Пикник на опустевшей обочине

Эссе

Борис Стругацкий завершил своим уходом ту культурную эпоху, которую мы можем с полным правом назвать «советской литературой». При этом, его кончина знаменательно совпала с ещё одним далёким событием, на первый взгляд не имеющим к писателю никакого отношения...

 Он умер в тот день, когда в Париже маленькая группа проституток напала на почти 100-тысячную мирную демонстрацию нормальных (в половом плане) французов, отнюдь не одних католиков, вышедших с требованиями к властям оставить их в государственных законах папами и мамами, а не «родителями № 1 и № 2», как собираются их сделать французские власти.

Такое соотношение сил противостоящих сторон, кстати, чрезвычайно показательно. Ведь по сути, если смыть информационную либеральную массовку и надуваемый СМИ пузырь проблемы - на самом деле именно такое соотношение и имеется между людьми нормальными психически и больных развратных извращенцев, за права которых истерично борются силы, желающие добиться уничтожения нравственности и стабильности в любом обществе, отнюдь не в одной России. Террор таких подонков, провозглашённых «рупорами общественного мнения», довёл и сексуально нормальных людей до страха и заискивания перед наглыми и сумасшедшими развратниками. Теперь им страшно попасть в «гомофобы», также как раньше они были бы в ужасе от записывания себя в «антисемиты». Цель всех этих информационных атак одна: добиться полной капитуляции перед атакующим злом и свободы для любых форм извращения богозданной человеческой природы. Причём во всех социумах, независимо от уровня их культуры и достатка.

Таким образом то, чего так боялись Стругацкие в своих произведениях в будущем: тирания злого большинства над сознательным и нравственным меньшинством - явно началась ещё при жизни последнего автора. Причём атакующее плотоядное зло нападает и беснуется вовсе даже ещё и не набрав того самого численного «большинства»! Можно себе представить, как зло и разврат пойдут в наступление, уже действительно оказавшись желанным состоянием душ и тел подавляющего большинства общества!..

Этот штришок имеет прямое отношение к нашей теме потому, что такие вещи как честь, совесть, стыд - то, что для творчества Стругацких является совершенно неотъемлемым. Некоторым образом, это даже некие невыраженные, но «главные» герои их книг, даже и тогда, когда сами действующие лица отнюдь не являются их образцовыми носителями.

Удивительно, но мiр Стругацких, в котором не было места Богу, при описании его будущих «светлых форм» - никакой безнравственности при этом в себе не имел. Они, в отличии от Ефремова, не описывали как передовые формы будущего общества «обобществление» детей или воинствующий межпланетный коммунизм и не опускались до злобных антиклерикальных пасквилей, типа «Человек-амфибия» Беляева (этот атеист был сын священника, кончил в юности семинарию). Дело не только в том, что они были хорошо воспитанные интеллигенты и не писали по заказу Агитпропа, что тогда было почти что подвигом. Поразительно именно то, что в своём первом периоде творчества они, будучи безпартийными, отразили как раз тот облик счастливого коммунистического строя-рая, который тогда грезился большинству советского народа и ради которого тот был готов терпеть и лишения, и неправду власти, и дикую систему хозяйствования, и бездарное управление. В этом отношении Стругацкие оказались гораздо более полезными для формирования этого оптимистического настроя и вдохновенного порыва, чем остальная профессиональная когорта советских писателей, верно служивших строю и канувших со своим преданнейшим партийным творчеством в заслуженное небытие.

Есть и ещё одна интересная черта их творчества. Будучи евреями по отцу и русскими по матери, их описание будущего с одной стороны безмятежно интернационально. А с другой - их интернационализм совершенно лишён той тихой внутренней истерики и озабоченности, так характерной для шестидесятников, с их юдофильством и заискиванием. Не будучи приобщены к христианству - они, тем не менее, были в полноте чадами русской культуры и языка, их воспитавшими. Точно также как Иосиф Бродский, заявившей это во всеуслышание при вручении ему Нобелевской премии, чем сильно испортил детский утренник. Стругацкие были «свои» везде одновременно, поэтому и были вне болезненных комплексов, столь характерных для русской демократической литературной традиции.

Когда говорят теперь, что их книги были культовыми - это настолько верно, что даже сами говорящие часто не понимают саму глубину этого термина, внося в него такой же пошлый смысл, как когда говорят об очередной голливудской дорогой кассовой поделке. Но это не так - тут дело гораздо интереснее.

 

В том то всё и дело, что в тот момент подлинного духовного опустошения советского народа, когда вся мощь Агитпропа захлёбывалась восторгом от научных свершений человека, уверяя его в том, что его «гению» подвластно всё и вся, и для него нет никаких препятствий ни на земле, ни на небе, а подлинный драматизм духовного состояния народа видели лишь единицы святых исповедников Христа - народу необходимо было во что-то верить. Вот он и «верил». В то будущее, которого он так хотел и о котором мечтал. Именно эта картинка счастливого будущего и была нарисована здесь Стругацкими столь удачно, была столь творческой и жизнерадостной, что стала тем культовым оптимизмом, той яркой целью, к которой так хотелось стремиться молодой творческой и особенно научной интеллигенции. Ибо комсомольская романтика, «спускаемая» сверху по линии Агитпропа, с «славными» примерами недавнего революционного прошлого, привлекала, мягко говоря, не очень. Потому что как раз в этой среде большевистская мясорубка обошла наименьшее количество семей и раны были ещё слишком свежи. Хотя и передавалось про то лишь шёпотом и практически не обсуждалось при детях: ради безопасности внуков, они зачастую ничего не знали о собственных бабушках и дедушках. А если прошлое было столь мрачновато (например, дядя писателей, брат их отца инженер Александр Стругацкий - разстрелян в 1938) - тем более хотелось вырваться в то светлое будущее, в котором есть возможность свободно и радостно раскрыть все свои творческие силы, поразить зло и тиранию самыми совершенными видами оружия, любить и жить.

Вот где причина того, что именно фантастика как жанр становится самой востребованной в обществе, которое изживает из себя религию: она становится её суррогатом, даёт виртуальную картинку того «материалистического рая», которого начинает искать обезбоженный народ. Причём, очень важно то, что и сами отношения людей в таком изображаемом мiре - непременно райские, исполненные добра, жертвенности и взаимовыручки. Зло появляется всегда лишь «извне» этого гармоничного мiра будущего, и всегда побеждается человеческими (!) силами и разумом, даже если само это зло космических размеров.

Примечательно то, что хотя Стругацких тогда и издают, но вместе с тем система понимает: они не свои. Но почему же? - спросит кто-то. Ведь они описывали именно явно безклассовое коммунистическое общество - чего же боле? Так - да не так...

Дело в том, что Агитпропу нужно было не описание счастливой коммунистической утопии. Его задача - воспитывать реальных борцов с классовыми врагами, которые могут сейчас, реально, а не призрачно, строить коммунизм на костях поверженных врагов и на руинах их обществ, в нашем случае - западных капстран. А космическая лирика с проекцией на неё вполне христианских отношений - для воспитания «боевого авангарда партии» совершенно не годилась. Тем более, что, если это литература русская, она не остановится, как известно, на сюжетах в стиле Жюля Верна или Уэллса. Она, подрастая, всегда заканчивает поиском человека. В итоге - так и случилось...

По мере затухания творческого победного коммунистического пафоса к концу 60-х, началось и «взросление» этой интеллигенции, вместе с их любимыми авторами. И уже тогда в ней наметилось очень показательное разделение. Одна её часть, понимавшая необходимость перемен, станет со временем движением диссидентов, протестовавших именно против внешней окружающей их системы, из которой они не видели выхода, зачастую, кроме как покинуть СССР - слишком огромен и непобедим представлялся этот монстр, в котором для спокойной жизни по умолчанию приходилось если не лгать, то, как минимум, поддакивать. А другая?..

Вот с этой, другой частью, произошло, пожалуй, самое интересное. Она стала искать... внутри. Обращаться к тем шорохам, которые тонкими и очень тихими звуками иногда доносятся из глубин собственной души. Она не хотела никого победить и никого покорить. Не умела себе чего-то требовать. Она даже не особенно пыталась разобраться в том, как и что надо бы сделать с окружающим её обществом, как в нём самореализоваться и куда, по правилам игры в нём, можно прийти. Но она, сама перед собой, никому не задавая этот вопрос вовне, молча спрашивала себя: «Ну, и что дальше?..»

Понятно, что книги зрелых Стругацких - никак не являются в современном понимании «религиозной литературой». Просто потому, что они нигде не говорят о том, как «прийти к Богу». Но, вместе с тем, они дали для последующего (несомненного, кстати!) православного ренессанса - много больше, чем то изобилие разноцветных книжек, от которых сейчас ломятся церковные лавки.

...Есть в физическом процессе точка, внешне она может быть совершенно незаметна, когда на пике своего расцвета - система начинает двигаться с обратным ускорением. Когда сам вектор силы поменялся на противоположный, хотя сила инерции ещё огромна, и всё едет туда же, куда и прежде ехало. Что-то подобное началось и здесь: это было ещё, конечно, не обращение к Богу, и даже не обращение к душе, но, безусловно, начало прислушивания к «внутреннему человеку», без которого ни голоса души, ни дальнейшее обращение к Богу - невозможно.

