«Пора, пора открыть из-под спуда русскую науку...»

Ниже мы переиздаем речь 1899 г. выдающегося русского экономиста, публициста, писателя, общественного деятеля, известного сельского хозяина и изготовителя плугов Сергея Федоровича Шарапова (1855-1911) (см. о нем подробнее: «Как бы мы низко не упали, Россия таит в себе все нужные силы для возрождения...»).

Публикацию (в сокращении), специально для Русской Народной Линии (по изд.: Сергей Шарапов. Сочинения. Кн. третья. - СПб.: Тип. А.А. Пороховщикова, 1899.- С. 44-86) подготовил профессор А. Д. Каплин.

Постраничные сноски автора перенесены в окончание текста и оставлены без изменений.

Название и примечания в квадратных скобках - составителя.

 

 

+ + +

Марксизм и русская экономическая мысль.

(Речь в «Собрании экономистов» произнесенная 5 февраля 1899 г.)

 

Мм. гг.

Недавно мне пришлось быть в Финляндии и участвовать в одном обеде среди выдающихся представителей местной печати и науки. Меня спросили: что это за явление в русской жизни марксизм? Я ответил, как подсказывала совесть и, каюсь, мое очень плохое знакомство с деталями учения Маркса и его последователей. Этот ответ не имеет для вас никакого значения. Но затем я предложил вопрос:

-                   А у вас, господа, марксистское движение сильно?

По лицам окружающих я увидел, что сказал нечто смешное и что моим, очень вежливым, собеседникам стало как-то неловко. Закончил недоумение профессор Даниэльсон [1]. Я нарочно его называю, так как в случае неверной передачи его слов он может меня опровергнуть. Он отвечал:

-                   Для марксизма у нас, я думаю, нет места. При изучении политической экономии, Маркса, конечно, отмечают и разбирают. Но ведь наука давно его переросла и разобла­чила. А как руководитель общественного движения, как провозвестник идеалов, кого же он у нас увлечет? Наша молодежь глубоко национальна и трезва. Университетская наука стремится осветить народную жизнь и не гоняется за фанто­мами, а потому университет является неразрывно связанным с жизнью, за нее думает. А затем в самой жизни нет тех вопросов, которые позволили бы увлечься Марксом. Земледелие и промышленность идут рука об руку. Между сословиями нет ни розни, ни зависти. Правительственная деятельность выражается в положительном творчестве, осо­бенно в области экономической и просвещения. Нет, у нас марксизму места нет, и о марксистах в Финляндии мы даже не слыхали. Так закончил профессор Даниэльсон.

Марксизм наше русское явление. В нашей русской почве есть что-то, ему, благоприятствующее, его вызывающее. Но ведь мы хорошо знаем, что «Капитал» Маркса написан давно, а марксизм, как общественное движение, вырос недавно. У него были предшественники, которые на наших глазах отцвели и были развенчаны. Сначала хождение в народ, согласен, с целями самыми идеальными, но увы, - народом не одобренными и не понятыми. Потом явилось движение «на землю», в мужики, движение, центром которого был покойный А. Н. Энгельгардт [2]. Затем пошло «опрощение» по рецепту графа Льва Толстого и наконец закончилось марксизмом. Это было внешнее проявление умственной жизни и умственных течений нашей молодежи. Но внутри слагались, вырастали и видоизменялись два направления: сначала чисто западническое, либеральная и космополитического оттенка, и рядом с ним более передовое народническое, искавшее своих устоев в особенностях быта и психического склада русского народа, хотя целую область духа исключавшее, назы­вая ее метафизикой. Это течение долгое время видимо одолевало, затем как то начало переживать само себя; наступила новая группировка: народники подались назад, вперед вышли марксисты, создавшие целую литературу и выдвинувшие своих корифеев гг. Струве [3] и Тугана-Барановского [4].

Как общественный течения, я согласен, могут быть у нас обозначены только эти два. Здесь вся масса русской молодежи, то, что мы называем интеллигенциею. Вне этих групп - единицы, работающие особняком и никакого общественного движения, ни общественных направлений не представляющие.

Между этими двумя течениями, из которых одно, старшее, как уже сказано, ослабевает, ведется неустанный спор, который со столбцов газет и журналов перешел наконец на кафедру, в устную беседу.

Представителем народничества выступил в этом собрании недавно сын покойного профессора и вождя движения «на землю» Николай Александрович Энгельгардт [5]. Три заседания под ряд занимался он марксизмом, со своей, на­роднической точки зрения, уличая представителей этого направления в непоследовательности, в курьезных и даже безнравственных по отношению к русскому народу выводах и стараясь доказать правоту и последовательность своего ла­геря.

В чем же была сущность длинных речей Н. А. Энгельгардта? Увы! Отнюдь не в критике самого Маркса, отнюдь не в указании научной несостоятельности этого учения, а в обвинении своих противников в неверном истолковании основных и подлинных идей своего «великого» учителя. Г. Энгельгардт так-таки прямо и называл Карла Маркса великим и гениальным. Марксисты, в лице своих корифеев - писателей, извратили и исказили это безсмертное учение, а вот, они народники остались ему верны и представляют его подлинных продолжателей и толкователей...

Мне, как одному из представителей славянофильской школы, отлично сознающему, что, по обстоятельствам места и времени наши воззрения не могут не только увлечь интел­лигентную молодежь, но даже ее заинтересовать, - разумеется не пришло, бы и в голову вмешиваться в этот, так ска­зать, домашний спор, если бы одна черточка, случайно подмеченная, не подсказала мне, что явиться на эту кафедру уже можно, а пожалуй и необходимо.

До сих пор спор велся примерно следующим образом. Позволю себе привести коротенькую цитату из самой последней статьи вождя марксистов, г. Струве:

«Прежде всего г. Туган-Барановский обвиняет г. Бул­гакова [6] в том, что он «мало оригинален» и слишком лю­бит jurare in verba magistri («Мир Божий», 123). «Из­ложенное у меня решение вопроса о роли внешнего рынка для капиталистической страны, целиком принимаемое г-ном Булгаковым, отнюдь не взято у Маркса» - заявляет г. Туган-Барановский. Нам кажется, что это заявление неверно, ибо решение вопроса взято г-ном Туган-Барановским именно у Маркса; оттуда же, несомненно, взял его и г. Булгаков, так что спор может вестись не об «оригинальности», а о поминании того или другого положения Маркса, о необходи­мости так или иначе излагать Маркса. Г. Туган-Барановский говорит, что Маркс «во II-м томе, вопроса о внешнем рынке совершенно не затрагивает» (1 с.). Это неверно. В том самом отделе (III-м) второго тома, в котором изложен анализ реализации продукта, Маркс совершенно определенно выясняет отношение к этому вопросу внешней торговли, а, следовательно, и внешнего рынка. Вот, что говорит он об этом...[i]» и т. д.

Затем я позволю себе привести еще одно примечание:

«Указывая, что Туган-Барановский, Булгаков и Ильин излагают буржуазно-апологетическую теорию, я вовсе не хочу этим сказать, что они излагают ее с буржуазно-апологе­тическими целями. Наоборот, они с достаточной резкостью выясняют свою практическую позицию, не имеющую ничего общего с апологетизмом и буржуазностью. Эта оговорка была необходима в виду возможного недомыслия или пере­держки со стороны литературных противников нашего направления»[ii].

