Это время обмана

От редакции. Как мы уже сообщали, в конце апреля в Белграде пройдут торжества, посвященные 20-летию выпуска первого номера влиятельной сербской газеты «Збиля». Газету основал и неизменно возглавляет добрый друг нашего издания, известный сербский писатель и поэт Момир ЛАЗИЧ. Мы поздравляем Момира с юбилеем его любимого детища и предлагаем сегодня вниманию читателей подборку произведений сербского мастера (стихи, эссе, отрывки из неопубликованного романа), сделанную известным минским ученым-славистом и переводчиком, доктором филологических наук, профессором Белорусского университета Иваном Алексеевичем ЧАРОТОЙ.

Момир Лазич родился 28 августа 1947 года в Сараеве (Босния), получил педагогическое образование и работал учителем. Переехав в Республику Хорватию, с конца 60-х годов занимался журналистикой - работал на радио, в газете «Каrlovacki tjednik»(Карловацкий еженедельник), в журнале «Оsvit» (Рассвет). В 1990 году вместе с группой сербских писателей основал газету «Српски глас» (Сербский голос), став ее первым редактором; возглавлял редакционные коллективы и таких периодических изданий, как «Збиља» (Действительность) и «Српске новине» (Сербская газета). После развала СФРЮ и установления в Хорватии режима Туджмана за отстаивание прав сербского народа Лазич подвергался преследованиям и репрессиям, содержался в тюрьме, а впоследствии вынужден был покинуть страну. С 1993 года живет и работает в Белграде, основав издательство «Ривел Ко» и возобновив издание газеты «Збиља».

В литературе Лазич дебютировал и впоследствии более всего утвердился как поэт, опубликовавший сборники стихов «Зной» (1967), «Рождение» (1970), «Утро на устах» (Совместно с Марией Лазич, 1979) «Песни любви» (1983), «Говор пены» (1991), «Предательство истины» (1991), «День в камне» (1993), «Не сдамся, любовь...»(1994), «Моему народу, чтобы не забыл» (1996, 2001, «Христоискорки» (2007). Но творческий диапазон Лазича широк: он является автором двух романов - «Швабик» (1987) и «Кровавые года» (не опубликован); им изданы также рассказы для детей «Волчки и горлицы со Складской улицы» (1986), сборник литературно- критических очерков «Тридцать один портрет» (1998), своеобразная книга, посвященная памяти юноши-патриота Бориса Грубешича, - «Крест родины» (2000),книги эссеистики и публицистики «Промывка мозгов» (2003), «Путь в катаклизм» (2004), «Честь и отечество» (2005), «Правда» (2009).

Я лично знаю Момира Лазича около двадцати лет. Основательно знаком с его поэзией, прозой, бескомпромиссной публицистикой. Знаю также почти всех его близких и большинство друзей. Мне доводилось много раз встречаться с ним и на его родине, и на моей. Мы вместе ездили по Сербии, по многострадальной земле Косова и Метохии. Мое представление о нем - в предлагаемых переводах. А чтобы его дополнить, приведу несколько суждений его соотечественников.

Иван Чарота

 + + +

Пришло время, когда страдания нас отрезвляют, когда поэты наши - такие, как Момир Лазич - пробивая головой стену, пишут родолюбивые стихи, чтобы поднимать павшее, чтобы воскрешать духовно мертвое.

Д-р Жарко Гаврилович

Момир Лазич остро чувствует архетипы и пульс времени. В его творчестве притягательна любовь к истине, справедливости, своему роду и народу. Это средоточие лирики Лазича. Разрушаются дворцы и дома его родины, а также и души людей. Мглой покрывается картина растерзанного отечества. И вот он, поэт-родолюб по призванию, отражает наше время, а точнее - безвременье...

Владета Вукович

Эта поэзия, собственно, и отрезвляет, и обвиняет. В ней отражается, как в зеркале, лицо и изнанка серба.

Д-р Любиша Райкович

+ + + 

ПОЭЗИЯ МОМИРА ЛАЗИЧА

* * *

Это время обмана

когда сквозь тучи клыки кровавые

в сияние солнца вгрызаются

Это время обмана

иконы упавшие на пепелище

страданий людских

трескаются от боли

Это время обмана

когда невинные дети

к матерям чужим руки протягивают

Это время обмана

когда человек либо скулит как пес

либо стеная и прячась за крест

лепешкой с птицами делится

Это время обмана

когда злодеи закоренелые

ножами размахивают

а у меня в глазах утро спит

Это время обмана

которое человек прожить может

лишь назад не оглядываясь

И что - он истину тоже

в могилу положит?

1991

* * *

Умирает день

на моих руках,

раскаты взрывов

бомб отравляющих,

плач неба,

папоротник пахнет

свободой.

И нас достаточно,

чтобы умирать.

1991

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Когда брат брата

Предаст,

Камень от боли колется,

На стене икона

Плачет,

Волки слепые в метели глухой

Следы свои теряют.

Когда брат брата

Предаст,

Рык сожженного солнца

В зенице ока отобьется.

1992

* * *

Молчим,

ладони пред Богом раскрыли;

на них родина

и сердце,

в плач замотанное.

1992, Париж

БЕЖЕНЕЦ

Человек без веры

на ничьей земле.

Окоченевший зверь,

которого неотступно

преследует свора

собак голодных.

Покойник без гроба,

в котором давно похоронен.

1995

ЕСТЬ ДНИ

Есть дни, когда человек умирает,

ибо ненавистью среды отравлен.

Есть дни, когда человек умирает

Рыча, как зверь раненый.

Есть дни, когда человек умирает

Просто так, ибо он согласен.