Разница между художником и ремесленником состоит в том, что ремесленник всегда совершенно точно знает конечный результат своего труда. Для настоящего таланта, который ремесленнику совершенно не обязателен, такая ясность не только не нужна, но может быть даже губительна, являться тормозом. Настоящий художник потому создаёт произведение, которое переживает его самого и его эпоху, когда не понимает, а именно чувствует, часто едва-едва формулируемый на обычном языке, вопрос. И это вопрос - не окружающего его общества, которое вечно ищет немедленного ответа на целую кучу волнующих его вопросов, к которым сразу теряет интерес, едва получив ответ. Нет, остаётся для будущего лишь то, что отвечает на вопрос того самого внутреннего человека. Только это оказывается на поверку настоящим, долгим и сильнодействующим на душу читателя литературным «средством».

Здесь уместно вспомнить историю с написанием Андреем Платоновым своего «Чевенгура». После опубликования частей романа на него, вначале просто остолбенев, набросилась красная критика. «Да я совсем не то хотел сказать!» - будет он писать Горькому, ища у него защиты от грозящей расправы. [Согласимся, не всякий писатель удостоился от «отца народов» столь лестного эпитета: «Талантливый писатель, но сволочь» - написал Сталин на полях, прочитав его повесть «Усомнившийся Макар»] Кто знает, может быть и правда «не то». Но за последующие четверть века - он не создаст ничего значительного, такого, что хоть немного бы приближалось к «Чевенгуру» по художественной силе. Но при этом - будет стараться «быть в рамках»...

Самой яркой работой первого периода Стругацких несомненно является «Понедельник начинается в субботу» (1963). Он весь светится молодой радостью, верой в справедливое будущее и торжество научного творчества. Хотя в нём есть некие мягкие шутки по адресу тех, кто этим творчеством пытается «рулить» сверху, но тогда это ещё не напрягало власть, понимающую, что интеллигенция к ней иначе относиться и не может. На тот момент отчаянного противостояния в «холодной войне» и советского ракетного блефа - портить с ней отношения власть себе позволить не могла: больно велика цена вопроса. Напряжение возникнет потом...

Повесть «Улитка на склоне» стала принципиально новой вехой в творчестве Стругацких. Возникает ощущение, что они сами плохо поняли, что именно и для кого они написали. Некоторые памфлетные сцены описания «Управления леса» - слишком контрастировали с совершенно иным, трагическим ритмом другой части, внутри Леса: «когда же я, наконец, уйду?..» Но самое главное - и самое жуткое! - было ощущение того, что из этого двухмерного мiра: иррационального и совершенно непредсказуемого Леса, и столь же рационального и легко узнаваемого «Управления леса» - было некуда бежать. Единственный реальный мiр, в котором можно было задавать честные вопросы, и получать столь же честные и безпощадные ответы - был только в человеке, внутри самого себя. В мiре лжи и иррационального - подлинный мир и полноту свободы человек мог сохранить лишь внутри пространства собственной души. И так, в этой осаждённой со всех сторон крепости, - начиналось робкое её освоение, осознание, и изследование наощупь этой неведомой для него доселе реалии. Та последняя граница, сохраняя которую ты ещё вправе считать себя человеком...

Несомненно, это было нечто совершенно новое для Агитпропа, ибо даже что-то существенное возразить на такие образы соцреалистической критике было нечем: ну, ведь фантастика же... Оставалось просто запереть, положить как можно дальше и забыть.

«...мы закончили повесть... Но тут нас ждал сюрприз - когда, поставивши последнюю точку, мы обнаружили, что написали отвратительную вещь, что она не лезет ни в какие ворота. ... При чем здесь коммунизм? При чем здесь светлое будущее с его проблемами? Черт побери! Вокруг черт знает что происходит, а мы занимаемся выдумыванием проблем для наших потомков... мы решили, что повесть считать законченной мы не можем, что с ней надо что-то делать. И тогда было еще совершенно неясно - что делать...» - публично разсказывал о создании повести Борис Стругацкий 13 апреля 1987 года в Ленинграде советским писателям-фантастам. И так объяснял дальше её смысл: - «Что такое Лес? Лес - это символ всего необычайного, всего непредставимого. Что такое Будущее? Это то, про что мы ничего не знаем. Мы гадаем безосновательно, у нас есть какие-то соображения, которые легко разваливаются под давлением малейшего анализа. О Будущем мы знаем, на самом деле, честно, положа руку на сердце, о Будущем мы знаем только одно - оно совершенно не похоже на наше представление о нем. Больше мы ничего положительного о Будущем сказать не можем... Мы не знаем, будет ли мир Будущего хорош, будет ли он плох - мы в принципе не можем ответить на этот вопрос. Он будет чужой, совершенно не похожий на наши представления, к нему нельзя будет применять понятия «хороший», «плохой», «плоховатый», «ничего себе». Он просто чужой...». Так он будет пытаться, спустя более 20 лет, объяснить написанное ими тогда...

Признаться, эти разсуждения, и ещё более банальные вслед за ними поучения мэтра («Вы должны быть оптимистами... надо быть скептиком,... надо просто трезво относиться к своей работе...») сильно разочаровывают: да полно, те ли это авторы, которые тогда так зацепили наши сердца? Но человеческая душа, тем более писателя, не стоит на месте. И изменения в ней, как правило, будут дальше хорошо видны по её творчеству.

Когда «Улитку на склоне» критики после назовут философским произведением, то это скорее потому, что за термином «философия» попытаются скрыть её немалую сложность для обыденного обывательско-советского понимания, только и всего. Так всегда пытаются обозвать что-то хорошее, когда сложно понять: почему оно хорошее? Отсутствие в сюжете острой динамики, столь характерной для фантастики, отнюдь не делает его философским. В действительности - никакой философии в романе нет.

На самом деле, оба героя «Улитки», и Кандид, и Перец - это один и тот же «герой»: человеческая совесть и ум, которые в первом случае пытаются отчаянно сохранить себя в мiре невежества и страха, а во втором - в мiре подлости и безнравственности. И некоторое абстрактное «Будущее» в этой драме совершенно не при чём: это столкновение всегда вневременно. Обращение здесь к Будущему имеет смысл для ответа лишь на один вопрос: а сохранит ли человек в нём эти свои качества, или нет? Ибо, если «нет» - тогда это будет уже «Будущее» не человека, а кого угодно ещё. Вот и вся «философия»...

Повесть подвергалась в СССР злобной обструкции от советских литкритиков. «Улитка» называлась и «идейно незрелой», и «творческой неудачей авторов», и «пасквилем и оскорблением советской реальности» («Правда Бурятии», 19 мая 1968, Александров В.), и т.п. рецензии-доносы.

«На самом деле эти модели не столь уж нейтральны и к нашему миру. Рисуя как нечто фатальное, неумолимое и неподвластное социальной воле людей это торжество вещей, авторы - вольно или невольно - обесценивают роль наших идей, смысл нашей борьбы, всего того, что дорого народу. Социальный эквивалент их картин и сюжетов - это в лучшем случае провозглашение пессимизма, идейной деморализации человека», - писал некто В. Свининников в «Журналисте» (1969, № 9, «Блеск и нищета «философской» фантастики», стр. 46-48). Главные обвинения были: «...то, что грозит буржуазному обществу, не может грозить нам...(выделено А.М.) ...создаваемые писателями-фантастами мрачные картины нравственного распада и измельчания человеческого общества никак не согласуются с традициями советской фантастики, возвеличивающей человека-творца, созидателя всех материальных и духовных ценностей, преобразователя природы », - В. Васильева в «Литературной газете» («Новаторство ли это?», 15 окт. 1969, стр. 6).

Мы приводим здесь эти «перлы» для того, чтобы напомнить, если кто забыл, в каких условиях тогда жил народ и вся страна. А логика есть: то, что талантливо и заставляет думать - то, во-первых, тревожит и пугает, а во-вторых, понятно, не может усилить «идейную однородность» общества. В этом отношении «Улитка» оказывается одним из первых произведений, в которых не предлагается никаких рецептов, кроме честности перед собственной душой, представления об абсолютной самоценности души и необходимости, потому, её ограждения от окружающего «общественного мейнстрима», каков бы он не был.

 

Кстати, надо заметить, что именно памфлетность части про «Управление» сослужила повести плохую службу. Большая часть читателей, как и вся зарубежная критика, писавшая об «Улитке», подмечали её совершенно несущественную, да и надуманную во многом, «антисоветскость» и сам факт её изъятия из библиотек; придавая сатирической стороне дела первейшее значение, выхолащивая этим её более глубокий смысл. В действительности таким весёлым памфлетом была «Сказка о тройке», заказанная писателям издательством «Детская литература» (!) как продолжение «Понедельника». Та тоже подверглась публичной порке, о ней было даже смешное (теперь - нам, но не тогда - им, и не редакции журнала «Ангара») «постановление» Иркутского обкома КПСС. Т.к. они вышли почти одновременно, то и публиковались часто впоследствии вместе, хотя их литературная ценность, конечно, несоизмерима. Это не удивительно. И для крупных писателей нормально, когда вместе с произведениями значительными - из под их пера выходят и вещи заурядные, проходящие (хотя, на общем фоне советской литературы того периода - «Сказка» была, конечно, тоже явлением заметным). Время позже само разставляет всё по своим местам.

Позже братья-писатели получали множество писем от читателей, с просьбой защиты от органов, которые хватали людей за чтение «Улитки», скопированной в самиздате. Борис Стругацкий вспоминал позже, как они пытались в таких случаях писать «компетентным литературоведам» от госбезопасности, объясняя, что повесть издавалась в СССР открыто, но не помнит случая, чтобы такие их обращения сыграли какую-то роль. Он разсказывал, как имел длительную беседу с крупным чином из КГБ, и прямо задавал ему вопрос: «Какие к нам претензии?», получив в ответ совершеннейшие уверения в их отсутствии и совершеннейшем почтении... Но ничего не менялось, к творчеству писателей отношение исчерпывающе описывалось классическим «казнить нельзя помиловать». Публикация их неиздаваемых в СССР книг на Западе - только добавляла откровенного раздражения и молчаливого недовольства системы. Так, во вполне невинную фантастическую повесть «Обитаемый остров» - цензура потребовала внести 900 (!) поправок...