В таком споре нам, славянофилам делать нечего. Карл Маркс как для обеих спорящих сторон, так и для споров междоусобных, внутри одной стороны, является своего рода Священным Писанием, которое можно коммен­тировать, раскрывать, толковать, но отнюдь не критиковать. Но среди здешних споров, может быть, в пылу раздражения, вырвались кое у кого из г.г. марксистов восклицания, что г.г. Струве, Туганы-Барановские и др. не суть ни пророки, ни авторитеты, что они даже «узки». Почудилось даже, что явился некоторый скептизм и по отношению к самому «великому» Марксу...

Вот это-то маленькое и незаметное явление показалось мне признаком, не скажу разочарования, но некоторого утомления в марксистских кружках. Нельзя же в самом деле долго жить замкнутой жизнью ума, копаясь в туманных положениях одного авторитета и только комментируя на все лады его и его комментаторов. Если не в «Мире Божьем» то в Божьем мире есть кое, что и другое, кроме экономического материализма. Живая душа запросила живого, условность и вечное повторение одного лишь марксистского «свят, свят, свят» стало очевидно скучным.

Решив занять ваш сегодняшний вечер моей беседой, я, повторяю, далек от того, чтобы желать использовать такое настроение в делах нашего направления, нашего лагеря. В этом смысле у меня нет никаких иллюзий. Между славянофильством и всеми фракциями современной интеллигенции - бездна. Наш протест против современной действительности исходит не оттуда, откуда идет ваш, направляется не на то, на что направлен ваш. Наши верования не могут быть симпатичны вашему отрицанию и обратно. Грустно нам видеть даром пропадающую огромную умственную силу нашей молодежи, но что же делать? Условия места и времени не позволяют даже надеяться повернуть ее на другой путь, на путь положительного творчества...

Моя задача другая. Я хочу воспользоваться моментом как бы вашего раздумья, чтобы совершенно объективно и спо­койно напомнить вам, что каково бы ни было направление, каковы бы ни были симпатии, в тех вопросах, о которых здесь спорят, надо стараться прежде всего стать твердо на почве науки, на почве свободной критики, свободного, а не загипнотизированного мышления.

Я не буду поднимать здесь старого вопроса о национальности в науке, так хорошо освещенного Юрием Самариным [7]; я напомню лишь то положение, что наука, в особен­ности гуманитарная, может быть жизненна и составлять равноправную долю общечеловеческой науки только тогда, когда она не безлична, когда на ней лежит отпечаток психических особенностей создающего ее народа. Только при этих условиях она оригинальна и продуктивна. Истина одна, но каждый народ идет к ней своим путем, согласно своему духовному складу, видит и схватывает лучше одну какую-либо часть, ему более понятную и родственную. Происходит как бы мировое разделение труда, в результате коего полу­чается обмен умственных богатств. Англичанин, фран­цуз, германец, русский, все культурные народы должны быть совершенно равноправны в этом общем творчестве. Но англичанину легче попять, изучить и дать научное определение той стороне его бытия, которая составляет особен­ность его народа и не повторяется у русского, и обратно. Каж­дый народ глядит на истину немножко под своим углом зрения, и эта истина раскрывается перед ним только в оригинальном творчестве, а не в заимствованных готовых результатах чужого, часто принимаемых на веру. Все заимствованное поэтому менее жизненно, менее действенно ж менее ценно для человечества, чем свое, оригинальное, ор­ганически сложившееся и идущее в великую общечеловеческую семью со своей собственной физиономией. В Адаме Смите, Дарвине и Ньютоне всякий сразу узнает англичан, в Декарте, Паскале и Прудоне - французов, в Гете, Гегеле и Рошере или Тюнене - немцев, во Льве Толстом, Аксакове, Пушкине - русских.

Везде я указал среди других великих имен также и экономистов. Между русскими я не назвал никого, да их и нет, таких по крайней мере, которых образованное человечество знало бы и считало вполне своими. Отсюда можно заключить, что в области экономии наша родина не дала, не могла, или не успела дать еще своего великого экономиста.

Но почему же так? Неужели у нас нет экономической жизни? Наоборот, есть, огромная и сложная, и вдобавок совершенно оригинальная. Такая жизнь не могла возбуждать аналитической мысли, не могла, казалось бы, не вызвать и своих экономических построений. Но, может быть, таковые и есть, да только мы их не видим и не знаем?

Из того, что русская литература, давшая такие огромные и разнообразные вклады в общечеловеческую сокровищницу, упорно не выдвигала до сих пор ни одного мирового эконо­миста, можно, пожалуй, заключить и нечто иное. Не отвращалась ли русская мысль от западного толкования экономиче­ских явлений, не относилась ли она отрицательно к самой возможности признать особый мир экономических явлений со своими особыми законами?

Но я не хочу забегать вперед и попрошу вашего внимания к единственному оригинальному русскому экономисту, ко­торый, однако, не только в европейской, но и в русской экономической науке совершенно неизвестен, никем никогда не разбирался и не изучался. А он интересен уже по своей попытке дать оригинальную, вполне русскую теорию экономи­ческих явлений, интересен, может быть, и для вас, как первый, по времени, критик Маркса в русской литературе.

Я говорю о покойном Никите Петровиче Гилярове-Платонове [8]. После него остался небольшой конвертик с бегло-написанными заметками но экономическим вопросам, набро­сками без всякой системы и даже связи. Но из этих клочков обнаружилось вот что: работая над вопросами выс­шего нравственного порядка и ища разрешения мучивших его всю жизнь великих вопросов, покойный наталкивался постоянно и на экономическую сторону человеческого бытия. Ища и в ней гармонии и законов, он жадно изучал всех крупных западных экономистов, без различия школ и направлений, сличал их, сверял, пропускал чрез свой анализ и плод этой работы записывал на отдельных листках, складывая в отдельный конверт. Очень скоро начала вы­ясняться основная мысль и внутренняя связь всей этой ра­боты. Ни одна школа, ни один термин не удовлетворяли Гилярова. Везде он видел односторонность, узость взгляда, ограниченность мысли. Приходилось все перерабатывать заново, начиная с основных определений науки. И вот, стала обри­совываться совсем новая форма политической экономии, на­чало выясняться ее место и значение в ряду других наук о человеке, и это место оказывалось не самостоятельным, а подчиненным.

Большого труда стоило привести в некоторый порядок листки Гилярова, но когда они были пересмотрены и изданы, то профессор Тарасов, к которому издательница обратилась с просьбою написать введение, писатель, крайне осторожный, счел себя в праве выразиться так:

«... наброски эти местами таят в себе такую глубину мысли, свидетельствуют о такой шири взгляда, являются результатом такого объективного и всестороннего изучения предмета, что они не только стоят иного целого, но и пре­восходит многое из появившегося до сих пор в области самостоятельной русской экономической литературы. Читая эти наброски, составившиеся, как выражается сам автор, из рассуждений, не связанных рутиной политико-экономических учебников какого бы ни было лагеря, невольно задаешься вопросом: что же было бы, если бы преждевременная смерть не оторвала автора от начатой им работы, и он довел ее до конца, хотя бы даже только в тесных рамках той про­граммы, которая приложена к концу книги? По всем вероятиям было бы то, чего до сих пор нет в нашей литературе, а именно: вполне самостоятельный очерк поли­тической экономии, который, конечно, скоро вытеснил бы собою все компилятивные или на контроверзах основанные руководства, очерки и курсы, занимающие пока первенствующее место в русской учебной литературе политической экономии»[iii].