Есть дни, когда человек

солнце в глазах своих носит,

смерть в плечи толкая,

и она его о кончине просит.

1996

+ + +

ПУТЬ ИСТИНЫ И ЛЮБВИ

Эссе

Франциск (Георгий) Скорина - автор, который меня изумил. Дело в том, что он своим текстом убедительно призвал меня облагородиться. Точнее, через - общие, казалось бы - суждения направил мысли мои к Богу, к неисповедимым путям Его, указывая Путь единственный, Путь истинный - в вечность, убеждая, что это Путь, который постоянно обновляется и никогда не престает, что лишь следуя им, можно жить, сохраняться, продолжаться, вновь рождаться.

Гений-белорус в 1519 году написал свое «Предословие... в книги «Иудиф-вдовици», а в нем такие строки:

...Звери, ходящие в пустыни,

знають ямы своя;

птици, летающие по возъдуху,

ведають гнезда своя;

рибы, плывающие по морю и в реках,

чують виры своя;

пчелы и тым подобныя

боронять ульев своих,-

тако ж и люди,

игде зродилися и ускормлены

суть по Бозе,

к тому месту

великую ласку имають.

Да, Бог для нас определяет место рождения. Как нашу вечность и нашу тайну. К месту рождения всегда устремляемся мы, где бы ни были. Это наше убежище, наше святилище, о чем напоминает нам Всевышний. Ничто не заменит места рождения, где бы человек ни оказался. Оно, это место рождения, - судьба наша. Всегда у нас за спиной. Напоминает нам, кто мы и какие мы есть. А в нем любовь, благоволение, справедливость, уважение - все, что по закону Божию человеку полагается.

А в какой мере это Богом данное, то есть дарованное, становится частью жизни человека, насколько оно, в дар от Бога полученное, воспринимается как одаренность всегда нести любовь, почтение, прощение - способен не каждый из нас постичь и выразить.

Хотя не столь уж большой труд требуется для этого, как указывает автор приведенного текста, Франциск (Георгий) Скорина.

В связи с местом нашего рождения, которое есть место любви, истины, становления и осуществления как человека, он нас обращает к христианскому определению, согласно которому место это - глубокий, божественной природы, корень, неотторжимый от нас во всю жизнь.

Однако этот корень наличествует лишь в тех из нас, кто его познал. И в таком случае несем мы его, храня глубоко в сердце, даже тогда, когда истекаем кровью, гибнем, и ни в каких обстоятельствах не отторгаем от себя, с ним и ради него устремляясь к царству небесному. Ибо так хранится вера, хранится любовь, хранится истина. Вот о чем напоминает нам Франциск (Георгий) Скорина своим текстом, призывая познать самих себя и содержание своей жизни.

Нам, сербам, распятым сейчас на кресте, этот текст помогает раскрыть глаза, способствует нашему исцелению, указывает путь воскресения, на который можно стать лишь с верой в Бога.

Да, мы под натиском глобалистов, предлагающих нам пеструю ложь ошалевшего запада, для которого все было и есть в деньгах, окончательно пленивших человека. Но они также посягают и на крест наш, и на корни наши, чтобы души наши обезбожить и управлять нами по своему усмотрению.

Вот почему текст Франциска (Георгия) Скорины является для нас ценнее золота - он объясняет и восполняет истинный смысл жизни. Обращаясь к нему, мы обращаемся к своим корням, своей жизни и Божьей тайне Царства Небесного, которое нужно заслужить. А именно в этом спасение каждого из нас в отдельности и спасение всего человечества.

+ + +

КРОВАВЫЕ ГОДЫ

Отрывки из неопубликованного романа

Карловац, 1990

Уже в начале января 1990 года я знал, что в Хорватии власть готовится взять усташская ** братия. Всем, кто тогда, а тем более и раньше, имел хоть какое-то понятие в политике, было совершенно ясно, что дело идет к созданию новой НДХ. Когда Франё Туджман возглавил ХДЗ*, партия эта была зарегистрирована и началась предвыборная кампания, то не осталось никаких сомнений, что Хорватия входит в фазу самого мрачного усташества и фашизма.

А все это предварительно подготовили Рачан, Врховац, Стойчевич, Томац и другие бывшие коммунисты - члены ЦК Союза коммунистов Хорватии.

Я со своими друзьями наблюдал Туджмана на предвыборном митинге в Карловцах. Его принимали восторженно. Уже тогда были люди, в том числе из знакомых мне, которые открыто называли себя усташами. В редакции «Карловацкого еженедельника» и Радио Карловца, где я работал, сложилась напряженная атмосфера. Коллектив журналистов состоял из хорватов и сербов. Хорваты уже тогда поддерживали политику Туджмана, т.е. ХДЗ, а Милошевича делали самой презренной личностью, какую только можно себе представить. Он становился олицетворением зла, преступности, четничества. В таких оценках особенно изощрялась моя коллега Желька Пулез. А была это журналистка, прежде постоянно участвовавшая в ежегодных «братских» встречах Крагуевачкого «Света» и «Карловацкого еженедельника», поскольку названные издания, как и города Крагуевац и Карловац были побратимами.

Однако подлее всех в редакции действовал Младен Муич - прямой потомок, внук, усташа Муича, который в Ивановичевом яру возле Крняка на Кордуне убил более двухсот сорока сербов.

Сторонниками Младена были ведущая радио Эдита Гояк, технический редактор радиостанции Ивица Сертич, его помощник Антуп Петреканич. Именно Петреканич в те дни как-то, после митинга в поддержку сербов Косова, проводившегося на автобусной станции Карловца заявил:

- Отправляйтесь, сербы, в Сербию и там оказывайте им поддержку, зачем же здесь у нас, если вы защищвете этих цыган, а не даете жизни албанцам.

