Молодежь прежде и теперь

Ниже к очередной годовщине со дня кончины выдающегося русского экономиста, публициста, писателя, общественного деятеля Сергея Федоровича Шарапова (01/14.06.1855 - 26.06/09.07. 1911) (см. о нём подробнее: «Как бы мы низко не упали, Россия таит в себе все нужные силы для возрождения...») мы переиздаём одну из его статей о молодежи второй пол. - конца XIX в.

Публикацию, специально для Русской Народной Линии (по изд.: Мой дневник // Сочинения Сергея Шарапова. Т. 1. Вып.1. - М.: Типо-литогр. А. В. Васильева и К°, 1902.- С. 31-39) подготовил доктор исторических наук, профессор Александр Дмитриевич Каплин.

+ + +

I.

В конце 1895-го года был поднят в одном из периодических изданий вопрос о нашей молодежи. Указывалось, что нынешние молодые поколение учатся до переутомления, совершенно забывая о своем физическом развитии, а потому выходят не­здоровыми, бледными, худосочными. Как противовес этому одностороннему складу жизни, рекомендовалась гимнастика, всевозможные виды спорта и т. д. Ни возражать на это, ни говорить по поводу этого, собственно говоря, нечего.

Но в полемике о молодежи, между прочим, затронут был и другой, гораздо более серьезный вопрос. Указывалось, что после «Бесов» Достоевского литература наша во­проса о молодежи почти не затрагивала, не исследовала ее, не давала из ее среды художественных типов. Мы не знаем, говорилось прямо, что такое современная молодежь, что она читает, о чем мечтает, во что верует, словом, чем она живет.

Мне хочется попытаться дать беглый очерк положения дела, охарактеризовать нынешнюю молодежь, разумею школьную молодежь высших учебных заведений в возрасте от 18 до 23-24 лет. За последние годы мне пришлось с нею сталкиваться, пришлось изучить целую коллекцию современных ее типов из различных учебных заведений, начиная со студентов университета и кончая юнкерами. Я приглядывался к ней, интере­совался ее взглядами, жизнью ума, жизнью сердца и у меня сложились некоторые вы­воды, думаю, достаточно спокойные и безпристрастные.

Но прежде несколько слов о себе, чтобы была понятна моя точка зрение и мои отношение к молодежи. Мои учебные годы (го­ворю про высшее учебное заведение) были 1871-73, значит, более чем 22 года назад. Мы все, военные и статские воспитанники высших учебных заведений Петербурга, кроме привилегированных, общались между собою довольно тесно и уровень наш был весьма однообразный. Чем жил умственно университет, тем жили и Морское учи­лище, и Горный институт, и Петровская академия Москве, и инженеры, и технологи.

Многие думают, что наша современная мо­лодежь стоит на Писареве. Это ошибка. Она и в мое время уже на нем не стояла. Мы Писарева читали в среднем учебном за­ведении, где брали его из классной библиотеки в синем коленкоровом казенном переплете, да, это факт! Только двух томов не было, запрещенных, и их мы до­ставали со стороны. На прогулках воспита­тель собирал нас в кружок и прочитывал с пространными толкованиями «Что делать» Чернышевского и «Азбуку социальных наук», кажется, Флеровского, задержанную цензурой толстейшую и скучнейшую книгу. Мы благоговейно зевали - это самое подхо­дящее выражение, но все-таки слушали, по­тому что был зажжен огонек развития и маленькие умы были приготовлены и к пыт­ливости, и к работе.

В высшую школу наше поколение перешло примерно по такой лестнице: первое чтение - Майн-Рид, Фенимор Купер, отчасти Вальтер Скотт и Диккенс, затем Жюль Верн, Масэ, Гумбольдт, Шлейден, Льюис, Брэм и русские авторы: Помяловский, Решетников, Некрасов, Гончаров, Тургенев; меньше Писемский и Лермонтов, еще меньше Лев Тол­стой и Пушкин. Наконец, Добролюбов, Писарев, Дж. Ст. Милль, Бокль, Дрэпер, Бюхнер, Вундт, Чернышевский. Беллетристики в старших классах уже почти никто не читал и читавших тайком романы, издание Ахматовой, называли институтками. Мы про­пустили без внимания первые крупные вещи Достоевского, едва пробежали «Войну и Мир» Толстого, совсем почти не читали старика Аксакова, но зато упивались Добролюбовым, Писаревым и Чернышевским, а при самом выпуске усиленно следили за франко-прус­ской войной, решительно не установив, кому надлежит сочувствовать.

