более смелый и перейти прямо на бумажные деньги. Я хочу услышать ваше мнение.

- Я должен покаяться - вы меня ставите в затруднение. Я не сторонник политики графа Витте и писал против золотой валюты, но я еще менее склонен рекомендовать переход к серебру и уже считаю совершенной ересью бумажные деньги.

- Но тогда я вас совсем не понимаю. Если не золото, не серебро и не бумажки, то тогда что же? Четвертого, сколько мне известно, ничего не открыто. Между тем мне нужен выход.

Диктатор повторил сказанное Коковцеву по поводу на­родного кредита и поставил Шванебаху тот же вопрос. Кон­тролер выслушал внимательно и, казалось, был в величайшем затруднении.

- Признаюсь, ваше превосходительство застаете меня со­вершенно врасплох. Это надо обдумать. Усиление денежного обращения целым миллиардом рублей независимо от вопроса, как эти деньги получить, вносит также усложнение в государ­ственное хозяйство, которое учесть очень трудно.

- Да, но это требование безусловное. Если ему не может удовлетворить современная денежная система, значит, она никуда не годится, и нужна иная. И вот об этом я и хотел ус­лышать ваше мнение.

- Я могу сказать только одно: золотая валюта неудержи­ма. Поддерживать размен ценой народного разорения немыс­лимо. Покинуть ее необходимо. Я думаю, что было бы воз­можно, не связывая себя ничем, допустить некоторое падение курса и затем удерживать его в благоразумных пределах.

- Что же это будет такое? Золотая система без размена на золото? Впрочем, пусть себе называется как угодно, только достаньте средства для народного кредита.

- Но выпущенный миллиард рублей сделает курс не­удержимым, уронит его стремительно!

- Почему? Разве это не будет вполне производительная затрата? И каким образом знаки, которые войдут в народное обращение и будут им удержаны, могут уронить курс? Какое действие этот миллиард окажет на наш расчетный баланс?

- Повторяю вашему превосходительству, что я не могу так сразу ответить на ваши вопросы. Я полагал, что наша бесе­да пойдет по ближайшему предмету моего ведомства.

- А что же говорить о вашем ведомстве? У нас давным-давно установился девиз, которому и вы неукоснительно сле­дуете: ни с кем не ссориться. При бюрократическом строе контроль, как ведомство, иным быть и не может.

- Как же надеетесь изменить это положение?

- По-моему, в таком необъятном государстве, как Россия, контроль не может быть «ведомством». Эта деятельность, со­ставляющая главную силу государственной власти и важную задачу управления, должна принадлежать такому же специ­альному высшему установлению, как Сенат, стоящему непосредственно около Монарха и составленному из земских вы­борных людей. Затем контроль государства, стоящий выше всяких партий, пристрастий и местных интриг, должен идти в самую глубину местной жизни и проникать в самоуправление до последней общественной ячейки. Здесь государство долж­но быть абсолютным, полновластным и неумолимым.

- Какая огромная задача!

- Да, и именно в вашем ведомстве множество молодых сил для ее прекрасного выполнения. Но благодаря вашим вер­хам эти силы совершенно пропадают...

VII

Государственный контролер откланялся, и вслед за ним появился Кауфман, министр народного просвещения.

- Ну-с, господин командир без армии,- начал диктатор, указывая министру на кресло против себя,- где же мы с вами будем разыскивать русское просвещение? Осталось ли у вас хоть одно высшее учебное заведение работающее?

- Да, дело плохо. Революция захватила всю молодежь по­головно.

- При добром содействии начальства. Не правда ли, как вовремя дана автономия? Но все-таки что же вы предполагаете делать? Как вы смотрите на будущее?

- Я думаю, что успокоение молодежи стоит в тесной за­висимости от общего успокоения страны. Когда все войдет в норму, тогда и в учебных заведениях кончатся волнения... Мы теперь стараемся спасти что можно. Пусть хоть некоторая часть студенчества выдержит экзамены и не будет выброшена на улицу.