Я, что называется, в карман за словом не лазил, потому не оставался в долгу ни перед кем из сотрудников редакции, тем более такому неотесанному типу, как Антун Петреканич. Долго не думая тогда я перед всеми громко и ясно сказал:

- Если понадобится идти туда, мы пойдем, когда сочтем нужным, однако тогда с сербами непросто будет обходиться.

В редакции царила напряженность. Особенно тяжелой была атмосфера до и после митинга поддержки сербам на Косово. В феврале, после многих запретов, митинг вснтаки состоялся. На него собалось около четырех тысяч людей. В основном это были сербы с Кордуна, а карловчане оставались в своих квартирах, не желая быть заснятыми на многочисленные видеокамеры, которые имели при себе служащии хорватской полиции, снимая всех, кто присутствовал на том поле.

До того, как решалось на коллегии, кто будет освещать это мероприятие, я разговаривал с редактором - Владо Дражичем, сербом, и попросился делать репортаж с митинга. А мне довелось услышать, что это дело поручается нашему внештатному сотруднику Марияну Дуковчичу. Должнен сказать, что прежде Мариян Дуковчич, как наш давний внештатный сотрудник, был корректным ховатом. Мы с ним сходились во взглядах. Он без всяких колебаний выступал за демократическую Хорватию, против коммунистов, независимо, сербы они или хорваты. Конечно, он поддерживал Туджмана, а я стоял за свою Сербию, за Милошевича, и всегда имел напоготове фразу: «Как только мы с тобой, Мариян, побьемся, вам не выжить». А он на это отвечал с ухмылкой: «Да будь что будет, посмотрим, но лучше всего остаться бы людьми, если только можно».

Мне нравились такие открытые и определенные суждения. Два месяца спустя Мариян умер от кровоизлияния в мозг.

А тогда Дражич поддержал предложение, чтобы репортаж с митинга делали вместе я и Мариян, и с этим согласились, брюзжа что-то, Эдита Гояк, Сертич и новоприбывшая журналистка Ясминка Ковачевич.

Имея предварительную информацию из Войнича, я знал, кто и с чем собирается на митинге выступать - будет высказана поддержка правительству Анте Марковича и осуждена агрессивная деятельность албанских сепаратистов на Косово. Мне было известно также все, что касалось обеспечения безопасности во время проведения митинга - кто отвечает за порядок и спокойствие. Но имел я сведения и о тех сербах, которые могут решительно действовать в случае, если со стороны полиции будут провокации, а тем более нападения. Поэтому я намеревался в своем репортаже любой ценой донести правдиво все то, что сербы хотят высказать по отношению к своим братьям на Косово, вовсе не желая говорить ничего плохого о хорватах в Хорватии.

Меня в таком намерении укрепляло то, что власти Карловца во главе с председательницей городской администрации Мартой Микич и председателем городского комитета Иваном Царом накануне подготовили предназначенные журналистам тексты, в которых утверждалось, что это четническое сборище с целью дестабилизировать положение в Хорватии, подорвать хорошие отношения между сербами и хорватами и еще много такого, что Боже упаси.

Да, тогда в Хорватии сербы не смели высказывать поддержку своим косовским братьям - это считалось подрывом добрых отношений между сербами и хорватами. А то, что на Косово разгоняют и уничтожают часть твоего народа, убивают твою душу, никого здесь не должно было волновать.

На том Карловацком митинге выступили Милош Вучкович из Войнича и Милич Кнежевич из Карловца. У меня имеется запись выступлений непосредственно с ленты магнитофона - моего малого «японца», как я его называл, ибо несмотря на то, что работал я на прямой эфир, аппарат за пазухой всегда был включенным с учетом всяческих возможных козней. Так вот, один фрагмент: «Мы, братья, здесь собрались, чтобы выразить поддержку нашим косовским братьям. Там сепаратисты-албанцы стремятся любой ценой уничтожить наших сербов на Косово, создать свое государство на сербской колыбели и таким образом Сербию разорвать на куски. Эту политику поддерживает Рачан. Туджман со своей ХДЗ скоро придет к власти, и кто знает, что будет с нами. Мы поддерживаем правительство Анте Марковича, мы хотим жить с хорватами по-людски и по-братски, но у нас есть право подать голос в защиту наших косовских братьев».

Гул одобрения и крики поддержки со всех сторон. Я пускаю все это в эфир. Не даю никаких комментариев. Не хочу говорить сам, хочу, чтобы говорили сербы - пусть будет услышан их голос. Лишь после заключительного выступления Вучковича я отметил: «Митинг проходит, ничуть не нарушая мира и спокойствия. Собравшиеся здесь представители сербского народа ведут себя с достоинством, имея право высказывать то, что думают».

Когда выступил Милич Кнежевич, тоже призывавший поддержать косовских сербов, поступило предложение вторую часть митинга перенести на плато возле гостиницы «Коране», а также провести подобное собрание в марте месяце на Петровой Горе. После этого я присоединился к двинувшейся от автостанции в полном порядке колонне сербов, среди которых были корреспондент газеты «Борба» Звонко Тарле, живший в Риеке, и еще группа журналистов.

На плато возле гостиницы «Коране» было принято решение провести на Петровой Горе еще один митинг в поддержку косовских сербов. Тогда выступил еще и сербский священник. Не знаю имени его, но знаю, что он говорил: 1941 год больше не повторится. Эта часть митинга в прямой эфир не передавалась, а включались мы с Дуковчичем из гостиницы «Коране».