При переходе в высшие школы мы были сплошь материалистами по верованиям (мы «верили» в атомы и во все, что хотите) и величайшими идеалистами по характеру. «Наука» была нашею религиею, и если бы можно было петь ей молебны и ставить свечи, мы бы их ставили; если бы нужно было идти за нее на муки, мы бы шли. Вольтеровского écrasez l'infame нечего нам было рекомендо­вать. Религия «старая», «попы» были предметом самой горячей ненависти именно потому, что мы были религиозны до фанатизма, но по другой, по новой вере. «Батюшка» читал свои уроки сквозь сон, словно сам понимая, что это одна формальность, и на экзамене всем ставил по 12. Но нравственно мы все же были крепки и высоки. Чернышевский и Писарев тоже ведь учили добродетели и проповедовали «доблесть». Этой доблести, особой, юной, высокой и безпредметной до­блести был запас огромный. Мы были го­товы умирать за понятие, точнее - за слова, смысл которых был для нас темен. Этого довольно для нашей характеристики.

С таким багажом наше поколение всту­пило в высшие учебные заведение. Там уже ждали старшие. При выпуске мы давали за­кваску и тон новичкам, здесь нас ждала новая и властная среда, где приходилось вос­принимать и учиться, а не руководить.

Первое, как сейчас помню, впечатление было: очень большая серьезность среды, сра­внительно с нашим молодым энтузиазмом. Старшие были то же, что мы, по складу понятий и однако, как будто не то. Писарев уже выцвел и вылинял. Это «для мальчишек». Нельзя было даже ссылаться на него в споре. Помню, один юнкер старшего класса с усиками сказал мне однажды с неподражаемым достоинством: «Писарева роль - разбудить мальчика, толкнуть мысль. Серьез­ному уму с ним делать нечего».

Чем же занимались эти «серьезные умы»?

Отвечу: наукой, и очень прилежно. Не той наукой, какая преподавалась и какую «зубрили» тупицы и «богородицы» (так звали всех, кого ловили в тайной молитве, или заста­вали крестящим вторую пуговицу пред ответом преподавателю), а «настоящими» наука­ми. Один выбирал физику и читал Секки; Гельмгольца, выписывал из фундаменталь­ной библиотеки (великолепной) все, что было и сидел, сидел. Другой брал химию, третий сравнительное языкознание, но большинство набросилось на политическую экономию и социологию. Трудно поверить, с каким прилежанием одолевали люди дубовый «Капитал» Маркса, да еще по-немецки. Свежие головы просто трещали от невообразимой путаницы в изложении этого столпа социальной науки, даже и не подозревая, что венцом их трудов будет нечаянное признание самого Маркса, что он «меньше всего марксист сам». За Марксом следовали более толко­вый и страстный Лассаль, Огюст Конт, Милль, Спенсер. Этими последними зачитывались.

В то же время основывались тайные библиотеки, кассы взаимной помощи, издавались рукописные и литографированные листки и журналы, обменивались ими с другими выс­шими учебными заведениями, собирались раз­ные специальные фонды, делались пожертвование, и в довольно крупных размерах, на пропаганду. Это было время горячего хождения в народ и начало воинствующего анар­хизма. Он осторожно пробирался к нам, но еще не увлекал нас. Мы горячо вместе с религией ненавидели «существующий строй», но в нас сидело еще слишком много старого, культурно-дворянского чтобы откровенно» сочувствовать некоторым прямо грязным замыслам и личностям и одобрять злодейские планы анархистов. Наше поколение школьной молодежи, сплошь либеральное, не было отнюдь анархистским. Да и благород­ная, светлая личность Государя действовала невообразимо. Он бывал у нас, и мы, революционеры, нигилисты и ненавистники монархии, в эти минуты перерождались и от всей души кричали «ура».

И в то же время мы были готовы на всякую антиправительственную демонстрацию, потому что от души ненавидели так называемый «существующий строй». Ненавидели полицию, ненавидели военную и всякую иную службу, жаждали, как манны небесной, конституции и за одно это священное слово наверно лю­бой из нас, юнкеров, выбросился бы из окна четвертого этажа.

Увлечение «настоящими науками» было почти для каждого непродолжительно. Редко кто удержался на избранной специальности в течении всего курса. Обыкновенно этому посвя­щалось год, много первых два. Мешали, во-первых, раскрывавшаяся ширь и подроб­ности, без которых знание выходило фельетонным (а мы хотели именно настоящей, большой науки), во-вторых, своя учебная программа (ведь надо же было сдавать экза­мены) и, в-третьих, остывавший понемногу пыл и постепенно повышавшееся полити­канство.

Говорилось: «не до науки теперь, когда кругом зло стоит стеной и жизнь зовет. Пусть свободные и счастливые потомки двигают науку. Нам черная работа - разбить оковы». И это в то время, когда правитель­ство было еще совсем либерально и только чуть-чуть поворачивало руль в виду явных безобразий нигилистов, разносивших по всей России бред «Земли и Воли» и вызывавших ряд бунтов в роде Чигиринского. Приведу одно тогдашнее стихотворение ходив­шее по рукам и отлично выражавшее настроение среды:

Печально я гляжу на наше поколенье;

Его грядущее - погибнуть без следа,

Над телом и душой сносить лишь униженье

И не видать свободы никогда.