Эго говорит мм. гг. профессор финансового права, т. е. сам экономист. Что же поразило его больше всего в этих листках, что дает им цену в науке? А вот, что гово­рит тот же комментатор:

«Такое отсутствие цельности и системы, конечно, могло бы послужить достаточным основанием к сомнению в полез­ности всей книги, если бы в ней не выдвигалось на первый план нечто такое, чего обыкновенно или совсем нет в политико-экономических трактатах, или же проскальзывает в них как бы совершенно случайно, а именно: анализ значения психического, морального элемента в человеческой экономии»[iv].

Этого одного достаточно, я полагаю, что бы наша эконо­мическая наука должна была пристально заняться изучением Гилярова. Но она этого не сделала. Гораздо легче идти про­торенными ходами мысли, чем создавать свои новые пути, гораздо легче компилировать и переводить, чем думать и, строить самому, не зная вдобавок, что может выйти в конечном выводе. Но это же тем более оправдывает мое желание разорвать эту печальную систему замалчивания и позна­комить вас по крайней мере с некоторыми положениями и выводами так несправедливо забытого автора. Не будем забывать кроме того, что Гиляров, как уже сказано, был первым по времени русским критиком Маркса. Появление «Капитала» в первом его издании уже застало Гилярова за изучением экономических европейских теорий и, конечно, он с жадностью схватился за основателя новой школы.

Вы мне разрешите познакомить вас с несколькими листками, где занесены главные замечания Гилярова по по­воду Маркса. Он прежде всего указывает «на связь, в которой стоит одностороннее экономическое направление с односторонним философским направлением. Материалистическое направление мысли повело к тому, что вопрос обще­ственности объявлен вопросом желудка, а отсюда односто­ронность в определении понятий о богатстве и ценностях, и односторонний идеал общественного устройства, не знающий, что делать с интеллектуальными отправлениями. Маркс посмеивается над услугами, введенными в число экономиче­ских элементов. Название действительно неудачно, но явление, им обозначенное, тем не менее существует и при­надлежит к числу экономических элементов»[v].

Затем Гилярову тотчас же бросается в глаза упущен­ный из виду Марксом элемент воздержания, составляющий существенное различие между миром животных и миром человеческим. Вот, какие отсюда сами собой строятся выводы:

«Уже по этой одной способности к воздержанию духовная жизнь есть не только цель растительной, но она ею и упра­вляет; она дает бытие самой экономии, служит основанием материального прогресса. Не руки работают над природою, изготовляя из нее способное к растительному усвоению благо, а разум. Поступая по методе Смита [9], при отыскивании экономических факторов, мы должны бы признать, что субстанцией всякой стоимости есть не труд, а ум, по­тому что сам труд в том же, даже более точном смысле, есть воплощение ума, как продукта есть воплощение труда. Труд есть не элемент, вошедший в химический состав продукта, а сила, приложенная к материалу, двигатель. Двигатель же рук есть ум. Следовательно, стоимость прихо­дится измерять количеством потраченного ума. Но здесь всякая мера исчезает. Ум рабочего, пожалуй, можно отоже­ствить с его руками и назвать общим именем труда. Ум в этом случае есть только маятник; но функция ума не ограничивается этим. Ум распорядителя, ум предпри­нимателя, ум, наконец, изобретателя: в каком количественном отношении стоят они к своему исполнителю - рукам? Во всяком случае и с этой точки зрения труд не есть ни источник, ни меритель ценности; то и другое есть ум, истинная субстанция ценности. Ум есть изобретатель, следовательно, родоначальник стоимости; он же есть ценитель, ибо определяет потребности, которые не представляют в себе твердого и неизменного; следовательно основание ценно­сти, и следовательно субстанция в обоих направлениях[vi]..»

Пусть материализм настоящего века отвергнет разделение функций труда на низшие и высшие, и умственную деятельность уравняет с физическою. Но остается вот разница: изобретатель незаменим; он есть монополист по природе, а мускулы заменимы. И не только изобретатель, но распоря­дитель и наблюдатель. Не всякий рабочий способен быть десятником, а всякий десятник есть уже способный рабочий. Способность к мускульной работе есть перейденная ступень. А следовательно, интеллектуальная сила есть не специальность, а высшая функция, Mehrweth, добавочная стоимость, упо­требляя выражение Маркса, и следовательно эквивалента, которого заслуживает умственный деятель за свое участие в производстве, заслуживает несоизмеримо большей премии. Несоизмеримо именно по своей незаменимости. Можем пред­ставить себе толпу африканских негров, приставленных к работе, которые, оставленные себе, ничего не произведут, или произведут бестолочь, а под руководством плантатора производят дорогие ценности. Какая доля выработанной ценности кому принадлежит?»

Отсюда естественный переход к анализу заработной платы и рабочих часов. Является необходимость уяснить себе сущность труда. Определив его, как покорение при­роды в смысле направления стихийных ее сил к деятельности не слепой, а целесообразной, в смысле по­лучения не продукта природы, но человеческого изделия, Гиляров останавливается над анализом умственного труда. «Умственный труд есть ли труд? Если да, тогда труд должен быть разделен на непосредственный - мускульный и посред­ственный - нервный. Не причислить же умственного труда к труду не только в смысле усилия, но и в смысле покорения природы, с целью усвоения материи, невозможно. Даже без кооперации и без разделения труда, мускульный труд, ограничивающийся самим собою, не существует: ему предшествует и ему соответствует напряжение нервов, которые двигают мускулами, и еще прежде производят представления и ощущения, вызывающие на мускульный труд. Вернее - именно нервный-то труд и есть главный производитель. Без него труд перестает быть тем, чем он есть, творчеством, оставаясь механическою силою, тожественною с паром или лошадью. Руки и мускулы только орудие мозга. В разделении труда это яснее. Архитектор чертит план, плотник строит. Что плотник или каменщик без архи­тектора? Но тогда он сам архитектор. А без этого и дома не выйдет: выйдут слепые, случайные движения, однозначащие с явлениями природы.