Потом состоялась пресс-конференция в Карловацком общинном комитете Союза коммунистов. Там присоединились к нам Крсте Виелич и загребский тележурналист Милош Прибич.

Иван Цар, председатель местного комитета Союза коммунистов, раздал журналистам текст, в котором митинг определялся как хулиганский, однонациональный, варварский и вообще Бог весть какой. Первым взял слово журналист газеты «Борба» Звонко Тарле и сказал: « Прежде всего, это было не однонациональное собрание. Я хорват, и со мной из Риеки сюда приехало еще трое хорватов. К тому же на митинге не говорилось ничего оскорбительного ни о хорватском народе, ни о власти Хорватии. Сказана правда о положении сербов на Косово и поддержано правительство Анте Марковича. А откуда вы, товарищ Цар, знаете, что это было однонациональное собрание, если сами на нем не были?».

В зале возникло замешательство. Затем попросил слова Крсте Биелич, журналист Белградского телевидения и заметил: «Вы подготовили этот материал заранее. Это неприлично. И запрещая митинг, вы не имели никаких на то оснований. Как видите, народ собрался и высказал, что считал нужным. Почему вы такие собрания сербов запрещаете, открыто выступая на стороне албанских сепаратистов Косова?».

Не все журналисты придерживались того же мнения. Конечно же, позиции Ивана Цара и Марты Микич первой поддержала Желька Пулез, которую посылали из редакции помимо меня. Она должна была находиться перед зданием редакции «Карловацкого еженедельника», а я возле радиостудии.

Особенно неприятным было выступление серба-перевертыша Перы Мркаля, журналиста «Рабочей газеты», который осудил митинг как националистический, заявив следующее: « Мне, как сербу, стыдно, что такое происходит. Вот уже десять дней братья-хорваты, соседи по дому, спрашивают меня, чего это четники прибывают сюда из Сербии - не для того ли, чтобы на нас нападать, резать и убивать нас, и не Милошевич ли их посылает... И, знаете ли, что делают эти люди? Они покупают хлеб и молоко на несколько дней в запас, поскольку не знают, чем все это в Карловце может закончиться».

Полным абсурдом было то, что говорил Перо Мркаль - один из тех сербов, которые ни тогда, ни после не осознавали, что может произойти с их соплеменниками в Карловце. Или, может быть, уже тогда избрали для себя кривую дорогу.

На это репликой отозвался Звонко Тарле: «Да где же ты, Перо, видел тех четников? Похоже, ты, как и этот наш Цар, на митинге вообще не был... Несешь что в голову взбрело, без всяких на то оснований».

Уже тогда, на той пресс-конференции, стало очевидно, что есть у нас и такие журналисты-сербы.

На состоявшейся вскоре квалификационной коллегии мой репортаж с митинга редактор Владо Дражич предложил оценить как «В + С». Это отличная оценка: В - качество, а С - дополнительное количество баллов, которые учитывались при оплате выполненной мною работы. Но тогда на сцену вышла Эдита Гояк и высказала свои замечания. Она заявила, что во время прямой трансляции с митинга звонили многие слушатели, которые сочли, что я тенденциозно, очень тенденциозно, освещал это мероприятие, и она с такими суждениями согласна. По ее мнению, передачу с митинга не надо было вести вообще, поскольку она, с моими комментариями, вызвала беспокойство среди населения Карловца.

Я, понятно, не остался в долгу и на этот раз. А сказал буквально вот что: «Слушателям передано то, что говорили участники митинга, а мои комментарии заключались в следующем... (И я прокрутил запись моего «японца»). Она, конечно же, была обескуражена записью, а я добавил еще: «Все звонки, о которых ты говоришь, сделаны были теми, кто очень любит сербов. Как они могли обвинять меня в тенденциозности, когда во время передачи разговаривали с тобой по телефону».

При всем этом Ясминка Ковачевич, Младен Муич, Ивица Сертич и Эдита Гояк тогда заявили, что о митинге на Петровой Горе, который будет в марте, передачи делать не следует, ибо это нанесет большой вред населению края. Я высказался категорически против такого решения, но в разговор вступил Владо Дражич, и дискуссия прекратилась.

* * *

Атмосфера в редакции ухудшалась день ото дня. Я стал, что называется, непокорным. Мне и раньше не хотелось придерживался местных языковых особенностей, а теперь тем более. Эдита Гояк часто крутила головой и укоряла, что я не уважаю хорватский язык, нарушаю его нормы - как, мол, такой может работать на радио.

Я ходил к директору, Душану Радаковичу, и говорил, что буду отдавать тексты для радио, прежде всего для редакции новостей, напечатанные на машинке с кириллическим шрифтом. Он хватался за голову и уговаривал: «Лазич, не делай этого, ради Бога. Мы и так уже, сам видишь, в сквернейшем положении. Душан ведь неплохой человек, но он видел, что приближается беда, поэтому неизменно старался идти на компромиссы. Когда же увидел, что все так серьезно, ушел с должности директора. Его сменил Владо Делич, а на должность редактора газеты пришла Вера Дудукович, поскольку прежний редактор, Богдан Глович, подал в отставку.

Делич и Дудукович стремились найти общий язык, играя в какую-то демократию, с местным чиновным активом, во главе которого стал Драгутин Прибанич, усташ по определению, ибо госпожа Микич, как заслуженный кадр, уехала консулом в Швейцарию. Вскоре и редакция «Карловацкого еженедельника», и коллектив радиостудии оказались под нажимом власти за то, что не спешили увольнять сербов.