*

* *

При всем могуществе науки и познанья,

При полной зрелости развитого (sic!) ума

Оно стереть с себя не в состояньи

Безправья, рабства подлого клейма.

Это сочинялось в одну из самых свободолюбивых эпох русской истории. Далее говорилось в стихотворении, что «дело слав­ное страны освобожденье» -достанется увенчать лишь потомкам. Только эти потомки пожалуй могут оказаться неблагодарными и своих предшественников «сметут, как негодные обломки». Кончаются стихи так:

Историк будущий с улыбкой сожаленья

В эпохе нашей след едва найдет

Того высокого, священного стремленья,

Что нашим внукам волю создает.

*

* *

А внук, дела и мысли дедов изучая,

С самодовольством взглянет на себя

И гордо скажет, книгу закрывая:

То мы, свобода, добыли тебя!

Этот элегический тон, эта тихая грусть характеризуют именно дворянскую моло­дежь в ее последнем цельном поколении. Стихи позднейших эпох совсем этого оттенка мечтательной грусти не носят.

Но я вовсе не думаю углубляться в историю этой эпохи, а хотел только набросать физиономию нашего поколения, теперь сорока, сорока-двух летних русских людей. По­этому возвращаюсь к нашему политиканству.

Кто не помнит этого времени? В газетах была только одна политика. Все поли­тика. Вопросы внутренней жизни разбирались не по существу, а только по окраске, ибо существа никто не понимал. Земледелием, торговлею, промышленностью никто не инте­ресовался и никто здесь не понимал ни­чего. Это считалось областью исключительно деловых людей, людей «брюха», которые по­этому и делали буквально, чтό хотели, не контролируемые никем. Нам интересна борьба земства с правительством, самоуправление с бюрократией, сепаратизма с казенным единством. Наша схема была: подполь­ная работа народовольцев, скрывшись под земством, подготовить в России социальную революцию и вынудить правительство на пере­мену строя. Наступит «свобода». Что за свобода, в каких формах, никто не знал.

Оглядываюсь напряженно пристально назад, стараясь припомнить все разговоры, только и помню одно: «свобода». Колесница, на которой эта свобода имела приехать,- конституция. Затем там будет видно, но наше поколение глубочайшим образом веровало в конституцию и мечтало о русском парла­менте, где бы были собраны представители земств и отчеты о прениях которого мы могли бы читать в наших любимых изданиях: «Голосе» и Коршевских «С.- Петербургских Ведомостях». Помню, у нас писались горячие и страстные петиции к Государю, ко­торый, как мы полагали, хочет, но не решается дать конституцию. Мы умоляли его не колебаться, обещаясь «при этих условиях» быть ему верными. Я не помню, посылались ли эти петиции? Кажется, переписали раз писарским почерком и опустили в почтовый ящик, понятно, без подписей...

Одним словом, наше политиканство было чистейшим идеализмом, и этим наша ум­ственная физиономия определенно обрисовы­вается. Если сюда прибавить несколько черточек из жизни нашего сердца, то облик молодежи начала 70-х годов, по крайней мере военной, будет закончен.

Я до сих пор не знаю, где и какие были в Петербурге коммуны в роде описанных покойным Крестовским в «Панурговом стаде». Но я смело и горячо утверждаю, что наше поколение здесь совершенно не при чем. Может быть за два, за три поколение перед нами хлынувшая волна «эмансипации» и вы­несла на поверхность несколько экземпляров Ардалиона Полоярова и К^о., но и там это было явление исключительное, а у нас ничего подобного не было. Скорее уж в «Нови» можно заметить внешнее сходство и некоторые вер­но схваченные внутренние наши черты. Да, Нежданов, вполне наш человек. Соломин тоже чуть-чуть наш, хотя эта фигура скорее сочиненная, чем живая.