Когда станем на эту точку зрения, вся политическая экономия перевертывается, и Адам Смит со всеми последователями обличается в односторонности. Прежде, чем пускаться в теоретическое разъяснение, обращусь к примеру, и возьму для него, например, хоть постройку знаменитого Волжского моста. Разберем составные его экономические элементы, и, следуя господствующему воззрению, переберем участвовавших работников: слесарей, плотников, кузнецов, углекопов, паровщиков, машинистов, словом всех, кто участвовал в отделке материала, в подвозке и установке его на место. Но не забудем и строителя. Его и не забывают конечно, об нем скажут, что он участник кооперативного труда. Но как определить его место? И так как вопрос экономический, то какую ценность справедливо определить его труду? Разом, во-первых, бросается в глаза вся неприложимость пошлого измерения, предлагаемого Марксом, посредством рабочих часов. Умственная работа по суще­ству недоступна измерению временем, не основательно прибегнуть, при измерении ее, и к понятию интенсивности. Меритель, очевидно, должен быть приложен какой-то другой. Чудовищною несправедливостью будет, если всю ценность труда ограничим черчением планов и временем, для них требовавшимся. Прежде, чем начертить, надобно обдумать, надобно произвести исчисления, надобно свериться с книж­ками. При исчислениях можно миллион раз ошибиться, миллион раз поправлять; можно просидеть за планом многие годы; может план мгновенно предстать фантазии в конченном виде. Во все время работы материал, бумага и перо, и даже мысленное представление, имеют совершенно несуще­ственное значение; ничто не тратится, кроме внутренней жиз­ненной силы, и ничего не портится, как при мускульных опытах с материалом. Однако, плод фантазии и ума есть член равнозначительный всему остальному в постройке моста, всем этим каменщикам, кочегарам, слесарям, взятым вместе. Весь мост является только исполнением идеи, и каждый из работников по праву может быть представлен раздвоенным на исполнителя и умствователя, и в последней половине, умствовании, заемщиком чужой мысли, ему переданной, без чего вся его работа - ничто и даже не может возникнуть к бытию.

То, что видим на постройке Волжского моста, повто­ряется ежеминутно: в каждом экономическом моменте неизменно взаимно сопутствующими - замысел и исполнение[vii]».

Отсюда естественный переход к капиталу, и снова здесь приходится Гилярову перестанавливать все понятия и давать новые определения.

«Когда вещь природою, при содействии труда, приведена в вид мне нужный (годный для моего потребления, приноровленный), она есть капитал,- дотоле, пока не потреб­лена, не возвратилась в прежний вид, не отдана обратно природе в разложенном виде. Не только фабрика, дом, скот, но и зерно, и самое поле есть капитал. Поле без поддержки глохнет, как и скот без надзора дичает; то и другое возвращается в состояние природы. Капитал есть покоренная природа, в каком бы виде ни на есть; только степени участия человеческого разные, начинаясь от величи­ны, почти равной нулю и доходя в другом конце к такому напряжению, где действие природы доходить почти до нуля. Скотовод на одном конце, ремесленник на другом.

То, что достигнуто трудом, есть заработок, и капитал и заработок, согласно вышесказанному, одно и тоже; разница, с которого конца смотрим. Откуда - заработок; куда - капитал. Оставляя заработок капиталом, я хочу, чтоб труд мой кончился, по крайней мере, дошел до возможного minimum'а, чтобы природа работала на меня даром. Говоря обыденным языком, я желаю иметь доход, и он должен последовать, в чем бы ни состоял мой заработок. Я ткач, получил за свою работу деньги, но я на них куплю те­ленка, который через два года будет коровой, или цып­ленка, который через год будет курицей, приносящей плод независимо от моих усилий. Следовательно, капиталу присуща способность давать самостоятельный доход, самостоя­тельный, разумеется, в относительном смысле. Следовательно, процент есть заработок продолжающийся с моего заработка с постепенно уменьшающимся моим участием, заработок во второй степени, можно так выразиться, а².

«Как же этот заработок во второй степени, а², дости­гается? Разным образом, смотря потому, сколько я себе оставляю участия. Я покупаю курицу, но могу отдать деньги другому, который купит курицу или что другое. Я разработал участок, повырыл пни, распахал и посеял, да не пшеницу, а траву, часть пустил под сад. Сад и трава берут меньше труда. Обращаюсь за примером к ореховому дереву; впрочем, и луговина хороший пример.

Отсюда следует, что между рентой и процентом нет существенная различия; то и другое берется за даровые силы природы; с другой стороны между капиталом и позе­мельной собственностью исчезает различие; собственность обра­щается в такой же капитал, с разницею единственною, относящеюся к удободвижимости капитала в тесном смысле, чего нет за собственностью. Это выяснится из теории найма и займа[viii].

Откуда эта даровая сила, от природы или от труда, это безразлично; то и другое уравнивается; натурально-черноземная земля потребует за себя столько же, сколько доведен­ная до черноземности удобрением, и в этом-то смысле рента сливается с процентом, и закон ренты невидимому должен получить иное объяснение, нежели дает ему Рикардо[ix][10].

Капитал, по мнению Гилярова, начинается с того мо­мента, когда является собственность. Этому исследованию по­священы остроумнейшие соображения, на которых я не останавливаюсь.

<...>

Одним словом, вывод Гилярова повсюду одинаковый. Экономические явления сами по себе не могут составлять самодовлеющего замкнутого мира, и не они, не их законы управляют человеческим общежитием, но законы иного рода и иного мира - законы нравственные. Эти законы должны охваты­вать собою и проникать насквозь мир человеческой экономии, которая, как наука, если таковая возможна, будет не что иное, как учение о подчинении человеку природы в целях его хозяйственного преуспеяния.

Отсюда и самый ход человеческого прогресса представ­ляется Гилярову совершенно иным, чем всякой иной эко­номической школе, кладущей в основу материалистическое воззрение или пользу, как основу человеческих действий. Вот, это место крайне существенное для счисления радикально противоположных воззрений Маркса и Гилярова.

«Маркс красиво изобразил логический процесс капита­лизма. Но он ограничился: а) почти одною мануфактурною промышленностью, уделив сравнительно мало внимания земледелию и ровно ничего интеллектуальному миру; б) берет одну страну, нужды нет, что образцовую, но судьба ее есть звено в цепи других. При определении прибавочной стои­мости он предполагает готовыми материал и машины, на­чиная с пункта, где приставлен к ним рабочий. Но отпра­вимся выше; посмотрим на корабельщика, привезшего хлопок, на плантатора, который его собрал, и негра, который его возделал. Маркс упоминает, правда, о колониальном хищении, составившем богатство Англии, но в своей картине забывает американского негра и китайского кули. Попробуем-ка, однако, приложить и к ним их право на полный заработок, пропорционально рабочим часам, - много ли оста­нется не только для рабочего, но и для капиталиста Великобритании? Не один капиталист, но и рабочий чрез него эксплуатирует и грабит негра и малайца. Если собствен­ность должна быть общая, то не одной Англии, а всего мира. Маркс, международный основатель, спора нет, но международность понимается в смысле частных отношений между хозяевами и рабочими цивилизованных стран. Развернем проповедуемое начало во всю широту и покроем им земной шар, не исключая ни одного в свете хозяина, ни одного в свете рабочего: капиталистический процесс представится в ином виде. «Крупная собственность пожирает мелкую и под конец экспроприаторы экспроприируются». Как? Во всем мире? Не смотря на разнообразие промышленностей? По большей мере, можно представить, что будет один прядильщик на весь мир, один ткач, наконец и один землевладелец. Вот, к чему должен идти процесс поглощения, и логически, тем путем, каким идет Маркс, необходимо для перехода в обратную экспроприацию, чтобы один сосредоточил у себя и все виды богатства. Это совершенная ахи­нея, противоречащая другому основному закону капиталистического производства - дроблению труда, не отрицаемому Марк­сом, напротив им самим признаваемому за один из основных законов.