«Гадкие лебеди» (конец 60-х) было последней попыткой отыскать светлое будущее в обществе, но его обретение уже окончательно остаётся призрачным. По сути, выраженная здесь надежда уже не «на нас», а на детей, чаяние «вочеловечивания» лишь в грядущем, следующим за нами, поколении, в которых наши муки и поиски «сейчас» принесут плоды «тогда» - так же безнадёжна. Ибо и в новом поколении детей - всё та же жестокость... Это реквием всему оптимизму «шестидесятников», перелистывание последней страницы этой эпохи, поначалу исполнившей всех таким воодушевлением.

«...- А дождь будет падать на пустой город, размывая мостовые, сочиться сквозь гнилые крыши... Потом смоет все, растворит город в первобытной земле, но не остановится, а будет падать и падать... <...> Будет падать и падать, а потом земля напитается, и взойдет новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной...» (Гадкие лебеди)

 

Кстати, более поздние переделки и «слияния» новых сюжетов со старыми работами, которые после будут нередко делать Стругацкие, не усиливали, а скорее лишь размывали то, что они говорили первый раз. Это особенно касается «Гадких лебедей». Вообще для настоящего художника, похоже, весьма опасно давать публике разъяснения: что он «хотел сказать», и что он «имел в виду». Встав на этот путь, а тем более пытаясь позже разъяснить это путём переделки первоначального произведения - писатель может очень многое утратить. Исправление первоначальной недосказанности и уточнения многоплановости, ради лучшего «понимания» публики - не столько лишают произведение первоначального очарования и узнаваемости, сколько позволяют ремесленнику исправлять художника. Ибо «чистый» творческий акт у честного художника в глубине души оставляет чувство даже некоторого удивления («и как я тогда такое написал?..»), понимание, что второй раз это так - он создать не сможет. Конечно, это не абсолютно и не всегда (и тем более не касается научно-изследовательской работы), но чаще, всё-таки, бывает именно так.

Советский читатель про «Гадких лебедей» тогда почти не узнал, а если и слышал про повесть, то в таком, например, оригинальном варианте: «Совершено покушение на авторское право и гражданское достоинство писателей Стругацких. В свое время фантасты написали повесть «Гадкие лебеди». Критически оценив свой труд, они не стали публиковать его, считая, что их подстерегла творческая неудача. И вот в начале 70-х годов «Гадкие лебеди» неожиданно для писателей появились в грязном антисоветском журнальчике «Посев», соответственно препарированные в белогвардейском духе» - Н. Шпаковский, «Гадкий утёнок» («Южная правда» (Николаев), 30 июня 1984, стр. 3). Комментарии излишни...

Многострадальный «Пикник на обочине» комментировать трудно: слишком хорошо у всех в памяти сидит постановка Андрея Тарковского - и слишком сильно она отличается от аутентичного текста повести Стругацких, язык которой, кстати, нарочито груб - в отличии от изысканности «Сталкера».

Эта работа стала самой известной за рубежом из всего творчества Стругацких. Она вышла в нескольких десятках стран и, возможно, одна из самых «переводных» книг последних десятилетий СССР (кроме А. Солженицына).

 

Нет смысла напоминать её сюжет. Но т.к. очень многие её больше представляют по фильму, то для понимания сути повести важны два последних абзаца, в которых практически и сконцентрировано всё самое главное. В них герой идёт к Шару (поясним: если у Тарковского герои приходят в Комнату, то у Стругацких - герой должен в Зоне дойти и коснуться Шара).

«...Он допил остатки коньяка и изо всех сил ахнул пустую флягу о землю. Фляга подскочила, сверкнув на солнце, и укатилась куда-то - он сразу же забыл о ней. Теперь он сидел, закрыв глаза руками, и пытался уже не понять, не придумать, а хотя бы увидеть что-нибудь, как оно должно быть, но он опять видел только рыла, рыла, рыла... зелененькие, бутылки, кучи тряпья, которые когда-то были людьми, столбики цифр... Он знал, что всё это надо уничтожить, и он желал это уничтожить, но он догадывался, что если всё это будет уничтожено, то не останется ничего - только ровная голая земля. От бессилия и отчаяния ему снова захотелось прислониться спиной и откинуть голову - он поднялся, машинально отряхнул штаны от пыли и начал спускаться в карьер.

Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне карьера, и в этом дрожании казалось, будто шар приплясывает на месте, как буй на волнах. Он прошел мимо ковша, суеверно поднимая ноги повыше и следя, чтобы не наступить на черные кляксы, а потом, увязая в рыхлости, потащился наискосок через весь карьер к пляшущему и подмигивающему шару. Он был покрыт потом, задыхался от жары, и в то же время морозный озноб пробирал его, он трясся крупной дрожью, как с похмелья, а на зубах скрипела пресная меловая пыль. И он уже больше не пытался думать. Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву: «Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой... всемогущий, всесильный, всепонимающий... разберись! Загляни в мою душу, я знаю - там есть всё, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, - ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. (выделено - А.М.) Будь оно всё проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов - СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!»» (выделено Стругацкими - А.М.)

 

К Кому же обращается герой? Самое поразительное то, что на это нет ответа у самих авторов. Точка стоит в начале фразы...

Как евангелист Иоанн не говорит нам: коснулся ли апостол Фома рукой раны в рёбрах Спасителя, осязал ли их? - но мы знаем лишь то, что после повеления Христа это сделать, он безусловно уверовал в Его воскресение - так точно мы и не знаем: коснулся ли герой «Пикника» Шара - и что после этого с ним произошло? Изумительно другое - этого словно боятся узнать и сами писатели, пославшие своего героя к Шару и поставившие прямо перед ним!.. Они боятся ответа больше, чем боится разочарования их собственный герой, ибо ему уже нечего терять. Потому что - хотели они того, или нет - они изобразили здесь настоящего евангельского «нищего духом» в самой яркой степени, от чего изо всех сил отгребается этот окружающий нас умный и знающий себе цену мiр. Герой, созданный Стругацкими, - в последнем отчаянном рывке обогнал писателей, оторвался и исчез за границей их мiровосприятия, оставив своих создателей размышлять не уходя, и заниматься творческими процессами и дальше...

Поразительнее всего то, что это было ими написано ровно 40 лет назад! Вдуматься - 40 лет!! Это же срок от проклятого переворота 1917 до полёта в космос спутника! А они уже тогда дошли до пункта «очень горячо», как подсказывают в прятках детишки. Так что же тогда они делали эти 40 лет, о чём писали, куда звали? По какой пустыне ходили?

Но это... «Но это уже совсем другая история»...

Драматизм оказался в том, что ДАЛЬШЕ звать было некуда. Эта была та точка баллистики, на которой принимают неизбежное решение: уходим вверх - или медленно возвращаемся на землю? Здесь неизбежен выбор, именно он есть самый реальный плод подлинного творчества: тот, который обретается не в количестве читателей-почитателей, но в душе самого творца. Подлинный творец - обречён на встречу с Творцом! Но свободный выбор после этой встречи - всё равно остаётся за ним...

А дальше... А дальше члены Союза советских писателей с 1964 года Аркадий и Борис Стругацкие стали писать фантастику. Хорошую. И всё...

Ведь неизбежно перед писателем встаёт вопрос: если так однозначен окружающий мiр, и если обезпеченность земными благами и вообще вся «социальная организация» общества - не приводят к улучшению человеческой природы, тогда - какой же выход? Какой же путь - уже нащупанный, почти ухваченный! - предлагают писатели? Если отсюда не последует шаг к Богу - то в какую же ещё сторону можно шагнуть на этом зыбком болоте? Если так ярко видно, что совесть человека инородна мiру и тем социальным моделькам, которые он постоянно вокруг себя самого конструирует, и его разум уже понимает, что необходим выход, и что в оглушении себя потреблением ни радости, ни смысла он не получает - то к чему, в итоге, позовут читателя писатели?

И подлинный драматизм оказался в том, что последнего шага они так и не сделали. Дальнейшего пути они не увидели. Или - на него не решились, что в той ситуации тоже, по человечески, объяснимо. И, в каком-то смысле, придётся признать, что их подлинное сокровенное творчество - прекратилось. Нет, впереди ещё будут публикации, и время когда-то изменится: публикаций будет больше в сотни раз, т.к. постылый Агитпроп растает позже, как дым, и двери издательств с радостью распахнут перед Стругацкими свои двери. Выйдут и сборники, и собрания сочинений, но... никаких прежних ошеломляющих откровений уже не будет...

Дальнейшие их произведения получат одну интересную и почти постоянную черту: у них пропадёт традиционное для привычной литературы окончание. Нет, не в смысле «хэппи энд»: зло наказано, правда восторжествовала и «они жили долго и счастливо». Всё глубже и, возможно, намного более личностно, если даже не трагично.

Порою остаётся ощущение что, не сделав когда-то того, главного, выбора сами для себя, они теперь оставляют сделать этот выбор самим их героям. Словно даже ждут его от них. Так, сам поступок героя и его последствия - может вообще выйти за рамку повествования и останется читателю неизвестен. Для Стругацких становится важнее почему сделан был такой выбор, а не сам поступок выбора и его описание, как таковое. Писатели уже не показывают «куда идти», а как бы сидят в сторонке, на обочине, наблюдая: а как идёт наш герой, куда идёт? И он, в итоге, - покидает поле их зрения, как тот же герой «Пикника». И писатели с этим уходом с полотна картины своих героев - словно смиряются. Например, герой должен неизбежно погибнуть, ан - нет, что-то тогда, оказывается, произошло, и - выжил... Но почему выжил - неважно.