Сердечный склад поколения меряется отношением к женщине. Скажу без колебания и широко обобщая, что эти отношения были в высшей степени порядочны. В теории мы стояли за женскую эмансипацию, за равенство, за женский труд и образование, на практике мы поклонялись женщине. Очень многие из нас целовали руки у сердечных экземпляров, случайно попадавшихся среди разных вертепов, куда загоняло молодежь простое физическое влечение, очень многие влюблялись в них и стремились «спасти», очень многие, устроив легкомысленную связь с порядочной девушкой из низшего круга, закрепляли затем союз женитьбой. Именно среди нынешних деятелей, вышедших из нашего поколения, преобладает тип «студенческих жен». Но я бы желал найти хоть одного из «наших», который бы заикнулся о приданом, или задумал бы через жену устроить себе карьеру. Его бы попросту запле­вали. Разумеется, и в нашем поколении не обходилось без грехов и даже мерзостей, но в том-то и дело, что мерзость так и на­зывалась мерзостью, могло быть фарисейство₎ но не было и не могло быть цинизма. Наше поколение было чересчур идеалистичным и, как я уже сказал, в нем был слишком большой запас старокультурной дво­рянской силы. Наши отцы были именно теми мировыми посредниками первого призыва которые, творя великое дело Царево, сами в большинстве разорились и сошли со сцены. У многих из нас младшие братья уже не смогли, по недостатку средств, попасть в высшие учебные заведения, а следующие за нами поколения в высших учебных заведениях стали явно утрачивать свой средне-дворянский характер...

Чтобы закончить о нас, - два слова о на­ших товарищах-инородцах. Еврея в высшем учебном заведении мы еще совсем не знали и не видали, он явился позднее, у нас была горсточка поляков, русские нем­цы, армяне и татары. Некоторое значение имели только поляки. Они держались куч­кою, твердо веровали, хотя тщательно избе­гали говорить о религии, мало политиканство­вали, и во всяком случае не с нами, и дер­жались отдельно, идя постоянно первыми во всех науках и великолепно работая. Ни­какой к ним ненависти и недоброжелатель­ства не было, ибо и их слегка увлекала об­щая с нами волна, но отчуждение и некото­рая досада на них были. Они были слишком уже трудолюбивы, лояльны, слишком выдвигались вперед и завоевывали благоволение начальства. Никогда никакой оплош­ности, никакого выговора, взыскание, в то время, как каждому из нас доставалось за что попало и доставалось глупо, так как начальство было архи-казенное. После среднего учебного заведение, где нам читали Чернышевского и где велись долгие беседы на самые невозможные темы, но все с горя­чей и искренней сердечностью и теплым к нам вниманием, мы вдруг попали точно в казарму: исполняйте пунктуально внешние требования регламента, а там хоть трава не расти. Ветхозаветное начальство, поклоняв­шееся только 20-му числу, не воздействовало решительно ни с какой стороны и ограни­чивалось арестом запрещенных книг, если таковые держались уже чересчур открыто

Немцы были исключительно карьеристами кроме, конечно, коренных русских с не­мецкими фамилиями, армяне и татары шли безпрекословно за нами в хвосте, не внося ничего своего, кроме некоторой тупости мы­сли. Да куда же им было угнаться за нами? Но они все-таки усваивали наше направление, некоторые даже добросовестно потели над Марксом; впрочем, из этого ничего не вы­ходило, ровно ничего...

Вот, в общих чертах наша духовная физиономия. Вышло наше поколение в жизнь в хорошем сравнительно составе и работает добросовестно. Большинство и сейчас остались идеалистами, не так как два-три поколение предыдущих. Те слишком охмелели от резкого воздуха 60-х годов и быстрее вытрезвились. Мы хмелели меньше, но работали больше. Мы были серьезнее тех и дольше сохранили идеализм. Среди нас меньше блестящих талантов, но «меньше и совсем негодных людей. Мы серее предшественников, но ровнее их по общему складу.

Теперь посмотрим современную молодежь, еще не наших детей (они сейчас еще в гимназиях), но детей поколения 60-х годов.

II.

Между нами и нынешнею учащеюся мо­лодежью лежат: окончание реформ Александра II. Славянское движение и война 1877-78 г. Сан-Стефанский и Берлинский договоры. Ряд анархических покушений с 1 марта в конце. Диктатура сердца и долгое полновластие гр. Д. А. Толстого. Ближайшим образом разделяет нас реформа классических гимназий и новый университетский устав, - реформа военных гимназий и всеоб­щая воинская повинность.

Это все грани исторические, могущественно отражавшиеся на умственном и нравственном строе сменявших одно другое поколений, но грани все-таки внешние. Одновре­менно резкая перемена последовала и в условиях бытовых. Как я сказал уже, наше поколение было сплошь дворянское. Следу­ющее за нами было уже смешанное, и в этом лежит весь центр вопроса. Мы были еще сполна пропитаны всем старым историческим строем, мы все уроженцы крепостных помещичьих усадьб; сорока, сорокадвухлетние люди в 96 году ро­дились в 54-56 и следовательно сами лично, шести, семи и восьмилетними маль­чиками слушали манифест 19 февраля. При­бавьте, что тогда историческая почва бук­вально горела под ногами, и шестилетний хлопец по развитию заткнул бы за пояс нынешнего десятилетка.

Разорение среднего дворянства началось не сразу; оно долго боролось и среди этой борьбы на последние выкупные воспитывало нас. Следующие поколение уже не на чтό было воспитывать разорившимся, но за то на смену явились к нам в школу новые элементы.