Я ждал, что нашу редакцию займут насильно. Так в скором времени и произошло. Многие из наших журналистов - Делич, Симич, Дудукович, Цимеша, Шаинович, Поткорняк - не осознавали, что их ожидает. Один лишь фоторепортер Бошко Стойкович предчувствовал, что готовится, и держался вполне достойно. Остальные боялись, вели разговоры о какой-то совместной жизни, однако в большинстве своем вообще не представляли, какая мрачная судьба для сербов готовится.

Между тем я, хотя и был достаточно хорошо информирован, не смел о многих вещах говорить открыто, опасаясь, что мои коллеги-сербы где-то в разговоре - даже и несознательно - могут касаться вещей, которые и для меня, и для них чреваты роковыми последствиями.

Насколько я не желал покоряться и на самом деле никому ни в чем не уступал в редакции, можно судить по следующей ситуации.

По четвергам я вел на радио часовую программу прямого эфира под названием «Встречи». Обычно гостями этой программы были общественные и политические деятели, работники культуры и другие известные личности города Карловца, региона и Хорватии.

И тогда, когда уже в Карловацкой общине власть полностью была захвачена сторонниками Туджмана, усташами и будущими палачами, как гостью программы пригласили одну из них, Аницу Шимунчич - председателя комитета по общественным делам общины Карловац.

По договоренности между ней и главным редактором радио Владо Дражичем, предполагалось вести разговор на тему о восстановлении центральной части Карловца под названием «Звезда», который имеет восьмисотлетнюю историю и нуждается в защите как историко-культурный памятник самой высокой категории.

Когда этой самой Анице Шимунчич сказали, что передачу как редактор буду вести я, она категорически заявила, что в таком случае не будет принимать участия в программе, поскольку я, мол, не говорю по-хорватски.

Я знал об этой ситуации, а редактор считал, что мы обо всем договоримся.

Между тем я не желал ни о чем договариваться, поскольку дело касалось непосредственно моей функции, к тому же согласиться на требование Шимунчич означало получить оплеуху всему коллективу.

В тот день я пришел за пять минут до начала программы в редакцию и за минуту - в студию. Объявил о начале передачи. Наш технический редактор Ивица Сертич и внештатные сотрудники, которые тоже были участниками программы, ибо готовили дополнительные материалы по теме, посиотрели на меня как на свалившегося с Марса.

- А где твоя гостья? - спросил меня Сертич из своей кабины.

- Нет ее, - ответил я.

- И что же ты будешь делать? - задал он второй вопрос, как-то особенно улыбаясь, поскольку знал, что Аница Шимунчич не придет.

- Буду исполнять свои обязанности. Давай знак, что передача начинается и выполняй обязанности свои! - сказал я довольно резко.

Он дал заставку передач. Я произнес слова приветствия слушателям, как обычно, сказал, кто должен был присутствовать в качестве гостя программы, а после этого добавил, что Аница Шимунчич не пожелала прийти на передачу из-за того, что я говорю не по-хорватски. Затем я объявил, что передача не состоится, а вместо нее из студии будет транслироваться музыка.

В технической кабине возникла заминка, а в программе пауза, но музыкальный редактор вскоре опомнился и дал знак включить музыку.

Я вышел из студии, заглянул к техническому редактору с его помощниками и, как всегда, попрощался:

- С Богом, гером, увидимся!!!

В Карловце тогда разыгралась буря. Об этом я узнал позднее. Звонили слушатели. Одни хвалили меня за мой поступок, другие называли преступником, прибывшим из Сербии, которому надо чем быстрее уносить отсюда ноги. Тем временем со стороны руководства общины, полиции, а также других структур последовало молчание.

На следующий день в редакции было как в аду. Горластее всех оказалась главная бухгалтерша Мария Гербец, до моего прихода во весь голос оравшая, что я такой монстр, как я, должен покинуть редакцию.

Два дня спустя у меня начала кровоточить язва на двенадцатиперстной кишке, и я оказался в больнице. А в редакцию после этого я больше уже так и не зашел.

В самом начале 1990 года группа интеллигенции из Карловца, Вргинмоста, Сисака, Войнича и Петрини подала идею организовать в городке Топуско Сербское культурно-художественное общество «Савва Мркаль». По замыслу, оно должно было стать объединительным и координационным центром для творческих работников сербского населения Кордуна Бание. Среди тех, кто занялся формированием названного общества, были профессор Марко Милянович, Небойша Деветак, Драган Кордич, Милош Войнович, Миле Боснич, священник Симо Вишекруна. При создании общества помощь оказывали также покойный владыка Симеон Злокович, адвокат Джордже Сарапа и многие другие сербы Карловацкого и Сисачского регионов.

Почти одновременно возникла и газета «Сербский голос», призванная освещать проблемы культуры и искусства - кстати, не имевшее аналогов в Хорватии. Меня назначили редактором, главным и ответственным. Но вскоре сместили с должности, мотивируя тем, что это издание культурного, а не политического характера. Я же во втором номере газеты на первой странице поместил статью доктора Ёвана Рашковича с предсказанием всех ужасов и варфоломеевских ночей, которые нас ожидают; причем материал этот я лично автору заказывал. Второй причиной моего смещения было то, что во время презентации издания в Панчево, в нашем православном приходе, я, откровенно отвечая на вопросы присутствующих, сказал следующее:

- Спрашиваете, как мы будем защищаться от власти, которая нас в Хорватии притесняет. На данный момент будем пользоваться всеми средствами, которые допустимы в правовом государстве. А если это не даст результатов, будем защищаться с помощью оружия, поднимем восстание. Ничего иного нам не остается.