- Это не экзамены, а позор! - гневно перебил диктатор - Министерство закрывает глаза на самые вопиющие безобразия и хлопочет только о том, чтобы как-нибудь соблюсти внешнюю видимость. Я знаю, как держатся экзамены. Студент берет билет и тут же в сторонке прочитывает соответствующую часть курса по тетрадке. И что бы он ни говорил, какую бы дичь ни нес, профессор не смеет поставить плохую отметку, потому что центральные органы объявляют бойкот, делают насилия. И с этим все мирятся, это называется государственными экзамена­ми! Безграмотные люди с дипломами высшего образования?!

- Я не вижу, каким образом мы могли бы в это дело вме­шаться.

- Это несчастное поколение насквозь отравлено,- не от­вечая министру, продолжал диктатор.- Нужно спасать по крайней мере будущие поколения, спасать русскую науку. Я не верю в возможность казенной науки, казенной школы, кроме, конечно, школ социально-военных и морских. Казенная наука есть величайшая ложь, которую мы когда-нибудь видали. Не­обходимы решительные и крутые меры. Автономия казенных университетов - чудовищный самообман. Необходимо дать науке полную свободу, полный простор. Пусть каждый учится где угодно, чему угодно, у кого угодно. Задача правительства - только надзор, чтобы публичная школа не развращала уча­щихся. Отсюда вывод: всякие дипломы должны быть уничтожены, все казенные высшие школы упразднены. Университет­ские здания, лаборатории, разные пособия, библиотеки и пр. могут сдаваться в аренду группам профессоров, которые по­желают открыть тот или иной факультет. Расходы должны покрывать сами учащиеся. Есть ли что безнравственнее, чем брать деньги с нищего народа, чтобы воспитывать современ­ную невежественную и гнусную интеллигенцию? Затем сред­няя и низшая школа. И здесь принцип тот же: казне, прави­тельству, кроме надзора, делать нечего. Пусть родители сами основывают школы, какие им угодно, и на свой счет. Низшие школы пусть основывают и содержат приходы и селения, средние - города и земства.

- Но у нас уже принят принцип всеобщего обучения...

Диктатор вспыхнул.

- Не говорите мне об этой гнусной и безнравственной за­тее. Мир не видал большего насилия, чем это обязательное вколачивание казенной науки там, где ее совсем не желают. Знаете ли вы, что всеобщее обязательное обучение есть толь­ко средство в руках республиканских и масонских правительств перевоспитать по-своему народ, потушить в нем исто­рические, национальные и монархические чувства, убить веру и поставить в полное подчинение бюрократии? Желать этого для России может только ее предатель и злейший враг. Рус­ский народ жаждет неудержимо просвещения, но в своем ис­торическом, бытовом и христианском духе. Помеха ему только бедность. Улучшите экономическое положение народа, осво­бодите церковь, устройте широкое самоуправление, и вся Рос­сия, без казенной палки, покроется школами, и эти школы по­несут свет. Найдутся и подвижники для этого дела. Только лишь бы к нему не смел даже издали прикасаться чиновник.

Диктатор помолчал немного и круто переменил тему раз­говора.

- Теперь о вас лично. Вам наша высшая школа обязана в огромной степени ее нынешним ужасным положением. Вы все время с вашим гениальным Герасимовым оказывали попусти­тельство всяким безобразиям, а главное, вы разрешили прием евреев без нормы. Полюбуйтесь на университеты киевский, московский, одесский.

- Я этого ожидал,- грустно казал Кауфман,- и моя от­ставка в кармане.

- Благодарю вас. Передайте ее председателю Совета.

VIII

Генерал-адъютант Иванов взглянул на часы и сказал адъю­танту, провожавшему министра юстиции Щегловитова:

- Уже половина второго, в три я в Думе. Будьте добры передать господам министрам, что сейчас я приму только кня­зя Васильчикова. Прошу садиться,- обратился диктатор к Щегловитову,- и прибавил: - Что нам делать с судом?

Министр грустно поник головой.

- Половина магистратуры - в рядах революции. Но это не открытые бунтовщики, о, нет! Это добродетельные служители 20-го числа и пакостят своей Родине исподтишка. Скажите, задумывались ли вы над тем, как вернуть этих господ к созна­нию долга?