Обычного читателя такая форма, как правило, раздражает. Мы привыкли к достроенным зданиям. Человек хочет видеть и потрогать начало и конец, а не гадать о его результате. Недостроенное полюбившееся и совершенное оставляет тревогу за его судьбу. Но писателей комфорт читателей - как раз меньше всего волнует. Они заняты неким мучительным поиском, и не хотят от него уходить. Даже тогда, когда читателю их мотивы совершенно непонятны...

Едва ли можно согласиться с утверждениями, что Стругацкие стали писать произведения с «открытым концом» потому, что «интеллигенция семидесятых очень любила безнадежные выборы, неразрешимые вопросы и открытые финалы» (Д. Быков). Ибо в таком случае придётся сделать вывод, что писатели шли вслед за вкусами своих читателей. Но, во-первых, они были гораздо честнее и угождения публике никогда не искали - не того поля ягоды. А во-вторых - их тогда крайне скудно печатали, всё больше журналы, т.ч. о какой-то их «ориентации на вкусы» - говорить не приходится.

При этом - да, согласимся: их собственный поиск совпал с общим вектором настроений думающей части общества, несомненно. Действительно, было совершенно не понятно: дальше то что?..

И так, с начала 70-х в творчестве писателей началась иная динамика - пессимизма всё более понимающего и выматывающего себя этим пониманием утончающегося ума, которая прошла почти через два десятка лет. Пока, наконец, их книги не вышли из полосы искусственного замалчивания и сдерживания...

 

В то время «Улитка» Стругацких, может быть вовсе и не имевшая у самих авторов изначально подобного смысла, стала для нас, тогда школьников, а потом студентов, неким символическим образом, словно замедляющая победное «триумфалистское» движение «вперёд и с песней» к коммунизму. И уводящая нас в иное измерение - в глубину, где у роста души - совсем другие скорости. В ней, в душе - так нельзя. «Пятилетка в четыре года» - это не то, что не для души, это даже не для человека. Более - не для живого существа. Хлестать развитие - это какая-то последняя степень одержимости, это уже насилие и над природой, и над временем. Время отвечало на это сокращением человеческих жизней - но и это не вразумляло и не останавливало новых строителей Вавилона. Они и перед разстрелом от рук своих подельников выкрикивали здравицы в честь строительства своей вавилонской башни - и валились в небытие очередного безымянного коллективного могильника...

И как на первом пути - под знаменем ленинизма - душу можно было только потерять, так на втором пути, в глубину, - душу можно было, по крайней мере с известной степенью вероятности, если самому себе не врать и над ней потрудиться, - обрести.

Отсутствие духовного и подлинного строй пытался восполнить весьма своеобразно понимаемой им задушевностью. Появляются песенные опусы со словами «Ленин в тебе и во мне...», «ты ему скажи, он услышит... (!?!)», от идиотизма которых просто бросало в оторопь, и прочие подобные «шедевры»...

Но для нормального человека жить с таким «подселением» в собственной душе - не улыбалось, мягко сказать. Превратить душу в «коммуналку» - это смерть. От подобной лицемерной «духовности» ленинской мистики душу выворачивало наизнанку. Видимо как раз тогда, в 70-е, власть и утратила картинку реальности происходящего. Народ и партия (речь, понятно, о её номенклатуре) поплыли сами по себе, параллельно-расходящимися курсами. Хотя, полно: были ли эти курсы когда-то, даже во время ВОВ, по настоящему хотя бы параллельны?..

Это было как раз то время, когда интеллигенция пошла: кто в Церковь, кто в йогу, кто в восточные единоборства - со своим мiросозерцанием, кто-то потянется и в оккультизм, а кто-то - в «веру» в НЛО (о диссидентстве, как общем фоне, было говорено ранее). Свято место пусто не бывает, но Ильича в свою душу - не хотел пускать уже никто. Да, все понимали условия этой игры и в целом исполняли её правила, но относились ко всему этому не иначе, как к внешним вынужденным условиям, как к телогрейке в мороз. Взрослые то к игре привыкли, а хуже всего было нам, детям.

Конечно, написанное здесь - субъективно. И нынешнее молодое поколение едва ли сможет нас понять. Будучи школьником, я с друзьями «посевовское» издание «Гадких лебедей», редчайшую чужую книжицу, данную на 3 дня, переснимал отцовским «Зенитом», а потом сидел и печатал в его фотолаборатории, радуясь как чуду, как при свете допотопного красного фонаря в проявителе появлялись на бумаге драгоценные чёрные буковки...

Тогда мы не слышали слово «Бог» ни дома, ни вокруг. Никогда и ни от кого. Поэтому ничего о Нём и не знали, как тот самый сталкер из «Пикника на обочине» - те последние слова главного героя были как раз про нас. Начать такой поиск - можно было лишь внутри самого себя. Вокруг были очень воспитанные люди, никогда не вравшие по бытовым вопросам. Окружающее? О нём надо было молчать: уж какое есть... Хвалить и льстить - нет, никогда. А осуждать?

Для тех, кто ещё окружал меня тогда, родившихся порой ещё в XIX веке и хорошо запомнивших век прошедший - это было непросто. Молчание о зверствах зверя, о злодействах злодея, привычка носить ужас от их торжества глубоко внутри себя - стало навыком, второй натурой. Ибо кто так не смог - тех и не стало... Согласия со злом не выработалось, нет - не та была среда - но и бороться, разбираться с ним, искать какой-то выход - у них уже не было сил. Все силы ушли на то, чтобы остаться просто человеком...

Так мы и жили, в таком мiре, когда для нас, подростков, вроде бы и лжи особой не было - но и правды не было тоже, что очень хорошо чувствовалось. Мы росли в атмосфере недосказанной правды, когда два-три поколения перед нами понимали друг друга по взгляду, который мы уже не могли «дешифровать». Причём ведь никто не скажет, что народ плохо жил, что вокруг были одни коррупционеры, хапуги, хищники-инородцы - ничего подобного! Просто всё общество шло не туда, и от всё более ясного молчаливого понимания этого - оно незаметно, но постоянно «сбавляло ход», пока к 1991 - не остановилось вовсе... А тогда был период, когда люди друг у друга переписывали Высоцкого, а снаружи орало: «...и Ленин, такой молодой и юный опять впереди!». Как же это было тошно!..

В этот период родились художественные шедевры в кино. Авторы пытались передать ту атмосферу противостояния духа почти эзоповым языком, уходя от современной тематики: «Зеркало» и тот самый «Сталкер», «Обломов» и «Неоконченная пьеса...», «Сказка сказок». Веяло тонким трагичным предчувствием конца эпохи: народ ещё «ударно выполнял план», но он уже совершенно в это всё не верил, и не было никакой силы, что могла бы повернуть вспять ход этого отрезка русской истории. Провозгласив будущее за коллективизмом - коммунизм потерял человека, а без него - строить «светлое будущее» стало некому...

Прошло немного лет, начались, как у нас водится, безнадёжно опоздавшие «реформы сверху».

 

В «перестройку» положение Стругацких, разумеется, изменилось. Когда-то изменение общественного сознания они справедливо связывали со свободой слова. И как несомненно талантливые и авторитетные писатели - они её обрели. Сразу и всё в большем количестве начали выходить их книги, до того десятилетиями малодоступные широкому читателю. Но здесь произошло и другое.

В эти годы они напишут вместе свой последний и самый никчёмный роман: «Отягощённые злом» (1988). Он появился из задуманного в 1981 и недоделанного с братьями Вайнерами экспериментального детектива («в четыре башки», по выражению самого Б. Стругацкого). Потом они даже решили сделать его продолжением своего сверхпопулярного «Понедельника». Таким продолжением, который бы при этом показал завал всей советской модели развития. Вот итоговая рабочая запись о сути замысла первоначального варианта: «Осознание огромного и безнадёжного отставания от мирового уровня - во всём». «Нет победителей и побеждённых - все в говне, все несчастны, все недовольны...» (17.02.1985).

Сейчас уже не вполне ясно, откуда взялся сам сюжет: запутанный в 3 косы времени и насыщенный вздорной трактовкой жизнеописания Апостола Иоанна Богослова в качестве «Вечного жида» (сама эта тема вставляется ими в роман много позднее). В этом произведении они ошиблись везде: и о КПСС-ном СССР в 30-х годах XXI века, и о существовании в нём КГБ (видимо - дань моде на щипание «органов» в момент публикации), и в поселениях хиппи, которых уже и нынче не сыскать днём с огнём. Но главная их ошибка, конечно, - это игриво-циничное «переложение» по-своему евангельской истории. Так, размышляя над совестью общества и на эту тему экспериментируя, писатель может пойти на эксперимент с совестью собственной, ничего от этого хорошего для себя не получив.

Причём, здесь не только не получилось «в четыре башки», а даже в две. Оба брата потом написали по своему варианту этой же темы, «дьявол среди людей» (уже безо всяких карикатур на евангельскую историю), впервые - отдельно друг от друга (для старшего, Аркадия - та книга была последней). Видимо (но то мои догадки), каждый из них хотел этим что-то исправить и пояснить, причём, похоже, не столько читателю, сколько самому себе...