Кто они были, откуда, проследить очень трудно, но непосредственно следовавшие за нами поколения молодежи были уже на поло­вину лишены исторической традиции, и это било в глаза.

Почва для нашего идеализма, сплошного, однородного, кипучего была поколеблена. Между моими младшими товарищами можно уже было заметить экземпляры, у нас со­вершенно невозможные. Его не втянешь ни­куда, не заразишь ничем. Все наши вели­кодушные и доблестные порывы ему совер­шенно чужды. Сидит себе и долбит, не общаясь ни с кем, и что у него в се­редке - никто не разберет. Дальше их все становилось больше, а крепкий, могучий, крас­нощек, наш дворянский класс все хилее. Отцы из сытых дворян с басовым смехом и в хороших широчайших шубах и вязаных шарфах исчезли, появились в приемных матери-старушки, священники, опекуны нахального вида, краснокожие лавоч­ники, бритые ветхозаветные чиновники, все перепуталось, перемешалось. Нам можно было идти дружно всей стеной, здесь начались перегородки, кружки, шепот, потому что с некоторыми юнцами стало невозможно иметь дело.

Это очень важный момента, - уничтожение цельности, перерыв традиции. Важен он потому, что школа сейчас же лишилась сво­его культурного значения. Молодежь перестала быть органическим целым, стала пестрой толпой. Прежний дух исчез, остались ка­зенные программы и занятия. Какое бы там ни было воспитывающее значение школы, но оно все в этом духе. Исчез он, и воспитание кончено. Остались экзамены, дипломы и чисто внешняя дисциплина.

Целый ряд поколений так и пошел стадом, проявляя самую невозможную пестроту. Прибавьте к этому моменты чисто исторические. Сербское движение, восточная война все-таки еще кое-как подогревали даже эту разношерстную молодежь, подогревали ее в национальном смысле, чему, например, мы были совершенно в свое время чужды. Не будь Берлинского трактата, войди мы в самом деле в Константинополь, этот национальный подъем спас бы нашу молодежь и заменил бы в известной степени ту ста­рую историческую традицию, которую она на­чинала терять.

Но этого не случилось. Покойный И. С. Аксаков был совершенно прав, когда называл Берлинский трактат поворотным пунктом в новейшей русской истории, от­куда неудержимо пошло наше нравственное и политическое растление. Не может живой народ вынести подобного эксперимента! Нельзя видеть свою Родину оплеванною! И еще хоть бы нас побили,- нет, нас обо­крали интенданты и евреи, и нас обошли дипломаты. Даже жаловаться не на кого.

Ужаснее всего это поникновение духа и разочарование отразилось на школьной молодежи. Если грубые овощи мороз «обжигает» и уродует, то рассаду губит, это истина ста­рая. В молодежи неведомо откуда появилась злая струя, нам совершенно чуждая. Мы были розовые космополиты, но на Россию смотрели снисходительно; здесь вдруг появилась яр­кая ненависть ко всему русскому. Мы мечтали о конституции и кричали «ура» Александру II, а из этой молодежи анархисты вербовали динамитчиков, и рядом с этим много школьных юношей пошло в «священную дружину», куда наверно не записался бы ни один из наших.

Моя тема так безконечно широка, что я должен сжимать, чтобы сказать хоть урыв­ками самое главное.

Третий момент - реформа гимназий. Неза­висимо от бытовых и исторических причин студент, прошедший старую «легкую» гимназию, и студент с «аттестатом зрелости» - просто несравнимые величины. Я уже рассказал выше, что мы делали; в средней школе читали и развивались, учась очень легко и вольготно: все равно ведь, забудется и география, и история, и латынь, и алгебра с геометрией. Главное были - воздух школы и книги. У нынешней среднешкольной моло­дежи самый мертвенный, самый безпросветный зубреж. Кто не помнит признаний В. В. Розанова, бывшего учителя, глубокого и страстного сторонника классицизма, в его прошлогодних статьях «Афоризмы и наблюдения?» Он говорит прямо, что наша классическая школа немыслима без грубейшего обмана. Если не разложить билетов, даже талантли­вый юноша ничего не ответит. Сил физических не хватит исполнить обязательную программу, ибо она составлена людьми, не имевшими представление о живой школе.

Это говорит сторонник классицизма. Я же добавлю, что нынешних гимназистов даже сравнивать нельзя с нашими, До чего они тупее и прямо невежественнее. Читать что-либо им безусловно некогда, развивать­ся невозможно, потому что уроки заливают их, как утопающих волны. Едва есть сво­бодная минута на еду и воздух, без чего молодой организм не может же обходиться.