- Это страшно трудно. Судебное ведомство развращалось давно и совершенно упало при Муравьеве. Чтобы подвигаться вверх, нужно было быть отъявленным карьеристом. Это и ска­зывается теперь, когда делает карьеру не исполнение долга, не честь и доблесть, а революция. Вопрос почти неразрешимый.

- И, однако, его во что бы то ни стало надо решать и ре­шать быстро, ибо при потворстве суда справиться с анархией невозможно. Что сказали бы вы на такой прием: произвести основательную чистку верхов, чтобы навести страх на низы?

- Боюсь, что слишком многих придется увольнять...

- А я, наоборот, думаю, что в вашем ведомстве тон всей судебной корпорации дает десяток, много - полтора лиц. Важно только разбить уверенность, что именно эти лица не­прикосновенные, хотя бы даже председательствовали на ре­волюционных митингах. Но этим вопросом мы успеем еще за­няться, а главное на очереди дело - это наши тюрьмы и поли­тические заключенные. Вот где истинное государственное бедствие и самая большая опасность для России. Скажите, у вас по этому вопросу никаких предположений не возникало?

- Обсуждалась амнистия...

- Мне кажется, что русских господ правящих Бог минута­ми вовсе лишает разума. Амнистия, то есть освобождение тысяч заведомых революционеров, озлобленных и абсолютно не­примиримых! Неужели в этом есть хоть капля здравого смысла?

- Но и такое положение, как сейчас, невозможно.

- Разумеется. Выход необходим и выход немедленный. Вот из какого принципа я исхожу: нет никакой возможности считать всю эту революционную молодежь преступниками. Даже самые закоснелые, самые кровавые между ними должны рассматриваться только как больные, в крайнем случае - как помешанные. Правительство, которое всю эту молодежь сна­чала подготовило, затем своими преступлениями, глупостью и трусостью бросило в революцию и сделало преступниками, не имеет никакого нравственного права ни казнить их, ни даже карать. Неужели человека, бросающего бомбу среди толпы женщин и детей, можно считать нормальным и ответствен­ным? Его нужно лечить, как лечат безумцев. Но ваш тюремный режим не лекарство, а окончательная гибель для юноши. Он поднимается вами в герои, он закаляется лишениями и страда­ниями и теряет всякую возможность возродиться. С другой стороны, оставаться среди общества он не может. Что же де­лать поэтому? Мне представляется единственный план, кото­рый очень прошу вас принять к сердцу и надлежащим образом обсудить. Всю эту революционную молодежь необходимо изолировать, но не по тюрьмам, а на чистом воздухе, в совершенно глухой местности, в деревне. Представьте себе, что где-нибудь в хорошем климате вы отделяете тысяч двадцать или тридцать десятин, строите временные бараки или датские до­мики, что ли, устраиваете сельское хозяйство в целом ряде хуторов и разные технические производства, и пускаете туда всю содержащуюся у вас безумную молодежь, предоставляя ей устраивать социальный распорядок какой ей угодно, на пол­ной свободе, но с безусловным запретом всякого общения с внешним миром, то есть агитации и пропаганды. Все средства для правильной работы и дальнейшего образования государ­ство должно дать, а главное - прекрасную, серьезную биб­лиотеку. Кругом - военный кордон, предупреждающий вся­кую возможность побега. Прежде всего вы очищаете от поли­тических все тюрьмы и все места ссылки, отправляя всех туда. Затем туда же пойдут все, кому не по нутру современный об­щественный строй и кто желает силой насаждать строй соци­альный. Пожалуйста, господа, изучите сначала на опыте, в са­мых благоприятных условиях. Таким образом, у вас скопятся в одном месте все герои революции и апостолы социализма. Выигрыш будет огромный, ибо теперь эти господа только раз­носят политическую заразу. Затем - всякому мученичеству конец. Ореол героя сменяется простой смирительной рубаш­кой. Это тоже плюс немалый. Наконец - экономия. Содержа­ние этих господ в таком лагере будет стоить неизмеримо де­шевле для казны, чем теперь,- там все будут обязаны рабо­тать. Вы себе представляете, что получится?