Мы не судим их, а констатируем факт. Видимо, как в жизни каждого человека есть обычно некий немалый грех, так и в творчестве многих писателей тоже есть такое, от чего только остаётся развести руками и вздохнуть: «Ну, уж что было - то было...» В конце концов, Пушкин тоже попроказничал пером - но это не вошло в русскую литературу, хотя осталось в корпусе его творчества. Пусть так...

Что может быть ещё стоит по этому поводу заметить, так это то, что сама тема «волитературивания» нечистой силы и особенно её «главного» персонажа - каким-то непостижимым образом, если кинуть ретроспективный взгляд на мiровую литературу, сильно действовала или на творчество взявшихся за это писателей, или даже на саму их жизнь. Но сказать, что проходила вовсе незаметно, пожалуй - нельзя ни про кого. Не углубляясь сюда далее, отмечаем это здесь как довольно легко прослеживаемый биографический факт, не более. Но подумать есть над чем...

В перестройку советское общество кинется жадно хватать подбрасываемые ему ответы. У большинства вчерашних читателей Стругацких возникнет иллюзия, которую писатели своим зрелым творчеством как раз опровергали: что само по себе социальное переустройство есть дверь «в новую жизнь», к «новому человеку», с новыми взаимоотношениями. (Отношения действительно оказались «новыми»: при начале их творческого пути стариков за квартиры не убивали, до такого наши фантасты и додуматься бы не смогли...)

Стругацких зачислили в демократы сразу, что называется «не глядя»: они вполне выражали взгляды интеллигенции, выразителями которой были как никто. Но нельзя смешивать в демократии 2 вещи: свободу личности и свободу грабить. За личную свободу - они были безусловно. Но «певцами рынка», того безпредела, который начался в РФ с 1991 г. - они, конечно, стать не могли. Совесть всегда была для них больше желудка. Борис Стругацкий, когда его именем пытались пользоваться (старший брат, Аркадий, умер ещё в 1991 г.), высказываясь, конечно, в пользу свобод, при этом занимал уклончивую гуманистическую позицию, не давая себя вмешать в нечистые политические игры.

90-е стали для писателя временем обработки их наследия, творческих встреч и разной общественной деятельности, привычной для очень популярного писателя. Но, как художник, и как человек внимательный, он не мог не отозваться на то, что вокруг него происходило, не мог об этом не размышлять. И итог этого десятилетия - выразился в последнем романе, стал последним аккордом его литературного творчества.

Последний роман Бориса Стругацкого «Бессильные мира сего» (изданный под псевдонимом «С. Витицкий» в 2002) - на самом деле даёт очень много ответов на то, какие окончательные выводы сделаны писателем из окружившей его на старости «буржуазной демократии». Написанный ровно за 10 лет до его кончины - он стал последним произведением и, поэтому, на нём стоит остановиться подробнее (цитаты из него даны далее курсивом).

Во-первых, конечно, надо сказать, что перед нами всё та же талантливая рука, совершенно в стиле Стругацких: блестяще выписанные портреты и легко узнаваемый юмор. Фантастика здесь и есть и, одновременно, как бы и нет: писатель «подсветил» в той мере, в какой ему то было известно, деятельность спецслужб советского времени по «психическим технологиям» с рядом экспериментов в этом направлении (а это имело место), а также их участие в «обустроении» нового политического строя РФ. Речь в романе идёт о группе приятелей, получившей «раскрытие» своих сверхспособностей в последние годы советского периода, и которые, работая в единой «команде», были бы похожи на сказочных персонажей русской сказки, где каждый разумный зверь помогал герою той способностью, какая у него есть в своей среде. Но в отличии от русской сказки, где всегда есть положительный герой и у него всегда благородная цель, - в «Бессильных мира сего» нет ни положительного героя, ни благородной цели ни у кого. Но напротив - всё перепутано в степени совершенно крайней, т.ч. не понятно: кто хорош, кто плох и чем всё дело вообще кончится. Т.е. - всё очень похоже на нашу нынешнюю жизнь...

Роман во многом есть прямая антитеза раннему творчеству Стругацких, если не сказать - отказ от большинства их тогдашних положений. Есть отдельные герои, метущиеся, и ещё представляющие каждый лично из себя какой-то глубоко внутренний страдающий мiр. Но собираясь вместе - они тотчас превращаются в обычную компанию выпивох, уровень сознания которых находится вполне на уровне обычного обывателя. Они поддерживают друг друга не потому, что друг друга любят - этого вовсе нет, или они сами боятся себе в том признаться - а именно потому, что это делать обязаны, по причине своей «инаковости»: в некотором роде это условие их необычного существования. Примечательно: пьют в романе много и жутко. Но это здесь не просто срез нынешнего состояния народа (в их книгах герои вообще пьют очень часто). Дело в том, что большая часть из «учеников» выпив - утрачивает на время свои сверхсенситивные способности. И несмотря на то, что эти качества дают им всегда преимущества перед окружающими - они непрерывно страдают от этого видения подлинного в окружающих, и потому стараются «выключить» эти способности, как только выдаётся возможность разслабиться.

«...- Вы ленивы и нелюбопытны. Бог подал вам со всей своей щедростью, как никому другому, а вы - остановились. Вы стоите. В позе. Или - лежите. Вы сделались отвратительно самодостаточны, вы не желаете летать, вас вполне устраивает прыгать выше толпы, вы ДОВОЛЬНЫ - даже самые недовольные из вас...» - так с болью говорит про них их учитель, раскрывший им эти способности (которого все зовут «сэнсей»). И далее, в другом месте: «...- Я вовсе не хотел, чтобы вы были довольны. Я даже не хотел, чтобы вы были счастливы. Если угодно, я как раз хочу, чтобы вы были НЕ довольны. Всегда. Во всяком случае, большую часть своей жизни... Я хотел, чтобы вы были ДОСТОЙНЫ УВАЖЕНИЯ. Ощущаете разницу?...» (выделено Б. Стругацким - А.М.)

Но состояние духа самого сэнсея, над которым ещё в середине века ставились эксперименты для Сталина, ради поиска увеличения продолжительности жизни (что действительно имело место - А.М.) - едва ли не самое трагичное среди всех других героев романа: «...и вот этот последний из чародеев возомнил себя способным вернуть племя исчезнувших волшебников - людей, знающих свой главный талант, а потому бескомплексных, спокойных, уверенных, самодостаточных, добрых. Он плодит их десятками ежегодно и никак не поймет (или не хочет поверить?), что жизнь идет следом, как свинья за худым возом, и подбирает, перемалывает их всех своими погаными челюстями: дробит, мельчит, ломает, корежит, покупает, убивает... »

При этом роман вовсе не «асоциален», как можно было бы подумать. Это наша современная жизнь во всей своей красе, а главная интрига (но не смысл) повествования даже вертится вокруг такой «животрепещущей» темы, как выборы губернатора и возможность на них повлиять, используя способности одного из учеников сэнсея, Вадима (который, похоже, наделён некоторыми автобиографическими чертами). При этом, все прекрасно понимают всю «ценность» этих мероприятий: «Возможны ли выборы у тараканов, а если да, то как это должно выглядеть?». Некоторые чёрточки нашей нынешней жизни - описаны со свойственными Стругацким юмором и прозорливостью:

«...- А ты представь себе «Ревизора» с точки зрения чиновника. История про то, как мелкий проходимец и негодяй обманул приличных и порядочных людей...»

Описанный здесь мiр нового, вполне демократического, строя РФ принципиально отличается от ранних произведений Стругацких: у него нет цели развития. И именно это делает его обречённым. Именно это делает невозможным в нём некое «общее дело», коллективизм, какую-то действенную и дружную борьбу со злом. В таком мiре - со злом приходится лишь договариваться... Люди, живущие в таком состоянии - утрачивают не только будущее своей страны, но, в перспективе, и своё личное тоже: «...толпа людей - это уже не люди, это тоже такое особенное опасное животное, непредсказуемое и неопределяемое, никакого отношения не имеющее ни к человеку, ни к человеческому.» Да и на любовь они также становятся не способны. Это вообще главная черта героев этого последнего романа...

По своему колориту персонажей роман явно начинает перекликаться с «Дьяволиадой» и «Мастером» Булгакова. Черты отдельных персонажей (появление Аятоллы в берете, страхагент) прямо указывают на дьявольскую сущность этих героев. Умение Аятоллы любым разговором убедить человека и без всякого насилия заставить его делать то, что ему нужно, и вообще его всесилие - очевидное указание на ту же персону, которую Булгаков выводит под именем Воланда. Но в отличии от булгаковского романа - здесь и вовсе нет силы противоположной, светлой, здесь злу сопротивляются, барахтаясь как слепые щенки, лишь люди, совершенно одни, которые не имеют веры, хотя некоторая часть героев уже и пишет слово Бог с большой буквы (примечательно, что сам автор, в речи от себя, - это слово пишет с маленькой!). Но большая часть героев - с трагизмом прямо говорит о своём неверии...

Этот мiр - живущий без цели, или, если угодно, идеологии - оказывается столь мерзок, что не то, что «сверхчеловеческие», а уже и просто человеческие качества в нём не больно то востребованы. Они ослабляют в таком мiре выживаемость человека. Демоническая элита, живущая сама по себе; игры в демократические выборы, которые приводят лишь к переходу власти от одной группировки к другой; спецслужбы, теперь живущие для самих себя, а не в интересах государства; родители, пытающиеся всеми силами «развить» своих деток, но не представляющие и не думающие о том, в каком мiре те будут дальше жить и зачем... Вот тот мiр, который разворачивается, и который читателем романа так узнаваем.