И вот разница: мы, вступая в высшую школу здоровыми, краснощекими и очень раз­витыми, с одной стороны рвались к науке и занимались ею, с другой-пускали во всю наш накопленный идеализм и были готовы звезды хватать, все равно, какие. Нынешние воспитанники средней школы являются в высшую бледными, худосочными, измучен­ными зубреньем, отупелыми вместо развития, лишенными всякой тени идеализма, лишен­ными каких бы то ни было взглядов и убеждений, словом, совсем голенькие. Мы бро­сались на работу, а избыток силы так и переливался через край, уходя на всякие виды творчества, хоть и вздорного, но все же твор­чества, они... прежде стремятся отдохнуть от пережитой каторги.

Мы за некоторые словечки были готовы драться. Нынешним, увы, все равно! Вот, где истинный ужас, в этом равнодушии. Помню, бывало просыпается в 2 часа ночи товарищ и будит:

- Послушай, а Милль-то тово... Ведь это же у него чепуха...

- Уйди ты к черту, спать хочу.

- Нет, погоди...

Закуриваются папиросы и два часа идет горячий спор, где неизвестно, что больше работает - сердце или ум.

Мы были на все руки. Подошел, посмотрел, сообразил и уже готов работать, уже в курсе дела. Нынешний на самую нехитрую работу не годен, кроме военных - тех испортили меньше. Я старый журналист и могу засвидетельствовать нижеследующее: нужно переменить пять студентов, пока на­падете на одного, способного простые газет­ные вырезки сделать, да и это будет в большинстве случаев еврей. Они меньше тупеют и теперь оказываются способнее. Вот, что значит отсутствие в воздухе идеа­лизма, который для еврея все равно, что персидский порошок.

Вы спрашиваете, что читает молодежь? Отвечу категорически: «легкую» литературу и затем газеты и журналы. И из газет, увы, больше всего разные «Газеты» и «Листки», потому что понятнее и пошлее. В журналах прочитывается беллетристика и кое-какие статейки «Русской мысли» и «Русского богатства». «Вестник Европы», даже «Неделя» уже тяжелы и питают не моло­дежь, а взрослых нашего и двух трех младших поколений. Журналы и газеты так называемого русского» направления не чи­таются вовсе. Множество молодежи высших школ питаются лишь «Нивой» и даже «Ро­диной». Некоторую популярность имела «Рус­ская жизнь», но это история совсем особая...

Говорят об опошлении молодежи. Это недоразумение. Я понимаю опошление человека, когда-то высоко летавшего, но пришибленного к земле. Но какое опошление может быть у человека, который никуда ни на вершок не поднимался и не летал? Пора это понять. Я, например, имею русские воззрения и, предположим, из нужды напишу западниче­скую передовую статью в издание мною не­уважаемое. Это опошление. Но какое же опошление, когда у меня нет никаких убеждений, а только едва-едва необходимая грамотность и когда я одинаково не верю ни в русские начала, ни в конституцию? Это промысел, а не опошление. Там торгуют русскими на­чалами и лучше платят, я туда иду, ибо мне все равно.

Опошление - после Достоевского читать ро­маны Риваля, что печатаются в «Московском листке». Но когда человек ничего не читал, кроме «Петербургского листка» в кондитерской Филиппова, причем тут опошление?

Я совсем не хочу клеветать на молодежь. Среди нее есть сильные умы, добросовестные труженики, есть почти, святые люди, У нас не было, например, движения к целомудрию, а теперь есть, да еще какое! Одно это указывает, куда направляется старый идеализм. Он исчез у трех сотен студентов безобразничавших на прошлой масленице около заведения Тумпакова и рвавших юбки на шансонетной певице, но он сосредоточился в десятке подвижников, которые отрясли прах от ног своих и нравственно созрели. Осталась толпа, ни во что не верующая, ничем не одушевлен­ная. В этой толпе сразу выделяются «белые подкладки», так называемая студенческая аристократия и плебс, разночинного происхождения, всеми правдами и неправдами пролезший сквозь гимназию, заручившийся аттестатом зрелости и ищущий кандидатского диплома.

В этой толпе можно встретить кого угодно. Есть прилежные, милые юноши, с огоньком, образованные, но не из книг, а из семьи и своего семейного интеллигентного кружка. Им бедным тоже в гимназический период некогда было читать, и вот, они пополняют пропущенное теперь. Но увы! Этих людей ничтожно мало и этот огонек их личный, или, вернее, семейный, до школы, до среды отнюдь не относящийся. Рядом с таким юношею может просидеть в аудитории дру­гой, нравственно и умственно совсем голый и ни искорки от него не взять. Университет ничего цельного, сплоченного не пред­ставляет. Есть всевозможные кружки, правда, но умственные интересы для людей без умственно-сильной семьи везде на втором плане. Винт между студентами указывает ясно, что этих умственных интересов не хватает. Да и где их взять? Их что-то мало и повыше. Кроме нескольких старых пи­сателей, говорящих от сердца, разве все остальные не чиновники от литературы? На­зовите, пожалуйста, кроме двух-трех статей Вл. Соловьева, журнальную статью, которая не была бы похожа на департаментский доклад. Не от чего вздрогнуть, не о чем спорить. Последнее по времени произведение было Толстовская «Крейцерова соната». Ее переписывали, ее прочли все, потому что она страшно била по нервам. Но возьмите кри­тику на нее - все сплошь одни доклады.