- А где вы возьмете оружие? - крикнул кто-то из публики.

- Оружие мы найдем, не беспокойтесь! - ответил я тогда решительно.

За этим ответом последовали бурные аплодисменты, но по лицам друзей я заметил, что им не понравилось то, что я сказал.

Вскоре меня с должности редактора сняли. Но я ни на кого за это не обиделся. Остался я при своем убеждении, а газета продолжала выходить с еще более жесткими материалами политического содержания.

<...>

Тогда, 2 апреля 1991 года, день обещал быть погожим, солнечным.

Где-то около семи часов утра мы вновь отправились в Войнич. А оттуда втроем - Милош Вучинич, Никола Джорджевич и я - поехали в Глину, где встретились с братьями из Глины и Петриня. Договорились, что одна группа наша направится в Вргинмост и в этом селении подготовит все, чтобы разоружить отделение полиции, а я, Миле Боснич, Желько Крмар и Лазарь Драгичевич, т.е. представители Карловца, Слуня, Войнича и Петриня, поедем в Плитвице, где находится доктор Милан Бабич, проверим суть второго распоряжения о наших дальнейших действиях, и определимся, что делать.

Мы взяли направление на Титову Кореницу - через Войнич и Слунь. Кажется, в этом была наша главная ошибка. О нашем возвращении из Глины в Войнич, а оттуда через Слунь на Плитвицы, стало известно. Из полиции Войнича, выходит, сообщили в Карловац, что мы едем. И сделать это мог только тот, кто подсунул нам ложное распоряжение с рекомендацией воздержаться от активных действий. По дороге на Слунь возникли предложения вернуться и через Боснию отправиться в Кореницу. В итоге мы однако выбрали этот путь.

И вот, когда следовали им и оказались неподалеку от завода телевизоров, с правой стороны появилась группа спецназовцев, подавая нам знак, чтобы остановились. На тот момент мы никак не подозревали, что нас ожидает. Оказалось, настоящий ад.

Итак, второе апреля, около полудня. К нашей машине подошли четверо спецназовцев МВД Хорватии, вооруженные до зубов. Потребовали документы. Как только увидели наши внутренние паспорта, сразу же подняли дикий рев: «Четники! Мать их сербскую..!»

Тут же, с другой стороны дороги, подошли еще пятеро спецназовцев (Я сказал «спецназовцев», а точнее будет говорить «усташей»*. Они тогда как раз вернулись из Кумровца, где упражнялись в уничтожении сербов). Это были герцеговинцы, что легко определялось по акценту. Желька и меня буквально вытащили из машины. Затем, орудуя дубинками и прикладами автоматических винтовок - некоторые были с автоматами Калашникова, - вытолкали с заднего сидения Лазаря и Миле. Вынудили поднять руки вверх и расставить ноги; всех нас, поставленных лицами к автомобилю, обысками.

У Желька отобрали пистолет, на ношение которого имелся разрешительный документ. У меня и Миле оружия не было. В багажнике нашей машины нашли объявление о панихиде по сербам, которые погибли от усташских ножей на Петровой горе. Ни о чем больше не спрашивая, нас тут же начали бить прикладами, дубинками, кулаками, ногами, чем попало. Один за другим падали мы, как снопы. Тогда оттащили на поле, что рядом с дорогой, засеянное пшеницей. Непосредственно в избиении участвовало семеро, я их столько насчитал, а остальные, с поднятыми стволами винтовок и автоматов, держали нас на прицеле.

Все, что можно было в той ситуации - закрывать головы и падать, когда сбивают с ног. Некоторое время мы старались мужественно сносить удары, но вскоре силы подупали, в телах скопилась боль, и мы начали стонать. Наши стоны как будто еще подзадорили усташских гадов.

Я слышал - а меня в это время фактически душили, - что стонет Боснич; это был не плач, не крик, а глухой стон, как бы вытекавший из каждой поры его тела. Голова Лазаря была вся в крови от ударов усташских сапог; Желька держали за волосы и били прикладом по лицу. Это я успел заметить за момент, когда возник некий, мгновенный, перерыв в избиении меня самого. Потом последовал ужасный удар в затылок, и я, что назывется, поплыл; перед глазами остались только теряющие определенность фигуры моих истязателей. Возникло ощущение, что, попав в катастрофу, я, среди грохота, проваливаюсь в какой-то бездонный колодец...

Сколько это продолжалось, не знаю. Потом сознание вернулось. И я, лежа на поле, услышал, как один из усташей говорит, обращаясь ко мне:

- Значит это ты, мать твою... сербскую, тот журналист из карловацких эсдэсовцев*! Это ты, мать твою..., подался в лес, убивать хорватов!.. Мы и мать твою, и святых покровителей твоих, и детей твоих, и род-пород твой... так вот! - Он подскочил и ударил меня ногой прямо в лицо. Меня пронизала страшная боль, в левом глазу померк свет, сам глаз полностью закрылся. Схватившись за него рукой, я пальцами ощутил громадный отек и кровь. Тем временем слышались стенания Лазаря, Миле и Желька. Били нас смертным боем.

- Дай этому четнику, дай! - подзадоривал другой; и краем здорового глаза я видел, как он ухмыляется.

Вдруг послышался шум мотора. Показалась военная машина. Находившиеся в ней видели, что нас истязают, приостановились... и поехали дальше.