Эти сверхспособности героев - оказываются в таком обществе даже вредны. А если и востребованы - то их за деньги продают герои, не в состоянии вырваться из элементарной бытовой нищеты. Эти замечательные способности более не нужны обществу, как целому организму, а использование их для себя лично - и сомнительно, и опасно. То, чем так щедро наделяли Стругацкие своих героев полвека назад (напр. Максим в «Обитаемом острове») - стало вредным и опасным в обществе, смысл которого впереди утрачен, и в котором борьба со злом свелась к горизонтальной борьбе за выживание, за выдирание куска друг у друга. «...Но мерзостей в мире много, а доброты - так мало. И вот все молнии давно уже растрачены, а наград - полный шкаф: раздавать их некому и не за что... Не раздавать ли теперь их всем подряд - ведь каждый грешник есть и праведник тоже? Нет ведь во всей Вселенной никого, кроме мечущегося, замученного, страдающего и побеждающего человека...»

 

В каком-то смысле - перед нами классическое математическое «доказательство от противного». Причём, даже независимо от того: хотел сам автор Борис Стругацкий такого результата, или нет? Конечно, могут возразить: ничего нового, Достоевский ещё в позапрошлом веке сказал - «Русский человек без веры - дрянь». Да, а Стругацкий говорит: всё Русское общество и все его «социальные институты» без веры станут дрянью. И, собственно, уже стали. Причём говорит он это не патетически, а именно из собственного опыта неверия, судя по многим признакам - не менее трагичного, чем у его героев... Ведь ещё в интервью 1989 года, когда тема религии резко стала модной, и ему, на одной из встреч, был задан о ней вопрос, он отвечал, что, в отличии от героев их произведений, не может поверить в чудо, хотелось бы, но не может...

«...Но все равно - ничего не вышло - победила животная инерция толпы. Изменить ход истории нельзя. Можно только попытаться изменить Человека. Но как? Что в нем поменять и на что? Сделать всех добрыми? Но доброта ведь делает пассивным. Сделать умными? Но это возможно не с каждым, как не каждого получится натренировать бегуном-разрядником. Сделать терпимыми? Так нет же ясной грани между терпимостью и равнодушием - терпимость, на практике, есть равнодушие в девяти случаях из десяти...»

(цитаты приведены по тексту на сайте Стругацких: «Бессильные мира сего», http://rusf.ru/abs/books/bms00.htm)

И последнее. Заканчивая анализ последнего романа, нельзя не отметить его язык. Он резко «падает» в прямых речах своих персонажей, по сравнению со Стругацкими ранними, словесная нечистота, разлившаяся вокруг нас за последние 20 лет, честно отражена в нём. Писатель ничуть не бравирует этим - то наша общая беда. Этот повсеместный, начиная с детей, мат - это та звуковая аура отчаяния, накрывшая российское общество, потерявшее целеполагание, а вместе с ним - и все нравственные ориентиры и тормоза разом.

Но это матерится не писатель. Так сочатся по их устам гнойные раны его героев, живых наших современников. А он - так же как мы постоянно слышим этот отупляющий мат на улице - лишь со скорбью терпит в сторонке и не лезет с нравоучениями, понимая, что лечить надо не следствие, а причину. Это как общегородская чума, от которой можно очищать только весь город целиком, и безсмысленно убирать симптомы заболевания у одного больного...

Современная литература вообще не церемонится с читателем, находя, в своих худших представителях, в грязном языке особый шик. Впрочем, есть особые случаи «антиутопий», где есть подобный Б. Стругацкому подход. И он может быть если не оправдан, то понят.

Вообще, влияние Стругацких на дальнейшую литературу «антиутопий» - огромно. Можно не колеблясь утверждать, что такие современные повести, как «Мародёр» и «Каратель», как бы к ним не относиться, своим основанием имеют именно лучшие работы Стругацких. Именно через внутренний мiр героя, через тот странный и жуткий диалог, на ощупь во тьме, читателя заставляют физически узнать и потрогать, что такое человеческая душа, в своей не очень прочной связке с телом имеющая отстранённое от тела сознание и видение окружающего. Мистика «высвобождения-перехода» в «Карателе» оставляет читателя самого сделать выбор: идти за яростью возмездия и наполнить себя её плодами или остановиться на щемящем душу неотмщении? Но так или иначе - оставляет его на пороге безальтернативно распахнутой перед ним вечности. Жизнь может стать сплошным страданием и абсолютным кошмаром, но вечность всё равно распахнётся и изменит всё совершенно, как бы ты не был в своём отчаянии к этому готов...

Вот сколь неожиданное завершение могут в нашей литературе получить социальные антиутопии, причём тогда, когда автор совсем «не про это начал книжку писать»...

Очень показательно, что в поздних творениях Стругацких совершенно исчезает тема жизнерадостного творчества и первооткрывательский пафос, с которым они так ярко ворвались в литературу со своим «Понедельником». И хотя их герои ещё зачастую и остаются учёными (как астрофизик Вадим в «Бессильных»), и честно делают это своё дело, но это вовсе не их «смысл жизни». И это понятно.

Обществу, которому некуда идти - совершенно не надо усиливаться, совершенно не полезно получать новые, всё более тонкие, и значит - сильные, способы воздействия на окружающий его мiр. Такое общество мiр просто угробит. Пусть сначала - в себе самом разберётся.

Для Стругацких самым страшным образом будущего становится именно толпа: огромная, неуправляемая масса человекообразных, которые, ради удовлетворения своих животных инстинктов и самых элементарных жизненных потребностей, готовы на любое зло, которое они сотворят с лёгкостью. И с особым наслаждением эта толпа раздавит более умного, более чистого, более благородного, в порыве восторга от удовлетворения самой древней страсти - зависти (ну, чем не наша дорогая революция 1917?). Именно через такую толпу действует зло. Причём не мелкое, а именно Зло, в своём онтологическом начале. Если ещё отдельно взятый её представитель способен на нечто человеческое в определённых условиях самоотрезвления и страдания, то в своей массе она никогда и ни при каких обстоятельствах не способна ни на саморегуляцию, ни на самоограничение, ни на жертвенность ни - тем более - на подвиг. Она есть абсолютная и послушная игрушка Зла, его любимое орудие для разрушения всего тонкого, красивого, божественного. Такая толпа - водится только страстью, легко в ней разжигаемою, и потому всегда, через это разжигание - и ни через что другое! - управляемую. Все большевизмы, нацизмы, исламизмы и прочие «измы» - начинаются и осуществляются этой слепой толпой, за которой всегда стоит хитрый и лукавый дирижёр. Никогда не являющий толпе своей мерзкой хари, но подбрасывающий ей в качестве вождей и лидеров - крикливых и корыстных выходцев из неё самой, так сказать «плоть от плоти» её порода. Потому что только такие выходцы из неё могут стать её кумирами, демонстрируя собою толпе, для каждой её частички, «равные возможности». Показывая собой шоу, изчадие «фабрики звёзд», уверяя своим примером любого из толпы в возможности и ему самому стать нечто в будущем, в глазах всё той же толпы...

Этот герой - толпа - невидимо присутствует (а иногда и вполне видимо: «Трудно быть богом», «Хищные вещи века», «Обитаемый остров» и др.) в книгах Стругацких, и со временем даже усиливается. Многие их персонажи в отдельности - неплохие люди. Но легко окажутся в толпе и пойдут с ней и в ней, отказавшись в опасности от того человеческого, что в них есть.

Удивительно, что в этом видении Стругацкие, будучи нехристианами - стоят на совершенно православной точке зрения. Если поискать некий аналог на нашем языке Церкви, то можно сказать, что писатели вывели и очень талантливо показали некий образ «антисоборности», её мистического антипода. То, что собрано не во Христе и не Святым Духом, духом не согласия, а противления. То, что собралось через страсти - прежде всего через страсть гнева, для разрушения, из-за якобы «ущемлённой справедливости», ради «своих прав» - во имя своё, и через кого и придёт тот, о котором предупреждал Христос, «во имя своё». Именно этот дух и проявил себя так ярко в Париже, в день смерти писателя, в кучке нападающих на людей взбешённых проституток...

Действительно, именно толпа станет в последнюю эпоху человечества тем орудием сатаны. Которая, ведомая умело разжигаемыми в ней страстями, посадит себе «царём» антихриста. Всё точно. И она действительно будет преследовать всё честное, благородное и просто думающее...

Но главный враг и непобедимый противник этого жуткого процесса всё-таки совсем не ум - в его безсилии перед толпой Стругацкие убеждены, и вполне убедили и нас, своих читателей. Первый и главный враг этого процесса «вобеснования» - это святость во Христе. И именно она, только она, может одержать в этом противостоянии победу.

Но к несчастию Стругацких - этого то они не видят и не знают. Просто, как всегда честно, - не имеют такого опыта. И потому у их героев - нет выхода в том трагическом мiре, который ими создан, в «Мiрах братьев Стругацких». Но при этом, не имея видения христианской перспективы истории - их тем более не воодушевляет еврейское банковское мiровое господство, этот монстр глобального тоталитаризма, с ожиданием своего «мошиаха». Им ясно, что созданный этой системой культ «золотого тельца» - есть смерть всех остатков человечного в человеке (в этом смысле примечательно, что из своих книг они не создали систему торговли, но свободно выложили их для чтения читателям на своём сайте).

Следует оговориться, что разные интервью, которые брали у Бориса Стругацкого с тех пор, как вышел его последний роман - могут представить некое иное, скорее даже превратное, представление о его взглядах. И это стоит прокомментировать.