- Я думаю, прежде всего эти господа страшно все пере­грызутся.

- Это ничего, лучше сказать - это-то и хорошо. Теория всеобщего равенства и социального рая на земле окажется сразу несостоятельной. Явится чрезвычайно деспотическое начальство, против которого пойдут восстания и революции и, наконец, все хором станут звать городового. Но городовой через ограду переступить не смеет. Спасения от деспотизма и анархии не будет, и этот ужас отрезвит очень многих. На наш старый презренный буржуазный строй станут смотреть как на нечто драгоценное и справедливое, в государстве будут видеть не деспотическую власть насильника, а беспристрастного за­щитника всех. И вот тогда приносите, господа, повинную, от­рекайтесь от утопий и пожалуйте в наш старый мир. И поверь­те, все придут, никого не останется, ибо утопия, логически развиваясь, не может не дать абсурда. Вы понимаете теперь, чем дорога эта идея и почему я ставлю ее на первый план? Только этим путем мы возродим самых закоснелых преступни­ков, излечим самых безнадежных. Вот почему я буду очень вас просить: составьте специальную комиссию, пригласите туда хороших техников, агрономов. Разработайте мне подробно этот проект «Сумасшедшей» республики. Я даже место вам приблизительно намечу - где-нибудь около Оша, в Фергане или по Иртышу, между Семипалатинском и Усть-Каменогорском. В Европейской России такого уголка не найти. Сделайте также смету, чего все это будет стоить, и помните, что эту меру я считаю самой главной и самой неотложной в борьбе с революцией. А пока честь имею кланяться.

IX

Щегловитова сменил князь Васильчиков.

- Наш с вами разговор, дорогой князь, впереди, и он бу­дет долгий и серьезный. Теперь я едва буду в состоянии наме­тить только главные темы. Надеюсь, что мне, как ученику и глубокому почитателю вашего отца, воспитавшемуся на его произведениях, вы поверите: я счастлив, имея вас в числе со­трудников, да еще по такому важному отделу, как земледелие и землеустройство. Время коротко, и потому приступим прямо к делу. Скажите мне, во-первых, неужели это правда, что вы, сын князя Александра Илларионовича, стоите за уничтожение дворянского землевладения? Я этому не могу верить и потому вашей политики в этом несчастном аграрном вопросе совер­шенно не понимаю.

- Я боюсь, что дворянство осуждено историей и что наша задача - помочь ему благополучно и по возможности безбо­лезненно ликвидироваться.

- Князь! Как грустно мне это слышать от вас! Какая жес­токая ошибка думать, что русское дворянство свою роль уже закончило и должно уступить место демократии! Что такое демократия? Национальное обезличение, пошлая нивелировка умного и глупого, культурного и дикого, упразднение всех тра­диций, гибель всякого гения и таланта и торжество грядущего Хама? Этого ли надо желать для России? Затем, с упразднением дворянства вы социального, умственного и экономического равенства все же не введете, значит, в общественном организ­ме кто-нибудь будет занимать место верхнего класса. Кто же, позвольте спросить? Вы хороните русское земельное дворян­ство и желаете иметь американских ситцевых, нефтяных и стеариновых лордов? Вы снимаете герб и водружаете аршин. Я не отрицаю значения и заслуг русского купечества, но, прости­те меня, ни Карнеджи и Рокфеллеры, ни Саввы Морозовы и Гучковы роли дворянства не сыграют. А русское дворянство было лучшим из лучших. В нем никогда не было и тени со­словного эгоизма.

- Я вовсе не отрицаю великого культурного значения на­шего дворянства, но ведь перед нами же факт налицо: оно сходит со сцены, оно почти не борется ни за свою землю, ни за свое положение.

- О, как вы ошибаетесь! Оно не сходит со сцены само, его грубо выгоняют и упраздняют. В момент освобождения кре­стьян три четверти земельного дворянства погибло от невоз­можности организовать свое хозяйство при безумной и преда­тельской тогдашней финансовой политике. Остальная часть кое-как приспособилась, но ее начала разорять и добивать фи­нансовая политика Витте, сознательно подрывавшего дворян­ство. Теперь окончательно ликвидируете вы.