Ощущение, что мы можем быть спасены, появившееся в тот момент, я не забуду никогда. Не забуду из-за силы разочарования, горечи, из-за обиды: как же это нас в таком отчаянном положении бросили, отдали на немилость усташей, видя избиение и даже не спросив, что происходит. Когда машина притормозила, у меня появилась-таки надежда на спасение, я подумал, что пришел конец нашим мучениям, но вскоре понял, что это иллюзия... Вжимая голову в землю, принимая один за одним обрушивающиеся на меня удары сапогами и прикладами, я думал про себя:

- Сволочи военные, сволочи вы, титовские армейцы, сволочное отродье, предатели! - И тогда я, до полусмерти измордованный, готов был их зубами рвать, ненавидя больше, чем усташских бандитов, которые расправлялись с нами физически.

Тем временем послышался крик Боснича. Я увидел, что он рыгает кровью - казалось, душу вырыгивает. И никого из нас ни на миг не оставляли в покое, били и били.

Позднее, поскольку движение на этом участке дороги довольно активное, нас начали оттаскивать дальше. Мы сами двигаться были не в состоянии; усташи по двое, ухватив за ноги, волокли нас по полю к оказавшемуся рядом сливняку, в которм можно было скрыться от глаз людей, проезжавших по трассе Слунь - Карловац.

Там подняли, прислонили к сливовым деревьям и, поддерживая, опять били прикладами, дубинками, чем попало... Сколько это продолжалось, не могу сказать. Я опять впал в состояние комы.

Очнулся, когда меня приподняли и потащили, как и всех остальных, к явившемуся неизвестно откуда белому полицейскому комби-автомобилю... Каждого из нас при этом тоже били, причем всей оравой, кто дорвется.

Забросили, как мешок, в кузов машины Миле. До того один из усташей протащил его за волосы по земле, тогда как другой бил, что было сил, ногами по почкам, а остальные хохотали. Кто-то из своры ихней вновь заорал:

- Восстание поднимаете, мать вашу четническую!.. Уничтожим, перережем весь род ваш!.. На колья понасаживаем и вас, и вашего ср..... Милошевича! Государственности захотели?! Мы вам покажем государственность, мать вашу сербскую!..

Следующим забросили Желька. Я еще лежал на земле, в то время как один из бандитов давил мне своими сапогами на плечи и прижимал дуло автомата к моей груди. Я еле дышал. Желько, которого двое усташей тащили к машине, пытался вырваться. В нем словно пробудилась какая-то неведомая сила. Но чем больше он упирался, тем больше ударов получал. И в конце концов перестал сопротивляться. Его, как измызганный тюфяк, непрестанно орудовавшие прикладами бандиты к машине подтащили втроем.

- А этого, мать его.., идеолога измочалим как следует! Кости целой не оставим, прирежем и повесим! - Это насчет меня визжал один коренастый, конопатый бандит. Я хорошо его запомнил. Он был крепкого телосложения, пышущий здоровьем, в куртке с закатанными рукавами. - Дамир, вальни ему, дай, дай еще, мать его...!

Дамир меня пинал нещадно. Я свернулся в клубок и думал лишь о том, как бы поменьше стенать - лучше поскорее умереть, чтобы всему этому пришел конец. Потом во мне как бы что-то оборвалось или взорвалось. Я подумал, что это и есть конец. Смирился с такой мыслью, однако быть забитым, как скот, не хотел. Решил воспротивиться, хотя бы словесно, так как ни на что другое не было сил - физически я был, можно сказать, уже мертв, - и закричал:

- Убей меня, зачем мучаешь!? Если не убьешь, мои товарищи тебя убьют!

Установилась тишина, мертвая тишина. Видимо, все были поражены моими словами. Они застыли, тупо глядя на дела своих рук. У меня изо рта текла кровь. Я тогда ощутил, што лишился передних зубов. В голове стоял звон. Боль в левом глазу становилась невыносимой, но мне показалось, что он начал немного видеть, хотя и заплыл отеком.

И тут Дамир на меня налетел, как дикий кабан, и с лету саданул ногой в живот. Я заклокотал от боли, а в то же время приподнялся ему навстречу с чувством, что если ухвачу его, то буду кусаться, зубами рвать.

- Ладно, Дамир, с него хватит, - крикнул кто-то. - Ведь он журналист, мать его..., и писатель. Из-за него нас потом чистить могут. Не подумал, слышь? Брось, он схлопотал свое!

Меня потащили за волосы, бросили в машину, где я оказался не в сидячем и не в лежачем положении, рядом с Миле. Нас всех затолкали на первый ряд седений. На втором же уселось четверо наших мучителей. По одному на каждого из нас. Я на своем затылке чувствовал дыхание того, что сидел сзади меня. И все дорогу, пока машина шла до Слуня, находившиеся за нашими спинами не прекращали истязаний.

Однако били уже не так сильно. Во всяком случае, я так это воспринимал. Удары наносились руками, то есть кулаками - по головам. Каждое мгновение кто-то из нас получал удар. И все сносили их молча. А это свидетельствовало, что мы способны вытерпеть и что удары еще терпимы.

- Эх, с каким удовольствием перережу я горло этому тощему, мать его! Слышь, Иван? - воскликнул из них тот, перед которым сидел Миле.

- Да что там резать этого г..нюка! Задушишь голыми руками, из-за него и нож вытаскивать не стоит! - отреагировал другой.

- А вот на этого патлатого стоит! - вмешался третий. - Он, вишь-ли, гордый! Мы ему сначала муда отрежем, пусть сам съест... Как думаешь? Пусть попробует серб, что такое собственные жареные муда... - Это относилось к Жельке.

- Этому головастому, - имелся в виду Лазарь, - глаза выковыряем, а тогда пустим, пусть посмотрит, как выглядит Сербская Краина.