<...>

Итак, вот окончательный вывод Гилярова: материальный прогресс, неслыханные успехи техники направлены к освобождению человечества от труда, к такому полному по­корению внешней природы, в конце концов все будет работать машина, человек явится лишь потребителем, а работником останется интеллект, изобретатель. Но чтобы при этих условиях человеку жилось хорошо и не было бы ни экономических владык, умирающих от пресыщения ро­скошью, ни обездоленных и голодных экономических рабов,- одних экономических законов недостаточно. Необ­ходимо в ту же меру действие закона нравственного, управ­ляющего человеческими отношениями подобно тому, как творческий ум человека будет управлять природой. Коренная ошибка Маркса и его школы - ждать пришествия этого рая на земле путем искусственной регламентации отношений, путем внешнего порядка, имеющего возникнуть на экономиче­ской почве и в экономическом мире. Здесь выхода нет и самое лучшее человеческое устройство, какое только может вообразить себе мысль человека, окажется схожим с арестантскими ротами. Все дело в нравственном законе.

***

Гиляров остановился на этом. Он дал полный анализ всех элементов экономического механизма и определил место и роль в нем как психической стороны человека, так и нравственного закона, верховного управителя экономических явлений, сообщающего им и цель и разумность. Остановимся на этом и перейдем к другому русскому мы­слителю, не менее оригинальному, Владимиру Сергеевичу Со­ловьеву[11].

Я не имел случая узнать, был ли наш уважаемый философ знаком с «Основами экономии» Гилярова, когда писал свою книгу «Оправдание добра». Судя по изложению его экономических воззрений, сделанному в 13-й главе этой книги («Экономический вопрос с нравственной точки зрения») можно с уверенностью сказать, что нет. По ходу мысли видно, как работала она совершенно самостоятельно, имея пред собою не союзника и помощника в лице Гиля­рова, а только противников, в лице представителей западных школ, буржуазных, или социалистических, одинаково.

Вл. С. Соловьев сделал замечательную попытку дать полную нравственную философию т.е., узнать те законы, ко­торыми управляется человеческий мир в разнообразнейших сторонах своего бытия,- законы, сознательное повиновение коим приносить людям благо и радость, а нарушение или забвение,- страдание и горе. Я не буду касаться этой работы в ее целости, но остановлюсь на том ее отделе, где автор исследует роль и значение экономических явлений, в сфере нравственной. Из сказанного выше вам будет сразу понятно, что Вл. С. Соловьев начинает соб­ственно оттуда, на чем остановился Гиляров. Но он под­ходит к вопросу несколько с иной стороны. Гиляров искал законов, управляющих экономическими явлениями, и путем всестороннего анализа этих явлений, пришел к со­знанию подчиненности мира экономического миру нравствен­ному. Соловьев спустился в экономический мир с высот нравственной философии и позвал этот мир к суду.

Вот исходная точка зрения Соловьева:

«Принцип человеческого достоинства, или безусловное значение каждого лица, в силу которого общество определяется, как внутренне свободное согласие всех, - вот един­ственная нравственная основа общества[x]. Многих нравственных основ, в собственном смысле этого слова быть не может, как не может быть многих верховных благ, или многих нравственностей. Легко доказать, что религия (в своей данной исторической конкретности), что семья, соб­ственность, не имеют сами по себе значения нравственных основ в собственном смысле» [xi]).

Объяснив, что и религия, и семья должны сами получить нравственную основу, т. е. оправдать себя, автор так говорит о принципе собственности, который, если припомним указание Гилярова, составляет начальный момент в развитии отношений собственно экономических:

«Что касается до собственности, говорит Вл. С. Соловьев, то признать ее нравственною основой общества, следовательно, чем-то священным и неприкосновенным, есть не только логиче­ская, но для меня, например (как полагаю и для других моих сверстников), даже и психологическая невозможность: первое пробуждение сознательной жизни и мысли произошло в нас под гром разрушения собственности в двух ее коренных исторических формах - рабства и крепостного права; это разрушение и в Америке, и в России требовалось и совершалось во имя общественной нравственности. Мнимая неприкосновенность была блистательно опровергнута фактом столь удачного и совестью всех одобренного прикосновения. Очевидно, собственность есть нечто, нуждающееся в оправдании, требующее нравственной основы и опоры для себя, а никак не заключающее ее в себе»[xii].

Отсюда ясно и отношение автора к явлениям экономиче­ского порядка:

«Признавать в человеке только деятеля экономического - производителя, собственника и потребителя вещественных благ - есть точка зрения ложная и безнравственная. Упомянутые функции не имеют сами по себе значения для человека и нисколько не выражают его существа и достоин­ства. Производительный труд, обладание и пользование его ре­зультатами представляют одну из сторон в жизни человека или одну из сфер его деятельности, но истинно человеческий интерес вызывается здесь только тем, как и для чего человек действует в этой определенной сфере. Как свободная игра химических процессов может происхо­дить только в трупе, а в живом теле эти процессы свя­заны и определены целями органическими, так точно свободная игра экономических факторов и законов возможна только в обществе мертвом и разлагающемся, а в живом и имеющем будущность хозяйственные элементы связаны и определены целями нравственными, и провозглашать здесь laissez faire, laissez passer значит говорить обществу: «умри и разлагайся» [xiii].

Суд, произносимый Вл. С. Соловьевым над ходячими воззрениями экономистов, гораздо строже, чем у Гилярова, но противоречия между ними нет никакого. Это еще более обнаруживается из следующего места.

«Хотя необходимость трудиться для добывания средств к жизни есть действительно нечто роковое, от человеческой воли независящее, но это есть только толчок, понуждающий человека к деятельности, дальнейший ход которой определяется уже причинами психологического и этического, а вовсе не экономического свойства. - При некотором осложнении общественного строя не только результаты труда и способ пользования ими - не только «распределение» и «потребление»,- но и самый труд вызывается, кроме житейской нужды, еще другими побуждениями, не имеющими в себе ничего физи­чески принудительного, или рокового, например, чтобы на­звать самые распространенные, - страстью к приобретению и жаждою наслаждений. Так как не только нет экономического закона, которым бы определялась степень корыстолюбия и сластолюбия для всех людей, но нет и такого закона, в силу которого эти страсти были бы вообще неизбежно присущи человеку, как роковые мотивы его поступков, то значит поскольку экономические деятельности и отношения определяются этими душевными расположениями, они имеют свое основание не в экономической области и никаким экономическим законам не подчиняются с необхо­димостью. Более того: обстоятельство, что человек является экономическим деятелем в силу нравственных качеств, или пороков, делает вообще невозможными какие бы то ни было экономические «законы» в строгом научном смысле этого слова.

Возьмем самый элементарный и наименее спорный из этих, так называемых, законов, именно тот, согласно которому цена товаров определяется отношением между спросом и предложением. Это значит: чем товар больше тре­буется и чем его при этом меньше налицо, тем он до­роже стоит - и наоборот. Без всякого сомнения так обык­новенно бывает, но если обычный ход явлений составляет уже научный закон, то не видно, почему такое же значение не принадлежит и следующим достоверным результатам наблюдения: «не обманешь - не продашь», «от трудов праведных не наживешь палат каменных» и т. п.?

