Открытое голосование
В шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы прошлого века было очень и очень престижно быть членом творческого союза. И очень даже выгодно. Особенно все мечтали стать членами Союза писателей. И даже не от того, что был могучий Литфонд, писательская поликлиника, дома творчества, материальная помощь, прочее, нет, главное, было почетно: член Союза писателей. Звучит.
Кандидат в члены Союза проходил испытательный срок. Вот он принёс книгу свою или две, плюс к тому собрал публикации по газетам, журналам и сборникам. Ждёт очереди, иногда полгода-год, обсуждения своих трудов. Но не сразу в Приёмной комиссии, вначале на секции прозы, поэзии, критики, драматургии. Там рубка идет страшная. Члены бюро секций: прозы, поэзии, критики, перевода – люди важные. Всё разберут, всё рассмотрят. Выслушают поручителей, нужны были три рекомендации от членов Союза со стажем не менее пяти лет, всё рассматривалось с пристрастием. В секциях работы соискателей читали два рецензента. Потом шло обсуждение, потом секция голосовала, голосование было тайным, за то, чтоб принять или не принять. Принять? Только тогда документы шли в Приемную комиссию. Тут опять ждали очереди. Тоже долго. Перескочить очередь было практически невозможно, за этим следили. Я сам всё это прошел, эти два с лишним года ожидания.И вот я уже сам – член Приемной комиссии. Нас человек тридцать. Ходим мы на заседания усердно, ибо понимаем – решаются судьбы. Сразу сообщу, что очень редко они решались объективно. Чаще всего работает принцип: наш – не наш. Талантливый – не талантливый – дело десятое. Примерно половина членов Комиссии – евреи, половина – мы. Ни они без наших голосов, не мы без их не можем провести своего кандидата в Союз. Так что приходилось и им и нам уступать друг другу. На каждом заседании (раз в месяц) рассматривается дел пятнадцать – двадцать. Конечно, это много. Но куда денешься – очередь огромна.
Каждое дело докладывали те, кто читали представленные труды. Читали обычно двое. Голосовали, опять же, тайно. Были и спорные дела. Например, книжка понравилась, никто не возражает против приема. Но очень мала. Может, у автора пороха хватило только на одну. Решаем: подождать до следующей. Решение не обидное, хотя в те времена ждать следующей приходилось годами. Сошлюсь на себя: у меня первая книга вышла в тридцать три года, а следующая только в тридцать шесть. Но тут ведь и закалка писательского характера происходила, тоже важно.
А иногда бывало обескураживающее одних и радующее других решение: все хвалят принимаемого в Союз, а вскрывают урну – он не проходит. Нужно набрать более половины голосов. Более. А если половина проголосовала против, то вывод ясен. Бывали случаи, когда Комиссия соглашалась принять решение открытым голосованием. Например, так приняли в Союз композитора Богословского. Многим претило то, что он, непрерывно мелькающий на экране, член и Союза композиторов, и Союза кинематографистов, ещё захотел называться и поэтом , и за тексты своих песен войти в наш, естественно, самый главный Союз. Несколько раз зарезАли. Проходило время. Кто-то там на кого-то давил, документы возвращались с добавленными очередными текстами. Что делать? Голосовать открыто. Голоснули. Мол, уж ладно, будь.
И ещё одно открытое голосование помню. Поэт Саша Красный. Этому Саше было сто три года. Я не оговорился, сто три. И вот, собрался в Союз писателей. Секция поэзии за него просила, Ленина видел. Красный, конечно, псевдоним, он из плеяды Голодных, Беспощадных. Была представлена и оглашена некоторыми частями его поэма «Почему и на основании каком Дуню Челнокову не избрали в фабком?». Лучше было бы не оглашать. После молчания решили: а вдруг умрёт, если не примем. И на основании каком не принять – Ленина видел. Голосовали открыто, и даже весело. Думаю, это продлило ему жизни и усердия в поэзии.
Одному открытому голосованию я был виновником. После очередного заседания Комиссии её председатель подозвал меня, и дал для прочтения три тонюсенькие книжечки из серии «Приложение к журналам «Советский воин» и «Советский пограничник». Как-то виновато просил доложить о них в следующий раз. Я прочёл. Это было нечто. Автор – женщина. Она живёт в сильно охраняемом доме высокопоставленных лиц, ей очень одиноко, она тоскует по общению с народом и находит его в разговорах с дежурной в подъезде. И дежурной, и нам, читателям, жалуется на жизнь: как ей трудно блюсти порядок в многокомнатной квартире. Муж её всё время в командировках.