Насколько в наше время царил общий дух во всех высших школах, настолько теперь каждая школа живет особняком. В специальных учебных заведениях сосредотачиваются богатые разночинцы и дворяне, и крепко работают над своими предметами, имея пред собою заранее обеспеченную карьеру. Повсюду свои специальные интересы и с нынешним путейцем, техником или гражданским инженером трудно говорить об общих вопросах. Они его не трогают, кроме выдающихся событий, где он спокойно повторяет вычитанное в газете. Читать и развиваться им совершенно некогда, да и не для чего, потому что в общественном воздухе не звучит никаких колоколов. Это все люди дела, будущие американцы, которые платков не крадут, но и живота своего класть никуда не собираются.

В университете крайняя беднота, парии высшего образование и крайние же аристо­краты. Одновременно подъезжает на великолепном рысаке князь N**, миллионер, которому не зачем идти ни в путейцы, ни в технологи и который не захотел в пажи, и к тому же подъезду подходит в рваных сапогах и штанах с бахромой толпа плебса, сплошь живущего уроками. Князь даже фамилий их не знает. Далее идут «белые подкладки» детей крупных фабрикантов, банкиров, хорошо оплачиваемых чиновников. И все жмется в одиночку, или куч­ками очень маленькими, по возможности однородного состава. Общение кое-какое есть толь­ко между плебсом, где выдающуюся роль играют евреи, теперь наиболее способные и энергичные. Они коноводы, они умеют все сделать, всюду пролезть и ловко увильнуть. У них есть и нечто похожее на направление... злое, желчное отрицание всего русского, всего христианского. И это направление маши­нально дает тон. Сопротивление, борьбы ни откуда. От «белых подкладок» разве ве­личественно-молчаливое презрение.

Мимо меня проходит целая коллекция мо­лодежи высших учебных заведений. Я при­глядываюсь, расспрашиваю, изучаю. Мировоззрение как будто и есть, но в каком ужасном виде! Это костюм, взятый на прокат, но не имеющий никакого соотношениея к внут­реннему «я» человека, к его духовной жизни. Молодежь вся сплошь «либеральна»... Нет, не то!... «отрицательна»... не то! Она носит костюм «протеста» и бранится, но в этом протесте чуются лишь самые верхушки, шаблончики чьих-то чужих мыслей. Вы, например, не читали Чернышевского, но вам рассказал о его взглядах человек тоже его не читавший, а слышавший от другого, читавшего через пятое в десятое. Юнец повторяет, и вы чувствуете, что его это совсем не интересует, что ему в сущности все равно. Он повторил бы точно также Каткова, если бы Катков не стоял по сю сторону, там, где находятся несимпатичные юнцу Церковь, государство, полиция.

Трудно поверить, до чего все это упрощено, до чего невозможен никакой спор, до чего нет в душе никаких корней у этих ходячих «убеждений». Юноша отнюдь не фанатик, он просто не желает себя безпокоить «пустыми вопросами» и не потому, например, не станет читать Хомякова, что его заранее ненавидит (как мы, бывало), а потому, что у него нет никакого интереса ни к чему, кроме диплома и будущей службы.

Что сказать о Писареве? Его последнее издание «село» у Павленкова, и очень понят­но почему. Можно ли теперь без улыбки читать этого энтузиаста, каждая страничка которого жжет пальцы? Всякому овощу свое время. Энтузиазм кончился, идеализм выветрился, нервы устали. Давайте Риваля, да­вайте «Русскую Нану» и прочь все серьезное, не то засяду в винт, или напьюсь и наде­боширю.