Установляющие и благочестиво принимающие «закон» торговой ценности и другие «естественные» законы, управляющие будто бы всеми экономическими отношениями, очевидно не отдают себе ясного отчета в значении самого термина закон. Законом в научном смысле называется, в отличие от простых данных наблюдения, такая связь явлений, которая имеет в своей сфере свойство всеобщности и не­обходимости, т. е. непременно обнаруживается в каждом случае, входящем в область применения этого закона. Есте­ственный закон выражает не то, что обыкновенно бывает, а то, что бывает неизбежно,- он не допускает никаких исключений. Всякое действительное исключение из за­кона показывает недействительность самого закона, т. е., что утверждаемая им связь явлений ошибочно принята за всеобщую и необходимую; иначе пришлось бы признать данное исключительное явление за событие сверхъестественное. Представим себе, однако, богатого, но благотворительного товаровладельца, который решил при повысившемся от тех или других причин спросе на имеющийся у него в постоянном количестве предмет необходимого потребления, не повышать цены, или даже понизить ее для блага нуждающихся ближних,- это будет прямым нарушением предполагаемого эко­номического «закона», а между тем, при всей необычности такого явления, конечно, никто не найдет его сверхъестественным; следовательно, самый закон должен быть признан мнимым»[xiv].

Но мнимыми, по Соловьеву, оказывается не только ука­занный здесь закон спроса и предложения, но и вообще все, так называемые экономические законы. Автор говорит об этом прямо и даже резко:

«Так как подчинение материальных интересов и отношений в человеческом обществе каким-то особым, от себя действующим экономическим законам есть лишь вымысел плохой ребяческой метафизики, не имеющий и тени основания в действительности, то в силе остается общее требование разума и совести, чтобы и эта область подчиня­лась высшему нравственному началу, чтобы и в экономиче­ской своей жизни общество было организованным осуществлением добра.

Никаких самостоятельных экономических законов, никакой экономической необходимости нет и быть не может. Самостоятельный и безусловный закон для человека, как такового, один - нравственный, и необходимость одна - нравственная. Особенность и самостоятельность хозяйственной сферы отношений заключается не в том, что она имеет свои роковые законы, а в том, что она представляет по существу своих отношений особое своеобразное по­прище для применения единого нравственного закона, как земля отличается от других планет не тем, что имеет какой-нибудь свой особый источник света (чего у нее в действительности нет), а только тем, что по своему месту в солнечной системе, особым, определенным образом воспринимает и отражает единый общий свет солнца.

С этою истиною сталкиваются и разбиваются о нее не только теории школьных экономистов, но и противоположные им на первый взгляд стремления социалистов. В своей критике существующего экономического строя, в своих декламациях против имущественного неравенства, против своекорыстия и безчеловечия богатых классов социалисты как будто становятся на точку зрения нравственного начала и оду­шевляются добрым чувством жалости к труждающимся и обремененным. Но если обратиться к положительной стороне их воззрения, то мы легко увидим, что оно находилось сперва в двусмысленном, а затем перешло и прямо во враждебное отношение к нравственному началу»[xv].

С этой точки зрения Вл. С. Соловьев безпощаден к учениям социализма:

«Социалисты и их видимые противники - представители плутократии -безсознательно подают друг другу руку в самом существенном. Плутократия своекорыстно подчиняет себе народные массы, распоряжается ими в свою пользу, по­тому что видит в них лишь рабочую силу, лишь произво­дителей вещественного богатства; социализм протестует про­тив такой «эксплуатации», но этот протест поверхностен, лишен принципиального основания; ибо сам социализм признает в человеке только экономического деятеля, а в этом качестве нет ничего такого, что по существу должно ба было ограждать человека от всякой эксплуатации. С другой стороны, то исключительное значение, которое в современном мещанском царстве принадлежит материальному богатству, естественно побуждает прямых производителей этого богатства - рабочие классы - к требованию равномерного пользования теми благами, которые без них не могли бы существовать и на которые их приучают смотреть, как на самое важное в жизни, так что сами господствующие классы своим исключительно материалистическим направлениям вызывают и оправдывают в подчиненных рабочих классах социалистические стремления. А когда испуг перед социальной революцией вызывает у плутократов неискреннее обращение к идеальным началам, то оно оказывается безполезною игрой; наскоро надетые маски морали и религии не обма­нут народных масс, которые хорошо чувствуют, что настоящий культ их господ и учителей посвящен не Богу, а мамоне, не Христу, а Ваалу, и, усвоив этот культ от своих хозяев, рабочие естественно сами хотят быть в нем жрецами, а не жертвами.

Обе враждебные стороны обусловливают себя взаимно и не могут выйти из ложного круга, пока не признают и не примут на деле простого и несомненного, но ими забытого положения, что значение человека, а следовательно, и человеческого общества, не определяется по существу экономи­ческими отношениями, что человек не есть прежде всего производитель материальных полезностей или рыночных ценностей, а нечто гораздо более важное, а что, следовательно, и общество есть нечто большее, чем хозяйственный союз.

Для истинного решения так называемого «социального во­проса» прежде всего следует признать, что норма экономи­ческих отношений заключается не в них самих, а что они подлежат общей нравственной норме, как особая область ее приложения»[xvi].

<...>

*   *   *

Вы видите, мм. гг., как близко сходятся два русских мыслителя в оценке экономических явлений, независимо от совершенно различного умственного склада каждого и значи­тельно различествующих точек зрения и предмета искания. Более духовный, я бы сказал даже, религиозно-аскетический склад ума Вл. С. Соловьева приводит его к более резкому противоположению земных, экономических и высших, нравственных целей, более реальный и жизненно-трезвый взгляд Н. П. Гилярова (несмотря на то, что он был ученым богословом) создает в его представлении, независимо от нрав­ственной высоты и правды, и безмятежно счастливую, полную света, досуга и комфорта, гражданскую жизнь людей. Но почва у обоих одна и та же. При всем разнообразии своего склада характеров и научной подготовки, оба писателя имеют ори­гинальный русский ум, оба смотрят на предмет под русским углом зрения, оба вдумываются в явления, ищут и творят, а не компилируют и комментируют принятые на веру авторитеты. А так как творчество возможно только ориги­нальное, только самобытное, а в данном случае творит ум, и именно русский, а не французский, немецкий или английский, то у обоих авторов получается несомненно неко­торая русская точка зрения, некоторый угол, под которым только русский человек может взглянуть на мир.

И это делается невольно, помимо всяких симпатий и антипатий. Про Вл. С. Соловьева уже отнюдь нельзя сказать, чтобы им руководили какие-либо национальные пристрастия, наоборот, он всячески открещивался от национализма. Точно также нельзя этого сказать и про Гилярова-Платонова, осо­бенно ярко установившего в своих литературных трудах отношения между личным и общественным, национальным и общечеловеческим,

Мне кажется, самый факт этой аналогии в воззрениях двух великих русских мыслителей объясняется только пол­ной оригинальностью их творчества и добросовестным исканием Истины. Освободясь высоким подъемом духа от всего наносного и механического, извне привнесенного, ищущий Истины дух человека не может не искать ее только теми средствами, какими располагает его собственный склад ума, его собственное чувство, собственная совесть, как эле­мент проверяющий ход работы! Но этот склад ума, это чув­ство, эта совесть, что они, как не отражение всех созидающих элементов данной почвы, данной культуры, данного народа?