До заседания я подошел к председателю и сказал, что это ни в какие ворота.
- Но ты всё-таки рекомендуй, - попросил он.
- Но если бы у нас была секция очерка хотя бы, тогда бы ещё куда ни шло.
Председатель оживился:
- А ты предложи её создать.
Я так и стал докладывать. После первых моих слов, что представленные «Приложения» никуда не годятся, от меня стали отсаживаться члены Комиссии. После вторых, что и речи быть не может о принятии автора по разделу прозы, я остался один по эту сторону стола.
Меня это удивило, но я закончил:
- Может быть, когда в Союзе будет секция очерка, давайте вновь вернемся к рассмотрению. И пусть кто-то другой прочтёт. Отзыв прилагаю. По-моему… безпросветно.
Тут кто-то, сославшись на то, что у него слабый мочевой пузырь, что все об этом знают, выскочил из комнаты.
- Предлагаю открытое голосование! – воскликнул дружно поддержанный председатель.- Кто за то, чтобы принять в члены Союза писателей такую-то?
Изумительно было то, что все были за. При одном воздержавшемся, то есть это я воздержался. После заседания, когда я пытался узнать причины столь дружного единодушия, от меня шарахались. И только потом один из наших, наедине со мной, разъяснил, что авторша эта не кто иная, как жена первого зама председателя Комитета госбезопасности.
В моей жизни, по его мнению, наступили невесёлые времена. Но всё обошлось. По стечению обстоятельств этот первый зам вскоре застрелился в самолете, возвращаясь из Афганистана. Но не от того же, что жена стала членом Союза писателей.
Хотя эти три случая не были типическими. Как-то договаривались. Например, евреи протягивают в Союз способного Илюшу. У нас на подходе талантливый Александр. И им хочется нашего Александра зарезать. Но мы им говорим: зарежете Сашку, Илюшу утопим. И благополучно проходили и Саша и Илюша. Иногда приходилось кем-то жертвовать. Мы – престарелыми, евреи переводчиками. Секция переводчиков практически была еврейская, но предложение выделить их в отдельную ассоциацию при Союзе писателей было бурно отклонено.
Итак, довольные с пользой для литературы проведённым временем, мы интернационально выходили из помещения парткома. Именно в нём проходили заседания. Но сразу уйти домой было практически невозможно, ибо путь к раздевалке лежал через ресторан. А там уже страдали от великого ожидания те, чьи дела сегодня рассматривали. Надо ли говорить, что нас хватали и тянули сесть за обильно накрытые столы и столики.
А желудки, в отличие от голов и убеждений, не делились на национальности.
Рецепт счатья
До чего же жалко женщин! Как только ни изощряются, чтобы быть красивыми да привлекательными. Тут и наряды, и причёски, и диеты, и всякие фитнесы, косметика без передышки… Всё это полная глупость.
От возраста, от морщин не убежишь. И чем ты более цепляешься за попытки быть красивой, и думаешь без конца об этом, тем быстрее муж от тебя убежит. Да и как с такой эгоисткой жить?
А как быть?
Очень просто – надо стать женственной. А женственная женщина любима и желанна в любом возрасте. А как этого добиться? Очень просто – надо любить мужа. Верность мужу награждается красотой и долголетием. Ведь даже только от взгляда любимого и любящего мужчины женщина хорошеет.