Дело в том, что любое интервью писателя - это не есть «объяснение» его творчества и взглядов. Это всегда временный срез настроения, реакций на текущие события, а порой и просто реакция на своё здоровье. Кроме того, в формировании самих предложенных вопросов - уже сам по себе заложен идейный вектор, который формирует для данного СМИ его владелец.

В этом отношении роман, который пишет писатель - несомненно более достоверный свидетель глубины его духовного мiра, чем любое интервью. Он им живёт, пока он его пишет именно силами своей души. А не языка, которым на отдыхе беседует с корреспондентом (порою - не больно-то умным, заметим). Интервью в этом отношении - это мнение человека, а не писателя, если можно рискнуть так выразиться. Это движение чужой рукой и красками по холсту, который потом подпишут твоим именем. Интервью - это родная среда для политиков и спортсменов, но не для писателя, композитора и режиссёра: они говорят о своём искусстве там, в своём творчестве, а не из газет.

И в этом отношении нечистоплотны попытки записать Стругацкого в безоговорочные либералы. Ибо как раз от либерализма, с его демагогией о «свободах» и потаканию любым извращениям, - его явно воротит. Писатель унаследовал те добротные черты чеховской интеллигенции, которая высшим назначением человека видит его высокое служение, жертвенность - черты, которые для либерализма есть непереносимая ересь, ибо призыв к ограничению идола «свободы». Ибо там схема проста: либерализму должны служить все, он - никому.

При этом настоящий писатель всегда прост и доверчив, это его непременное качество как художника. И потому он часто не в состоянии различить хитрости, которою пользуются те или иные умельцы, чтобы поспекулировать его знаменитым именем и поставить его рядом с собой.

В этом отношении показательна переписка Бориса Стругацкого с заключенным миллиардером Ходорковским (которая по ценности, заметим, ближе к интервью). Тот безусловно вежливый и приветливый тон, которым пишет Стругацкий Ходорковскому, обусловлен прежде всего воспитанностью и, главное, совершенно естественной реакцией русского писателя, который отвечает на письмо, полученное из тюрьмы... Ходорковский начинает с обращения к писателю как читатель, расписывается в уважении к его таланту, но на самом деле использует саму переписку для самопиара. Его «тревоги о будущем», которыми он делится с писателем, весьма надуманы и фальшивы, суждения банальны. Его послания и многословные ответы - вовсе не попытка выяснить у писателя его подлинное отношение к тем или иным вопросам. Весь смысл писем Ходорковского - представить себя самого, любимого, «мужем с государственным мышлением» широкой публике, с тем, чтобы заработать политические «очки» в будущих политических интрижках, с надеждой играть очень значительную роль, после выхода на подиум с сияющим нимбом мученика. А писателя для этого просто использовать.

И это ему удалось. То, что Ходорковский - политический игрок, писатель скорее всего не знал. И скорее всего, по старости и болезни, не представлял подлинной причины его заключения, пользуясь вместо информации об опальном олигархе тем мифом, который о нём, как о «борце с системой», сложила сама демократическая среда.

 

Верно, Ходорковский не уголовник. План передачи всей нефтянки РФ зарубежным собственникам по «принципиальным соображениям» - это, разумеется, не «бытовая уголовщина» и не «уход от налогов», за что его судили, а совершенно иной уровень бытия и действия в нём, ничуть не менее фантастичный для обывателя, чем в иных фантастических романах.

Подлинный «эффективный менеджер» Михаил Ходорковский в реальной жизни столь же отличается от озабоченного «будущим человечества» собеседника пожилого писателя, сколь отличались герои молодых Стругацких от реальной жизни, их тогда окружавшей. Так, когда один из региональных представителей «ЮКОСа» сказал шефу, что на одной из их площадок в Сибири сложилась крайняя ситуация из-за невыплат зарплаты рабочим за полгода, а больше у русского населения там источников пропитания нет и люди помрут от голода, озабоченный демократическим будущим всего человечества Хозяин спокойно хмыкнул: «Русские вымрут от голода? Ничего: китайцев завезём...» (дословно из диалога). Так что Ходорковский может не прибедняться: нам то ясно, что возникающие проблемы он будет решать быстро, эффективно и совсем без архаичной филантропии...

Но дело не в нём, а в Борисе Стругацком. Писатель остался тем удивительным идеалистом, который просто не хочет верить в зло, и поэтому отказывается его видеть. Это всё тот же, своего рода, удивительный и трагичный подвиг «веры в человека» - подвиг алогичный, принципиальный и стоический, на который современный человек уже почти и не способен. Это та религия, которую братья исповедовали всем своим незаурядным творчеством, но которая - увы! - не изменила мiр и не направила его в ту сторону, которую они так бы хотели видеть...

Впрочем, и его корреспондент «подкачал» в замыслах. Его надежда на то, что большие покровители, на которых он когда-то работал, заслуг М.Б.Х. перед ними не забудут - весьма призрачна: в том сообществе, которому он служил, благодарности не существует по определению, один лишь точный и холодный расчёт. В политике и бизнесе время не стоит, там сразу находят другие инструменты для решения проблем. Так что М.Б., в местах не столь отдалённых, тоже может быть становится идеалистом, где-то...

Другой взгляд на Стругацких даёт один из представителей «красного лагеря», г-н Кургинян. В газете «Завтра» есть его примечательное интервью («Стругацкие лебеди», http://www.zavtra.ru/content/view/strugatskie-igra-v-istoriyu/). Оно показывает и то, сколь разные могут быть оценки творчества Стругацких, и то - до какой же степени сюрреализма у современного политика может дойти восприятие окружающего.

Оговоримся, что нам «учение» самого г-на Кургиняна совсем не интересно. Борьбе нынешних коммунистов и демократов - есть абсолютно точный аналог. Так, магометанство и иудаизм давно воюют друг с другом. Но самое крайне злобное отношение этих «религий» - именно к Православию. И именно против него они всегда готовы стратегически объединиться, и когда-то, предсказывали люди святые, так и произойдёт. Точно также и нынешние коммунисты с «демократами» (и якобы «правыми» вариациями последних) публично и страстно воюют между собой лишь настолько, насколько могут оттирать друг друга от бюджетного пирога и препираться о «собственности». Не более. Сейчас они тактически враги. Но это стратегические союзники против единственно опасной для всех них и спасительной для самой России вещи - монархической формы власти в симфонии с Православной Церковью (именно Церковью, а никак не её бюрократическим аппаратом, подчёркиваем!). В этом отношении - Кургинян от Ходорковского решительно ничем не отличается.

В начале интервью, хотя то и не по теме, г-н Кургинян долго разсказывал, как он чуть было в «перестройку» не стал спасителем Советского Союза, и конечно бы спас, если бы его тогда послушали. Потому что он знал, как в нём провести «правильную революцию» (хотя, как это мог сделать театральный режиссёр экспериментальной студии - для меня загадка). Далее он объясняет, что было тогда в Союзе, дескать, две элиты: одна гуманитарная, а другая, производная от ВПК, научно-техническая. И что с последней, дескать, не могла не считаться партийная номенклатура. Допустим. Далее он говорит о том, что сам себя он относит, конечно, к гуманитариям и последователям высокого литературного стиля. Г-н Кургинян, представляя себя воспитанным на «высокой русской и западной классике», так говорит: «я не могу от неё двигаться в сторону братьев Стругацких. Такой путь для меня попросту закрыт. <...> к подобного рода литературе я отношусь с некоторым высокомерием.» Ладно, не спорим - дело вкуса. И вот отсюда - совершается преоригинальный кульбит к Стругацким. Только читая дальнейший текст С. Кургиняна нужно пристёгиваться к креслу.

Если выбросить многословесную шелуху (а в «модернах», «постмодернах» и «сверхмодернах» - бедняга сам запутался, как пьяный рыбак со спиннингом), то смысл претензий С. Кургиняна к писателям в том, что они «перезагрузили матрицу» той научно-технической интеллигенции на уровне подсознания. Со светлой и передовой коммунистической - на тёмную прозападную сторону. А главное - не просто своими книгами: там и книг-то, собственно, не было! А работали они по указке «тёмных сил». И не писали романы сами, выдумывая сюжеты, а лишь делали «литературную оболочку» к вполне инфернальным, спускаемым им из некоего зловещего подпространства, заданиям, подобным аналитическим запискам «Гарвардского проекта». Из этих озарений г-на Кургиняна не вполне ясно лишь, где эти злодеи-заказчики находились: вне СССР, или, говоря языком героев Стругацких, «внутрях»? Т.е. Кургинян не так, чтобы за руку кого-то поймал - но ведь он же... «Аналитик»! А потому глубокомысленно роняет: «Я не могу сказать, что способен реконструировать аналитические записки, по которым писали Стругацкие. Но и называть их людьми, чуждыми этой игре, я не берусь - мне так не кажется.»

Откровенно говоря, любой русский человек, даже деревенский, знает, что надо делать, когда «кажется». Но для ленинца-энтузиаста Кургиняна перекреститься - это не метод. Для него напротив: аналитик должен то, что ему «кажется» провести через усилитель, и выдать на гора почтенной публике. А то, вдруг перекрестишься - и твои способности пропадут? Как дальше жить? И на что?..

Презанятно, но ему в этом сногсшибательном «открытии» помогает утвердиться и собеседник-интервьюер из «Завтра», приводя в качестве подтверждения слов Кургиняна текст из «Гадких лебедей» (сам заголовок этого интервью - злой каламбур с названием повести, кстати). В цитате, приведённой в «подтверждение» конспирологии Кургиняна, главному герою повести, писателю Баневу, бургомистр предлагает поработать пером на власть, попросту - продаться (нет, не навсегда, а так - разик, чтобы потом опять пьянствовать в своё удовольствие). Но вывод у собеседников из этого места в повести напрашивается сам собой, дескать: Ага, попались! Вот же, Стругацкие ещё тогда проговорились - как и на кого работали!..