Гиляров и Соловьев мыслили оригинально; это ничего не может обозначать другого, как то, что они мыслили по-русски, черпали живую и творческую силу, в них самих заложенную их национальной культурой. Вне ее только бледное подражание и заимствование.

Значит ли отсюда, что и их общий вывод, общая точка зрения национально-русские? Чтобы ответить на этот вопрос, взглянем кругом, призовем и допросим великих русских мыслителей, умевших прикоснуться к правде рус­ской жизни. Не ту ли же, совершенно ясную, совершенно определенную основную ноту найдем и у них? Не волной ли пролилось по всей русской литературе торжество нрав­ственного начала над материальным, духа над формою, правды высшей над правдою условною? Здесь все наши ве­ликие мыслители, поэты, художники подают друг другу руку. «Смирись гордый человек», Достоевского, Лиза в «Дворянском Гнезде» Тургенева, Платон Каратаев у Тол­стого, Влас у Некрасова, ряд безсмертных образов у Пуш­кина и Гоголя, чудной стеной стоят окрест нас, склады­вая камень за камнем ту русскую культуру, которую уже опознал и которой поклонился Запад.

И вот, мы видим, что в этой культуре, в этом умственном богатстве чистые, самодовлеющие учения полити­ческой экономии отсутствуют. Огромная русская экономиче­ская литература вся сплошь переводная, или грубо ком­пилятивная и комментаторская. Только два писателя, коснувшиеся своим анализом этой области, спускавшиеся туда искать Истину, заявили согласно: один, что это область несамо­стоятельна, а подчинена и самостоятельных законов иметь не может; под его аналитическим ножом разложились ходячие понятия и произвольно-условные термины и дело све­лось к первичным элементам жизни, складывающимся совсем по иной схеме. Другой объявил всю западную эко­номическую науку - мнимою величиною, отказал ей в звании науки и объявил ее законы мнимыми и несуществующими.

И мы должны признать, что эти оба мыслителя, не бу­дучи ни в малейшем противоречии между собой, не только не противоречат всему великому ходу русской национальной мысли, но органически в него вливаются, несут и со своей стороны новые устои, подводят дальше фундамент под ве­личавое здание русской культуры.

***

Не с тем, мм. гг., занял я сегодня эту кафедру, чтобы вступать в какую бы то ни было полемику с вашим «великим учителем», или его последователями из обоих спорящих лагерей. Я хотел лишь напомнить вам, что, сплотившись под знаменем крупного европейского мыслите­ля и ученого, совершенно противоположного по складу ума, симпатиям, идеалам и научным методам русскому человеку, русской науке и русской культуре, вы, по крайней мере, не должны идти за ним слепо. Ни за ним, ни за теми, кто облекается в ученую тогу его продолжателей и толкователей. Я хотел предостеречь вас от ложного и совершенно не научного пути - брать все на веру, или утомлять разум и мысль в дебрях схоластики, из которых нет выхода. Искать Истину, искать свободно и самостоятельно, ничего не принимая на веру и критически относясь ко всякому извне взятому утверждению, ко всему тому, что предлагается под видом аксиом  - вот истинно научный путь и истинно до­стойный тех, кто так гордо присваивает себе кличку интеллигенции. Не только не избегать критики, но искать ее во что бы то ни стало, не пугаться никакого, как бы оно ни казалось неприемлемым и несимпатичным, мнения. Все проверять своим анализом и совестью, да заботиться свято о том, чтобы эта совесть, это чувство правды было вечно жи­во и деятельно.

Привнесение какой бы то ни было лжи или условности, допущение себя до унижения в форме господства над совестью той или иной страсти, даже той или иной симпатии - слишком опасно для науки. Но менее опасно, чем разменяться на мелочи, уйти в схоластику. А с политической экономией это уже успело случиться.

<...>

Выписка, приведенная мною в начале этой беседы из статьи г. Петра Струве, как нельзя более подтверждает справедливость этого протеста науки против пустопорожней диалектики марксизма. Да, экономическая наука пришла к банкротству, стала схоластикой, и молодой, свежий ум, в нее углубляющийся и жадно стремящийся ее усвоить и на ней построить свое мировоззрение, рискует не найти в ней ничего, кроме игры в слова и понятия, и выйти искалеченным.

Западная экономия пришла к абсурду, не создав ничего, ибо была на ложной дороге. Я полагаю, уже из простого сличения этого, самими ее корифеями признанного положения, с теми воззрениями Соловьева и Гилярова, которыми я так долго занимал вас, оправдывается это положение. Я отнюдь не прошу вас принимать его на веру. Это бы было оскорби­тельно прежде всего для памяти почившего Гилярова и чести здравствующего Соловьева. Но я имею право просить вас: не будьте односторонни, читайте не одних своих проповедников и авторитетов, имейте дело не с теми только ва­шими противниками, которые вместе с вами кружатся около одного и того же Маркса, но загляните и дальше! Проверьте и сличите положения русской национальной мысли и прежде всего проверьте и усвойте, или отвергните то положение, что истинное научное творчество возможно только на почве этой национальной мысли, что только посредством нее можно подняться к общечеловеческому.

Я обращаю ваше внимание на один, действительно ужасный, действительно вопиющий факт нашей русской жизни. Все элементы для великой и могучей русской науки есть налицо. Победы наших великих писателей-художников, их торже­ство в мире, ныне уже окончательно засвидетельствованное и нами, и Европой, указывает ясно, что таковые же победы предстоят и русской науке. Но где сама эта наука? Где те гиганты мысли, которых наша родина могла бы назвать громко перед всем человечеством рядом с своими ги­гантами слова, кисти, звука? Их нет, их не видно. У нас существует обширная научная литература, есть кафедры и профессора, но самая русская наука едва видна Европе и кроме одного химика, двух-трех естественников, да одного великого математика (Лобачевского) не предъявляем никого.

Для науки, как и для искусства, нужна живая школа. В области художественного творчества, более или менее вдохновенная и непосредственная, эта школа создалась. Русский гений сбросил с себя и в музыке, и в живописи, и в поэзии, те пеленки, в которые его долго кутала наша подражательность. Оп пробил себе дорогу, он выработал почти безсознательно, но совершенно очевидно для всех, и русскую музыкальную, и русскую художественную школу, и русскую литературу, каждую с своей определенной и очень яркой физиономией.

Русская наука этого не сделала. Отчего? Да оттого, мне кажется, что ей именно недоставало школы. Пушкин, Достоевский, Лев Толстой и Тургенев, Глинка, Серов и Даргомыжский, Иванов, Репин, Верещагин и Васнецов создавали русскую школу почти безсознательно. Они учились на иностранных образцах, были окружены иностранными шаб­лонами, но независимый и непокорный человеку его гений дал свое, нешаблонное, оригинальное - и русская школа соз­далась.

В науке нет этого повелительного и непокорного гения, действующего почти безсознательно. Наука вся сознательна и иною быть не может. Роль повелевающего гения играет в ней неугасимая и неутолимая Мысль, жажда Истины, ищу­щая этой Истины повсюду, за нее идущая на костры и в изгнание. Без этой жажды Истины нет науки, нет и школы, ибо только жажда Истины гонит молодежь, ею про­никнутую, собираться вокруг того или иного учителя, уже пошедшего вперед по пути к этой Истине, направляет ее к книге, где чувствуется искание Истины.