- А с журналиста кожу сдерем, и не спеша так... Потом приведем его детей, чтобы посмотрели, как будем их папочку солить, солонину делать... Кабан сербский, отродье!.. - И мне был нанесен мощный удар в затылок.

По позвоночнику прошел ток какой-то.

Машина остановилась перед слуньской тюрьмой. Я сориентировался сразу, поскольку часто бывал в местном отделе внутренних дел как журналист, в обязанности которого входило освещать события региона. Так что в Слуне и окрестностях я знал почти каждый дом, чуть ли не каждого жителя. Ведь на протяжении ряда лет здесь работал.

Меня, между тем, удивило, что перед тюрьмой собралось так много народа. Потом понял: распространив известие, что арестована группа сербских бандитов, специально собрали народ - пусть посмотрит, каких зверей лишают свободы. И пока мы выходили из машины, точнее, пока нас по одному вытаскивали и бросали наземь, около сотни местных жителей стояло, толкаясь, чтобы лучше видеть. А поскольку совсем рядом с тюрьмой были жилые дома, то многие смотрели на происходящее из открытых окон.

- Вишь ты, четники, вишь бандиты! Всех их надо передушить. Это они сегодня ночью убили парня на Плитвицах. Вон этот, Лазич,.. его мать, я его знаю. Он и раньше здесь якшался с четниками, да попался, душу его...!

Я, услышав такие слова, повернулся к человеку, их произнесшему. Это был официант ресторанчика при гостинице. Имени я не мог вспомнить. А физиономию узнал сразу. Тем временем из толпы раздавались выкрики:

- Расстрелять их, да и все!

- Вырезать их, г.... этакое!

- Пес их мать....!

- Государства захотели?! Покажет вам Туджман государство!

- Давай их сюда, мы сами им суд устроим!

Некоторые бросали в нас камнями. Тем временем из здания полиции выходили новые спецназовцы - посмотреть, каких это зверей доставили в тюрьму, и видели нас, не имевших сил подняться, корчившихся от болей на земле. Появился какой-то их начальник и приказал надеть на нас наручники. Остальные спецназовцы образовали на метров десять длиной, до тюремных ворот, коридор, по которому нам следовало пройти.

- Пошли! - крикнул знакомый уже нам усташ Дамир.

Мы, встав как-то на ноги, двинулись к тюрьме. Все, мимо кого нам довелось проходить, норовили нас ударить - кто дубинкой, кто кулаком, кто ногой; толпа тоже теснилась поближе, жаждала помочь в расправе. Удары сыпались один за одним, а мы напрягали все силы, чтобы пройти десятиметровое расстояние как можно быстрее. Да ноги у нас заплетались, мы падали, и тогда оказывались под шквалом ударов. Били нас все, кому не лень. Прилагая сверхчеловеческие усилия, мы поднимались и пытались одолеть остаток пути до входа в тюрьму.

На входе нас приняла новая группа и повела, не снимая наручников, по тюремному коридору Затем было велено остановиться. Один из сопровождавших зашел в канцелярию. Переговорив со своим начальником, он вышел, злобно оглядел нас и приказал:

- За решетку!

Нас еще провели немного по коридору, до помещений непосредственно тюремных, и затолкали в одну из камер.

Дверь закрылась. В камере стоял мрак, к которому я не мог сразу привыкнуть. Все мы в изнемождении попадали на бетонный пол. Молчали, наслаждались тишиной. Дороги нам были эти минуты «отдыха». Никто ведь не бил. Правда, ни на ком не было, что называется, живого места, все болело. Но это можно было вытерпеть. Главное, что истязателей рядом нет. Какое-то время спустя я увидел сверху над собой окошко - это через него проникало немного света, - а рядом нащупал скованными руками какие-то доски. Только бы оставили меня в покое, не трогали больше... И хорошо было бы здесь умереть. Тогда, кстати, я понял, какие преимущества у смерти быстрой, мгновенной, неожиданной. Бах - и готово. А то умираешь и умереть не можешь. Принимаешь смерть по частям, так, как тебе некие выродки определят. Я прислонил голову к холодной стене, и это принесло некоторое облегчение. Но вдруг мысли мои перенеслись к семье. Перед глазами встали сыновья Марко, Лацо, Негослав. Я подумал о Марии, жене, и слезы сами потекли. Это был не совсем плач - только слезы и боль в груди. Казалось, все бы отдал, чтобы их еще раз увидеть наяву. Чтобы к ним прикоснуться. Поцеловать. Что их ждет? Не обойдутся ли с ними так же, как со мной?

Я был еще жив, но умирал. Исчезал. Вопил вслед чему-то, не зная определенно, чему. Воображение рисовало, как я превращаюсь в птицу, поднимаюсь к окошку, окрываю его клювом и лечу по небу. Лечу к детям, к Марии, беру их под свои крылья и уношу подальше от этого ужаса, безумия, от этого ада.

И вдруг я почувствовал, что рядом со мной человек. Не один из моих товарищей, нет. Желько, Лазарь и Миле, вместе, находились в противоположном углу камеры. Трудно сказать, что в этот момент они себе воображали, что переживали. Ясно, что каждый из них думал свою горькую думу, пытаясь отыскать лучик надежды, чтобы хоть в воображении выжить... А рядом со мной был мальчишка. Причем, не один. Чуть дальше - еще двое.

Оказалось, мы не одни в камере. Кроме нас на бетонном полу, лежали трое мальчишек, все в крови. Никому из них не было больше пятнадцати лет. Это можно было определить даже при еле пробивавшемся свете из окошка, к которому мы уже начали привыкать.