«Оставили в рядах»
Упоминание о комнате парткома в Доме литераторов вызвало в памяти два его заседания, два персональных дела двух коммунистов: Солоухина и Окуджавы. В их членстве я совершенно не усматриваю никакого криминала, и Шолохов был в рядах, и я тут же присоседюсь. Представлять же, что членам КПСС было легче жить, это заблуждение. Я не только был членом, но и всегда, по причине своей пассионарности, ходил в начальниках, то есть избирался в секретари, в бюро, в парткомы. Хотя и не рвался, и не высовывался, но вот это – не могу молчать, и поиск справедливости в открытой борьбе меня подводили. Приходил в новый коллектив, сидел тихонько на собраниях, читал нужную книгу или рукопись, слушал краем уха, а в какой-то момент не выдерживал и просил слова. И что? И вскоре избирался. А какие, кстати, были привилегии у нас? Ходить на субботники? Дежурить в народной дружине? Взносы платить? Ездить в самые трудные командировки? А уж что касается общественной писательской жизни, это было такое сжигание нервов, такая трата времени! А сколько врагов наживалось? Никто, например, не хочет читать скандальную рукопись, на нее уже было пять отзывов, два хороших два плохих, а пятый и за и против. Но есть подозрение, что хорошие отзывы писали дружки-приятели автора, а плохие - его завистники, так заявляет автор. Дают рукопись мне, клянутся, что всё будет анонимно. Но, конечно же, авторы всегда узнавали, кто о них и как отзывается. И таких случаев было много. Я всегда писал отзывы без оглядки, писал то, что думаю. Чаще всего приходилось, что называется, резать, и что, «зарезанные» меня начинали любить?
Но вернемся к тому заседанию.
В названии рассказа использованы широко известные слова Владимира Солоухина после обсуждения его дела на парткоме. Его разбирали за публикацию рассказа «Похороны Степаниды Ивановны» в Америке, в издательстве, помню, Профера.
Владимир Алексеевич и не думал виниться.
- Рассказ Проферу я не передавал, но здесь предлагал его нескольким журналам.
О деле Солоухина больше может рассказать писатель Юрий Поляков, он им, по заданию парткома, занимался.
Я же был свидетелем выхода Солоухина в залу ресторана, где он, усевшись за трапезу, сообщил соратникам:
- Оставили в рядах.
Но стоит поведать и о другом персональном деле, о деле по провозу в нашу страну порнографической продукции членом КПСС Булатом Окуджавой. Тут все было непросто.
Известный бард, песни его поет молодежь, и не только. Еще до обсуждения, пока Окуджава в коридоре ждал приглашения, секретарь парткома сокрушенно сообщил, что в райкоме уперлись и требуют для назидания прочих исключить коммуниста за такую тяжкую провинность, что на них доводы о знаменитости не действуют. «Ну и что, что знаменит, тем более».
- Крови жаждут, - закончил сообщение секретарь, осмотрел нас тоскливым взглядом и просил секретаршу просить обсуждаемого войти в помещение парткома.
Интересно, что это тогдашнее событие, а это было событие и очень громкое, теперь представляется мелочью: подумаешь – три-четыре кассеты да журналы с похабщиной, их теперь на каждом углу кучи. Даже и восхититься можно поэтом, как далеко вперед смотрел, боролся за либеральные ценности, чтобы каждый мог удовлетворить свои запросы. Хотя, когда зачитали список перехваченной кино, фото и журнальной продукции, он был внушителен. Оглашать не хотели, но пришлось. Представитель райкома, не очень-то ласково нас иногда озирающий, сказал, что полагается. Потом дали слово Окуджаве. Особенно его возмущало то, что вещи шмонали и протокол писали те же таможенники, которые выпускали из Союза.
- До этого неделю назад автографы просили.
То есть какие неблагодарные оказались. Старейший член парткома, боевой летчик, Марк Галлай сокрушался и все повторял:
- Мы вас так любим! Но зачем же это вам, а?
- Не себе вёз, просили.
- Кто? – сурово вопросил представитель.
- Так, молодёжь, знакомые.
Началось обсуждение. Выступления были однотипны. Да, нехорошо (следующий: очень нехорошо!), у нас не загнивающий капитализм, но проступившийся – наш товарищ, фронтовик, поэт – песенник, с ним такое впервые, больше не повторится, мы в этом уверены, мы не можем потерять своего соратника, и всё такое соответственное.
Вообще, у меня к поэту была и своя претензия. В одном из романов он написал такую фразу: «Плоское лицо тупого вятича». Именно вятичем я и являлся, а со мною и все миллионы наследников этого древне-русского племени. Я возмущался, но среди своих, а тут мне его было жалко, хотелось поскорее закончить это мучительное для всех заседание. Вот сейчас пишу, и стало вдруг совсем неинтересно. Зачем? Тем более теперь, когда всё так давно было. Бог ему судья.