Тяжёлый осадок остаётся от того, когда человек не знающий Бога - пытается свою речь «сделать духовной». Кургинян в вере понимает, увы, очень мало, если не сказать ничего: для него христианство, гностицизм, алхимия, хилиазм - всё явления одного порядка, он сыпет терминами щедро и безпощадно. Вот как выглядит его общий вывод о творчестве братьев Стругацких, которому он вообще отказывает в праве называться литературой: «начали с коммунизма, потом повернули в сторону теории цивилизаций Тойнби, антропологов в штатском, довели это до космической спецухи, а в конце концов космическую спецуху вывернули в гностическую сторону. Это очень сложная эволюция...» Бедный Белинский, что он вообще понимал в литературе?..

Прошу прощения за долгое отступление, но всё-таки считаю полезным дать пример подобного «литературоведения». У нас такого «добра» становится всё больше, потому что теперь всякий политик, ради того, чтобы лишний раз потрепаться на публике, готов взяться за любую тему и несёт всё, что угодно - лишь бы использовать подвернувшийся случай для проталкивания своих политических идеек. Хотел того сам г-н Кургинян или нет - но по сути он стал в этом своём шоу лишь очередным героем Стругацких, образы которых они выписывали так колоритно и остроумно...

В своём очерке «Антиутопия» Михаил Сизов (газ. «Вера») поделился очень интересным свидетельством человека, общавшегося с Борисом Стругацким в последнее время:

«...Они верили в отпущенный человечеству «миллиард лет до конца света», но отрицали воскрешение мёртвых. От чего Борис Натанович так и не отступил - завещал сжечь своё тело и развеять прах над Пулковской обсерваторией.

В последние годы Стругацкий болел раком крови. Это почему-то скрывали. Старый друг и автор нашей газеты иеродиакон Варнава (Трудов) регулярно с 2007 года проходил лечение в питерской онкологической клинике и там, в отделении гематологии, общался с писателем. Наверное, странная была картина - беседующие в коридоре ракового корпуса русский монах и ленинградский еврей-фантаст. «Трудно сказать, верующий ли он... Знаешь, совсем неверующих-то нету, - рассказывал о. Варнава. - А человек замечательный. Вот процедурная, скамеечка, очередь сидит. И всегда женщин пропустит, хотя немощный уже. И жена его, Аделаида, хорошая - в стерильном боксе у кровати мужа прямо на полу на матрасике спит, не оставляет... Грустный он какой-то. В мае, в день президентских выборов нам должны были принести избирательные урны. Спрашиваю: «Борис Натанович, за кого голосовать-то?» Он, прищурившись сквозь толстые свои выпуклые очки, отвечает: «А не всё ли равно - в 16-ю палату тебя переведут или в 18-ю? Представь себе: ты хочешь бежать из тюремной камеры, бьёшь стену, наконец пробиваешь - и оказываешься просто в другой камере...».

Писателя судят дважды: сначала - читатель, потом - Бог. И один - Суд Божий, а другой - суд человеческий. Сам Б. Стругацкий как то справедливо заметил: "Писатель не тот, кто пишет. В своё удовольствие пишет графоман. Писатель - тот, кого читают, чьи книги ждут". Да. Но то, что ждёт читатель - не в последнюю очередь формирует писатель.

Почти 2 века назад незабвенный И.А. Крылов оставил нам свою гениальную басню «Сочинитель и разбойник», которую не худо бы было выучить наизусть всем тем, кто решил подвизаться на писательском поприще. Тогда он, провидя более чем за полвека, словно написал портрет Льва Толстого, с его влиянием на культурную среду России начала ХХ века. Стругацким необходимо отдать должное: их след, всё-таки, был несомненно другого знака. То, что было страшно и разрушительно в христианской среде - оказало оздоравливающее и лечебное действие в среде, ослепшей от сатанинской богоборческой пропаганды. Оказаться гуманистом среди православных христиан, и стать гуманистом среди демонов - совершенно различные вещи, о которых нельзя судить лишь по одному конечному результату.

Человек грешный не может судить о духовной трагедии писателя. Мы этого не знаем. Читатель, любя его и благодарный ему, может лишь сострадать художнику, проделавшему долгий путь, дошедшему до двери, положившему на неё свою руку - но так и не вошедшему, так и не перешагнувшему за её порог. То, что сделал их литературный герой, то, что они заставили его сделать - коснуться Шара! - лично они так и не совершили. По крайней мере - мы этого не узнаем... К сожалению, мы даже не знаем: можно ли о них помолиться в храме Божием? Признаться, очень бы хотелось, но по их завещанию о форме своего погребения - едва ли...

Очевидно, что из всего обширного моря советской литературы - останется лишь то, что в ней от русской литературы. Нет, отнюдь не в этническом смысле, дескать: написанная русскими авторами и про русские проблемы, вовсе нет. Русская литература поднимала те подлинные вопросы, которые всегда стояли перед настоящим Русским Человеком: тружеником, ищущим Бога, совести и осмысления бытия. Современная нам россиянская литература - ни с какой стороны такой русской, разумеется, не является. Она представляет из себя гибрид комикса и «девочки по вызову», обслуживающей читателя быстро, профессионально и, как теперь принято выражаться, «не вынося мозги». А литература подлинная их, как раз, непременно «выносит», восполняя, в случае необходимости, их недостаток. Впрочем, при их полном отсутствии - и она безсильна...

 

...Стругацкие... Наполовину - евреи, плоть от плоти - порождения русской культуры, с русской страждущей совестью, но не обретшие «русской веры», Православия, не принадлежащие к ней «обрядово», а сохранившие до конца скептицизм, при этом - с какими то проблесками надежды в отчаянии, тоже какой-то очень русской чертой... Где их место?

Трудно сказать пока, останутся ли в нашей русской литературе навсегда имена братьев Стругацких, ибо то, что делается сейчас с нашей культурой, особенно при такой «заботе» сверху - не даёт нам гарантии того, что от неё в скором времени вообще что-то останется. Но помнить о том, какую значительную роль сыграл их труд для нашего самоосознания и пробуждения, по крайней мере нашего поколения, быть им за то по настоящему благодарными, мы, православные русские люди, безусловно должны.

Заканчивая свои размышления о Стругацких и их творчестве, мне вспомнился один удивительный образ.

Не существует «канонической» иконы Страшного Суда. Все они, тем более росписи на западных стенах храмов, несут что-то своё, так или иначе используя элементы церковного предания. И вот, в нём сохранился один удивительный пример, часто используемый в данной иконографии в одном малозаметном, но выразительном образе.

Это одинокая маленькая фигурка человека, привязанного к столбу. Он стоит ровно посередине между разделяющимся мiром и не может пойти к Богу, но и у демонов нет власти забрать его к себе. Он был, если мне не изменяет память, очень благодетельным купцом, был очень милостив, но грешил, и отошёл к Богу не успев принести должного покаяния. И на его частном Суде, когда как бы «взвешивались» его дела добра с его грехами - оказалось, что там их как бы «поровну», т.е. зло и грехи - окончательно всё-таки не пересиливают его добра и милосердия. Понятно, что это прежде всего лишь некая святоотеческая метафора, нужный нам для чего-то образ. Но при этом вовсе не следует думать, что, как такового, этого духовного факта в принципе нет. И вот, последовало некое таинственное определение Свыше: до окончательного всеобщего воскресения мертвых он должен остаться на границе обоих мiров. Не мучаясь в аду, но и не вкушая благ Царствия Небесного - находясь в непрестанном созерцании того, чего он лишился, но и в видении того, от чего был избавлен...

Трудно сказать, как отнесся бы к такому Божию вердикту нынешний современный и «просвещённый» человек, не признающий Бога во Святой Троице славимого. Т.е. - ясное дело: вначале бы он возмутился Богом и Его поведением, что таковой индивидуум, собственно, сразу всегда и делает, когда речь при нём заходит о религиозных вопросах. Но речь не о реакции безбожников, а о вопросе гораздо более тонком: считать это положение благом или наказанием?

И, как ни странно, любой ответ на него будет правильный. Лишь будет зависеть исключительно от подлинного настроя души человека. Тот, кто хочет в рай - будет страдать от отсутствия рая, тот, кто боится ада, видя воочию это место скорби - будет рад избавлению от мук. Вся эта история нисколько не относится к оправданию нелепой католической теории о чистилище и её не подтверждает. Но говорит единственно о том, что душа искавшая добра и скорбевшая по нему - не может погибнуть так просто, что Христос будет искать все возможные способы спасения каждой души, которая только в состоянии получить спасение.

Так вот, ад братья-писатели в ушедшем от Бога человечестве увидели умозрительно очень точно. И не приняли его, и очень в него не хотели. Дело осталось за немногим: увидеть Того, Кто хочет и Кто в состоянии спасти это человечество от того ада, который только и может построить без Христа человек себе и близким. И в этом отчаянном положении писатели чем-то похожи на того милосердного купца, который напоминает нам о спасении даже тогда, когда по человеческим и «каноническим» меркам на это мало надежды.

И пусть вера в Бога тех, кто неисповедимыми путями обрёл её в своё время, пропустив через себя их книги, вырастая на них с юности - свидетельствует за Аркадия и Бориса Стругацких на Его Суде. Кто знает - не зачтёт ли человеколюбивый Господь эту веру и им, до которой они не дотянулись совсем немного...

29 ноября 2012. Блж. Авеля Валаамского (12.12.2012)