- Мы только облегчаем неизбежный естественный процесс.

- Бога ради, столкуемся. Неужели вы считаете нынешнее аграрное движение естественным процессом? Неужели вам не ясно, что весь аграрный вопрос заключается у нас в том, что голыми руками нельзя вести современного хозяйства, а вы за­ставляете это делать и барина, и мужика? Чтобы иметь высо­кую земледельческую культуру, необходимо, чтобы на каждую единицу площади обращался значительный оборотный капи­тал. У нас его нет, так как Россия разорена и совершенно обез­денежена. Отсюда мужик ковыряет кое-как свой надеж и си­дит голодный. Барин или вынужден закабалять мужика на свое хозяйство зимними наймами и безобразно низкой платой, или бросать хозяйство и обращаться в земельного ростовщика, раздавая земли в аренду за безбожную цену,- безбожную при нашей безобразной культуре, конечно. Разве не величайший абсурд, например, наши жалобы на постоянный рост земель­ных цен? Во всем мире этому радуются, этим гордятся. В Гер­мании за десятину песка платят до 3000 марок, у нас кричат, что 300 рублей за десятину великолепного черноземца граби­тельская цена! Да, весь народ помешался на прирезке земли, на разделе помещичьей земли, на упразднении частных экономий, которые он возненавидел. Откуда это взялось, как не от истощения земель и недостатка оборотных средств, допус­кающего только хищничество? Денежных знаков у нас не об­ращается, и 10 рублей на жителя, а много ли отсюда приходит­ся на деревню? Когда мужик видит деньги? Что он думает о правительстве, спаивающем его водкой? Каким образом вы его, голодного, нищего, пьяного, научите уважать культуру, кото­рой он не видит, и собственность, когда он весь окружен са­мым безстыдным грабежом?

- Прибавьте сюда общину.

- Оставьте общину, князь. Она ни при чем. Она только рав­няла мужика, не давая России обезземелиться и разбежаться куда глаза глядят. Община не отучает, а приучает к собствен­ности. Но у нее собственность иного вида, чем у нас. Там она семейная и основана не на мертвой букве закона, а на верной расценке труда каждого из членов семьи. Эта расценка изуми­тельно точна. Крестьянская девушка сегодня поденную плату несет большаку, а завтра спрячет в свой сундучок, потому что это ее личный заработок. И попробуйте из этого заработка взять хоть копейку! Смешно и жалко смотреть на ваши усилия разложить общину и расселить мужиков на хутора. Попробуй­те измените национальный характер великоросса, который не­мыслим без улицы, без мира, без тесного соседства. Я смотрю на общину не как на тормоз, а как не лучшее орудие к подня­тию сельского хозяйства, умейте только ее на это направить. И вот об этом именно я собирался с вами говорить. Спасение России не в перераспределении землевладения, не в уничто­жении поместного класса и культурного хозяйства. Спасение - в народном кредите. С этим вопросом нельзя медлить ни дня, ни часа! Но это дело финансового ведомства, а не ваше. Ваше дело направить все усилия для технического подъема земле­делия, для широкой организации агрономической помощи всех видов, для устройства переселений. Переселения не только устранят земельную тесноту, где она действительно есть, но и укрепят за нами окраины. И я не знаю, какая часть вопроса важнее. Остановка переселенческого движения есть величайшее преступление, оно может нам стоить Сибири. За­тем необходима самая широкая постановка продовольственно­го вопроса. Он должен быть вновь передан земству, но цен­тральное им заведывание должно быть ваше. Государствен­ный хлебный запас должен быть регулятором цен на хлеб и вместе с тем могущественнейшим рычагом к поднятию земле­делия. И здесь земства будут естественными вашими органами. Усердно прошу вас немедленно же поставить этот вопрос на разработку в связи с реформой Крестьянского и Дворянского банков и мелиоративного кредита. Все это должно быть органически между собой связано.

(Продолжение следует)