Молодежь - это самая нежная часть общественного организма, всегда лучше всего вы­ражающая настроение целого общества. Зная, что делается у молодежи, можно определить, чем живет и все общество, и обратно. Поз­волительно поставить вопрос: мы чем живем, во что веруем, наш энтузиазм от больного шлема в бубнах куда направлен? История как-то зло подшутила над нами: зажгла перед Россией блестящую, вдохновен­ную иллюминацию реформ Александра II, затем иллюминация погасла, и нам предъявлен счет издержек, по которому платить нечем. Зажгла другую иллюминацию - сла­вянское движение и войну, выдвинула некий священный алтарь и, вдруг, не успела иллюминация догореть, как вокруг этого алтаря «Всеславянства» стали кривляться разные про­ходимцы... Лучей эпопеи 12-го года хватило на все царствование Николая I -грандиозного народного подъема 1876-7 года не хватило и на один год. Наши отцы воспитались на рассказах дедов о Бородине, о пожаре Москвы, о взятии Парижа. Сами они пережили 19-е февраля, земство, свободу печати, новый суд, отмену телесных наказаний, весь этот огромный подъем духа, увлекавший и нас, детей. Сами мы видели Балканы, Шипку, но не расскажем о них нашим детям так, как деды нам про 12-й год: Берлинский трактат мешает. А наши дети, та моло­дежь, что сейчас в гимназиях и университетах, те что видели? Франко-русскую друж­бу, русско-германский договор, конверсии, та­рифы? Увы, все это такого рода исторические явление, которых не достаточно для того, чтобы поднять дух на подобающую высоту. Все это область так называемых «реальных интересов» и только.

Молодежь не выражает никакого энтузиазма, а мы?

Молодежь ни во чтό не верит, а мы?

Молодежь не имеет убеждений - будто у нас они крепки и ясны? Но у нас хоть что-нибудь остается, хоть воспоминание о пережитом, хоть Шипка, Скобелев, 19-е февраля, наконец! У них ничего нет. Современная молодежь родилась в сумерки и выросла под гнетом одной из странных и тяжелых полос русской истории; на нее не упа­ло ни луча солнца, она не видала ни смеха, ни ликований...

И прежде бывали такие полосы, но их легче было переживать: свой старый семей­ный угол считал сотни лет, и его осеняла непрерывная традиция. В кресле сидел старый дед, работал отец, учился сын. Семья была полна старой, культурной силы. Все это снесла историческая волна. Дворян­ство - это теперь чиновничество, разночинцы явились без всяких традиций, евреи идут прямо, как завоеватели; детей, вот эту мо­лодежь, о которой речь, ничто не вяжет с историей. Может ли же каждый из этих юношей порознь, брошенный на произвол судьбы, истомленный и отупленный школою, сохранить то, что растеряли мы? Имеем ли мы право требовать от него национального чутья, когда мы сами, если и не все, то огромное большинство, только по паспорту можем называться русскими. Но если мы «космополиты», то что же выйдёт из наших детей? Дикари?

Лучшая мерка - опять же жизнь сердца, т. е. отношение к женщине. Будьте покойны современная молодежь, выйдя на торную до­рогу, не приведет с собою, как мы, «студенческих жен». Для юнца, свободного от идеализма, женщина есть прежде всего сту­пень для шествования вверх, или, как для этого милого «безвременно погибшего» Довнара, «развлечение с гарантией от болезни». Кто говорит! Есть любовь, бывают увлечения, но благоразумие и шкурные инте­ресы зорко их сторожат и пресекают. А я уж, право, не берусь решать, что лучше; влюбленно ли целовать руки и плакать в каморке публичной женщины, или хладно­кровно искать «красивую девушку со связями и приданым?»

Надо кончать. Написал много, а кажется что ничего не успел сказать. Подробная монография о современной молодежи потребовала бы томов. Наше современное «оди­чалое» настроение поистине страшно, но еще страшнее то, что не видишь выхода, во что все это выльется и как уложится. Ну, это бы еще ничего: будет одно, два, три поколения дельцов, людей без убеждений и принципов, везде это было. Но сможет ли наша Родина вновь уложить эти «дикие» элементы в твердые рамки и воскресить то, о чем живет человеческая душа, - веру и энтузиазм? Вот вопрос.

________________

Немного прошло с 1896 года, когда были написаны эти строки, а кое-что сказан­ное здесь хотелось бы поправить и допол­нить. Мои позднейшие, еще более близкие наблюдения над молодежью, значительно выяснив «дифференциацию» юных поколений русской интеллигенции, показали мне с пол­ной очевидностью, что равнодействующая принадлежит во всяком случае добру, а не злу, плюсу, а не минусу. Добрые стороны не так бросаются в глаза, это правда, но этих добрых сторон и преимущественно новейшей формации слишком довольно. Есть вдум­чивость, поостыл фанатизм, прибыло трез­вости мысли, не в скверном карьерном смысле, а в смысле искания правды, тоски по идеалу, выработки своих, оригинальных, а не заимствованных из книг, или от крикунов вожаков убеждений. Мелькает, правда, пока только у единиц, ясная, чистая национальная мысль, и эти единицы, довольно смело ее высказывающие, уже не предаются проклятиям и отлучению. И кто знает, в молодежи не совершается ли тихий и незри­мый процесс, совершенно противоположный термину «одичание», готовому вырваться при первом, сравнительно поверхностном знакомстве? Но если это, так, то откуда же взя­лись эти свежие силы и как сбереглись они в нашу душную и томительно-безцветную эпоху?