Вне школы наука безсильна, или лежит под спудом, в виде отдельных, часто никому неведомых трудов отдельных ученых, неопознанная и остановленная в своем развитии, а те, кого непреодолимая жажда знания и света го­нит к науке, вместо науки, хватают иногда жалкие лох­мотья чужих школ, питаются не наукой, а схоластикой, фальсификацией науки, ложью, имеющею весь внешний образ и подобие науки.

Не случилось ли того же и с нами, господа? При стольких рассадниках науки, при таком изобилии хорошо оплаченных профессоров, при огромной научной литературе, при множестве музеев и библиотек, что-то не видать русской науки! Ведь никто же из нас не отважится в области науки экономической сказать серьезно: великий Исаев, великий Ходский, великие Струве и Туган-Барановский...

Но русская наука есть, господа; только затерялась она где-то, отвергнутая, забытая, пренебреженная. Я привел вам два крупных имени, одно из которых, к счастью, не забыто, хотя,- отметьте этот факт!- стало отодвигаться в забвение именно с той минуты, как Вл. С. Соловьев, бросив ежедневные мелкие злобы дня и полемику, стал на истинно творческую почву. Но я укажу вам, пока голословно, что у нас есть и философы в уровень Канту и Декарту, есть и русский Дарвин, перед которым, не роняя своего достоинства, снял бы шапку Дарвин британский. Я не назову его господа. Ищите его сами. Я укажу лишь, что книга, где изложены открытые им важнейшие и центральные за­коны непосредственной связи и взаимодействия мира идеального и мира материального - разошлась в количестве десятка экземпляров, что о ней не заикнулся никто в литературе, что сам автор, измученный и разочарованный, бросил науку и пошел кормиться 20-м числом, ибо русская наука (истинная, свободная наука!) не кормит, господа!

Вот, на что хотел я обратить ваше внимание и предо­стеречь вас от опасности, которой подвергается каждый, попав на ложную дорогу односторонности мысли, пошедший не за безсмертной и безкорыстной Истиной, а за теми или иными симпатиями и мимолетными политическими течениями, а еще хуже того, погнавшийся за модой.

Я позволю себе закончить небольшой цитатой из писа­теля, которого мы все хорошо знаем, как блестящий лите­ратурный талант, как несравненного фельетониста. Но увы! знаем теперь, когда он обратился в литературного поден­щика и зарабатывает себе хлеб и не знали вовсе тогда, когда он писал одну из оригинальнейших книг, имеющихся в мировой литературе:

«Чистый интерес ума - узнать еще неузнанное; вот, единственно, что двигало науку, и раз этот интерес пре­кращается, наука умирает безусловно и безвозвратно.

И это понятно. Можно ли открыть что-нибудь не ища? Можно ли искать чего-нибудь без интереса найти? И когда нет этого интереса, пробудится ли он, если для него воз­двигнется университет, или академия, или соберется библиотека? Те, для кого сделано это, будут заниматься в них; они станут располагать все в новые и новые сочетания ранее открытые истины, станут собирать по различным вопросам мысли всех времен и народов. Но что откроют они, какую невысказанную мысль скажут, когда нет более интереса в их уме, не о чем им сказать что-нибудь?

Наука живет не в университетах и академиях, но во всякой душе, ищущей Истины, не понимающей и хотящей понять. Только эта потребность понимания создает науку. Все же остальное, что шумно делается, - как думают, - для науки, делается для удовлетворения человеческого тщеславия, личного и национального, и к науке не имеет отношения. Быть может, она погибнет среди этих забот о ней, пре­вратившись окончательно в ученость»[xvii].

Вот в чем, господа, страшная опасность. Не для вас одних, не для русской молодежи, которая рискует только разочарованием и скорбью о даром потраченном труде, о безполезно протекшей молодой жизни и растраченных силах. Опасность для нашей родины, господа! Русская наука молчит, она под спудом, русская псевдонаука ничего ска­зать не может, ибо нет у нее ответа на жизненные запросы русского народа - и, вот, смотрите, до чего дошел русский народ, в каком положении он очутился и что с ним проделывается всякими проходимцами. А мы безсильны ему помочь, ибо помочь ему можем не только одной слепой к нему любовью, но и разумом, то есть тою же наукой.

Пора, пора открыть из-под спуда русскую науку, пора соз­дать свою истинно-научную школу во всех областях наше­го ведения и мышления, и вот, во имя этого я приглашаю русскую молодежь: забудьте все побочные мотивы, ищите одной строгой и неумолимой Истины и пуще всего храните независимость ума и строгость свободной мысли.

Примечания

 

[1] Даниэльсон Я.Р. - профессор Гельсингфорского университета, политический деятель.

[2] Энгельгардт Александр Николаевич (1832-1893) - профессор химии С.-Петербургского земледельческого института, агрохимик, известный сельский хозяин, публицист-народник (автора «Писем из деревни»).

[3] Струве Петр Бернгардович (1870-1944) - философ, экономист, общественный и политический деятель, публицист.

[4] Туган-Барановский Михаил Иванович (1865-1919) - экономист, историк, представитель «легального марксизма»; после 1917 г. - политик и государственный деятель Украинской народной республики.

[5] Энгельгардт Николай Александрович (1867-1942) - писатель, поэт, литературовед, публицист, видный деятель монархического движения. Сын А.Н. Энгельгардта.

[6] Булгаков Сергей Николаевич (1871-1944) - экономист, философ, теолог, священник.

[7] Самарин Юрий Федорович (1819-1876) - религиозный мыслитель, публицист, общественный деятель, один из главных представителей истинного славянофильства.

[8] Гиляров-Платонов Никита Петрович (1824-1887) - писатель, публицист, цензор, редактор газеты «Современные известия» (с 1867 по 1887), а в 1883-1884 гг. - еженедельного иллюстрированного журнала «Радуга». Был близок к славянофилам.

[9] Смит (Smith) Адам (1723- 1790) - шотландский экономист и философ.

[10] Рикардо (Ricardo) Давид (1772-1823) -  английский экономист.

[11] Соловьев Владимир Сергеевич (1853-1900) - философ, поэт, публицист. Сын С.М. Соловьёва.

 

 

 

 

---

[i] Научное обозрение. 1899, I, стр.38.

[ii] Id, стр. 57.

[iii] «Основные начала экономии» Н. П. Гилярова-Платонова. М., 1889, III-IV.

[iv] Id, v.

[v] Id. 3.

[vi] Id. 8, 9.

[vii] Id. 69, 70, 71

[viii] Id. 23, 24.

[ix] Id. 25.

[x] Это положение логически оправдывается в элементарной части нравственной философии, которая (часть) получила, благодаря Канту, такой же характер строгой научности в своей сфере, какой в другой области принадлежит чистой механике. Примеч. Вл. С. Соловьева.

[xi] Оправдание добра». Спб., 1897, 345, 346.

[xii] Id. 432.

[xiii] Id. 347.

[xiv] Id. 433, 434, 435.

[xv]  Id. 439, 440.

[xvi] Id. 445, 446, 447.

[xvii] В. Розанов. «О понимании», 700, 701.