Окуджаве помогло как раз обсуждение Солоухина. Как известно, Солоухину закатили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Но не исключили же. И этот довод убедил, кажется, представителя райкома, когда мы оговаривали степень взыскания. Уже без Окуджавы. Его просили выйти в коридор, и он там сидел, ожидая решения. Члены парткома были далеко не дети, понимали, что публикация смелого, честного рассказа о похоронах матери, когда сельский священник чуть ли не тайком отпевает великую труженицу, православную женщину и провоз порнографии – две большие разницы, всё-таки ограничились тоже строгачом, тоже с занесением.
- Эх вы, - смеялся потом Солоухин, - что ж вы меня не исключили? Дали бы мне Нобеля.
Выпало из бумаг
В завалах записей, которые уже безполезно разбирать, всё же встречаются иногда какие-то листочки, которые немного жалко. Вот этот листок, совсем истёртый. Он – один из нескольких, которые исписал большим белым стихом об ораторах перестройки. Помню позыв к этому стиху – по телевизору настойчиво показывали «Броненосец «Потемкин», который, как представили в начале, «является лучшим фильмом всех времён и народов». Прямо Сталин какой-то киношный. Фильм, конечно, более, чем простенький, заказной, лизоблюдский перед большевиками. Ну, лестница, ну, коляска. Но читать титры интересно. Матрос говорит священнику: «Отойди, халдей». Далее омерзительный кадр – православный крест именно книзу головой втыкается в палубу. Но некоторые титры насмешили. Цитирую: «Охрипшие от непрерывных речей глотки дышат трудно и прерывисто». Я без сожаления переключился на другие телеканалы. И на всех были такие же революционные глотки. Особенно надрывались и учили нас жить приехавшие миссионеры. Ради улыбки я тут же и написал стих «Охрипшие глотки». Жаль только, сохранился один еле читаемый (вытертый карандаш) отрывок – листочек.
Охрипшие глотки
… Все по кругу кричат – выражаются,
Обсуждают, склоняют Россиюшку.
И кричат тут писцы израИльские.
К ним пристали, примкнули, примазались
Удалые спецы словоблудия,
Докторанты школ демагогии, и схоластики, и софистики,
Ай, велики мужи болтологии.
Ай, любители все словопрениев.
Хлебом их не корми, дай трибунничать,
Дай ты им дураков околпачивать,
На критическом вече покрикивать,
И барыш на сем крике наращивать.
Вот зачали зомбировать зрителей
Языков своих долгодлинием,
Да заморских мозгов производствием.
Что ни брякнут, всё им мы не по сердцу,
Что ни сбрешут – всё против России то.
Прибежали хохлы им подвякивать,
Приезжали поляки подвизгивать,
Расплодилась кругом мериканщина.
Очень ей по нутру задолизие,
Да вдобавок и недра российские,
Да в придачу мозги наши русские…
Не поэзия, конечно. Но насчёт правды жизни всё верно. Уж очень тогда, в конце 80-х, начале 90-х навалились на нас общемировые ценности. А по мне, где общемировое, там и масонское, а где гуманитарное, там нравственный фашизм. Это же всё без Бога, а, значит, безчеловечно.
Одно спасительно: навалившись в конце восьмидесятых, в девяностые, они вскоре и выдохлись, и устали. А скорее всего то, что их перестали слушать, и вся болтовня их пошла на ветер. «Эхо Москвы» надрывается, держит какую-то свою публику, но ведь это тоже шелуха.
***
Как-то остро вдруг вспомнились писательские Дома творчества, в которых был счастлив тем, что работал. Пицунда, Ялта, Малеевка, Голицыно, Дубулты. Уже и не побывать в них, всё продано, разворовано, да и не надо, развалины прошлого не вдохновят.
Ялта была первым Домом творчества, писал «Живую воду» в 72-м, заканчивал в Малеевке в 74-м. В конце 80-х летел из-за границы, Москва была задымлена, не принимала. Взлетали, садились. Посадили в Симферополе, повезли ночевать в Ялту. У меня уже и копейки не оставалось, и я решил добежать до Дома творчества, уверенный в том, что всё равно есть же там кто-то знакомый. Был. Один. Он накинулся на меня, обнимал, тискал, дышал и просил хотя бы на бутылку.
Владимир Крупин, сопредседатель Союза писателей России
_1.jpg)
