Без языка, как говорится, и колокол нем. Но писатель - не колокол. Когда родной язык буквально уходит, как песок сквозь пальцы, поэт об этом говорит. Любопытно посмотреть, какое отражение в творчестве современных поэтов получает ситуация с ограничением русского языка на Украине.
«Так и вырвет мой грешный язык...»
На протяжении всего XX века русские поэты, кажется, как никогда массово, подвергались языковым испытаниям. Потоки постоянных вынужденных эмиграций в чуждую языковую среду создали особенные условия для жизни русского языка. Известно, что с отрывом от привычной языковой среды поэт оказывается вдалеке от главного: родины в смысле своего родного земного дома, своей среды как смысла своего существования - самой действительности, в которой каждое его движение, действие уже не находит отклик, эхо. Это молчащая жизнь-бездействие: немое - немотное «далёко».
Ты тоской себя не мучай,
пой в немотном далеке
на великом и могучем
на немецком языке...»
- пишет поэт ироничную «реплику-совет» своему другу, уезжающему в эмиграцию. (Станислав Минаков. На отъезд в Нюрнберг Ирины Гатовской, 1995)
В таком же «немотном», без отклика на каждое собственное движение, в мертвенном «далеке» поэт оказывается и в своем отечестве, если вокруг звучит чужая речь.
Процесс угнетения русского языка на Украине, случившийся в последние два десятилетия, на переломе третьего тысячелетия от Р.Х. - особенный. Это не эмиграция в чужую языковую среду. Это особое речевое, мыслительное «принуждение к любви» людей, которые еще несколько лет назад могли сказать о себе, как когда-то Борис Чичибабин: «С Украиной в крови я живу на земле Украины».
Кстати, именно у этого поэта в стихах разных лет прослеживается отчетливая тенденция. В середине ХХ века он говорил то, под чем могли бы подписаться многие его земляки:
У меня такой уклон:
Я на юге - россиянин,
А под северным сияньем
Сразу делаюсь хохлом.
При этом, все-таки, поэт особо подчеркивал емкость понятия «русский народ» и свое единение с оным:
Я был одно с народом русским.
Я с ним ютился по баракам,
леса любил, подсолнух лузгал,
каналы рыл и правду брякал.
Но затем появились у него и такие горькие строки, ставшие сегодня не просто актуальными на Украине - сейчас они воспринимаются как предвидение:
Не будет нам крова в Харькове,
Где с боем часы стенные.
А будет нам кровохарканье,
Вражда и неврастения.
Вражда и неврастения - пришли. Открыта новая эпоха, когда язык, буквально изымающийся из окружающей жизни, становится воистину камнем преткновенным. Политическая цель процесса понятна: ускорение ассимиляции, отрыв от огромной цивилизационной вселенной, которая заключена в русском языке как способе, которым говорит Дух Святой и, в конце концов, как средстве мировой коммуникации.
Внешне счастливым и вроде бы безболезненным выходом из сложившейся на Украине непростой лингвистической ситуации для многих русскоязычных поэтов является ассимиляция литературная - переход в своем творчестве на предложенный «государственный» язык. В нашем случае - на украинский. Это дорога, по которой сознательно пошло некоторое количество современных писателей, в нужное время «поменявших» свой язык. Но простота этого «выхода» - обманчива.
«Всяк чужой язык словно конь троянский», - замечает в своем стихотворении харьковчанка Ирина Евса. Образ понятен: как античный троянский конь, так и известный, почти одноименный, компьютерный вирус равно выполняют свою разрушительную задачу. Уничтожают они именно изнутри: так же и языковая подмена (как бы подарок современному жителю Украины, культурное пространство которого насильно ограничено сиюминутно господствующим «национальным», языком) не проходит бесследно - это всегда порывание с традициями, с гигантским комплексом культурных и мировоззренческих связей, которые обеспечивает своим носителям живой русский язык. Острее всего это чувствуют, несомненно, поэты - ведь почти единственным их инструментом для проникновения в культурные пласты Русского мира остается их родной язык.
Но придём к шахтёрам - просить взаймы,
исчерпав лексические пласты...
- обещает в своем стихотворении 2000-го года Андрей Дмитриев, харьковчанин еще более молодого поколения, чем Минаков и Евса.
Номинально русский язык еще остается - в памяти, в книгах. Он еще живет в разговорах с теми, кто сопротивляется окончательной ассимиляции. Современные поэты Харькова, условно говоря, постчичибабинского «призыва», составляют нам внутреннюю картину самочувствия человека «с Украиной в крови», но - униженного и будто ограбленного: принудительно ограниченного.
Так и брызжет слюной с никотином
издавая хронический рык,
власть фригидная с «гэ» фрикативным.
Так и вырвет мой грешный язык.
В огороде пасутся дебилы,
дядьки в Киеве сходят с ума...
- фиксирует ситуацию Дмитриев. И в его стихотворении «Письмо из глубокой провинции» (2002) - то же стремление осмыслить теперешнее, измененное Отечество:
Шахтёрский город - поперёк пути кривого
из отмороженных варяг в худые греки.
Как всё запущено, дружок, как всё хреново.
И дым отечества теперь - не слаще редьки.
Искусственное ограничение бытия, в котором все становится чужим - процесс, конечно же, не проходящий бесследно для психики и творчества. Поэт не избегает такого болезненного состояния, как фобия, которое, как известно, совмещает в себе два пограничных чувства: страх и ненависть. Где страх, а где - отдельно от него - и злость, неприятие, отторжение чужого - сказать трудно. Лирический герой лишь в состоянии просто отслеживать свою реакцию:
О! Видишь - в вышиванках малороссы. Ты спрашиваешь, что они несут? Скорей всего, херню... Твои вопросы смур прикровенный из меня сосут.
(С.Минаков. «Кафе «ТРЕТІЙ РІМ». Зимний вечер в Ялте». 2006).
Что это за «смур прикровенный» - хорошо понятно каждому, для кого явление «хозяев жизни» в вышиванках - акт, напоминающий о государственном контроле над русскоязычным и русским сознанием, русскими привычками и устремлениями, официально порицаемыми на всех уровнях. Это - иррациональный страх, словно отрицающий возможности разума в процессе познания. Следующая строфа стихотворения - об этом:
Ни сейнера на рейде, ни фелюки. Маяк, который нынче - будет кость, застрявшая в кривом зобу падлюки, сквозь сумерки моргнул... Причём здесь злость?
Рационально - злость действительно не при чем. Она, скорее - примета нового языкового бытия.
Но хотелось бы сделать упреждающее отступление: С. Минакова, например, критики определяют как поэта, находящегося в плодотворном, живом общении с малороссийским языком. В его сочинениях можно обнаружить немало примеров языковых заимствований. Литературный украинский критик В. Дяченко писал, что никто в современной русской литературе в лексическом смысле не наследует Гоголю в такой полноте, как Минаков, который использует как украинизмы, так и церковнославянизмы, архаические речения и пытается нащупать свой праязык. То есть в живой творческой практике речь не идет об отрицании какого-либо языка как такового. В поэтической речи Минакова естественно вплетены украинские слова «зрада», «страта», «тварина», «инший», «сумно», «квиты», «скаженый», «ненечка», «хвыля», «хвылына», «зиронька», «очима», «крейда» и мн. др. Да и название нового большого цикла стихов этого автора «Трава снить» - лексическое балансирование на стыке русского и украинского: между собственно названием травы «снить» (сныть) и украинским глаголом «снить», то есть - «сниться»...
От «негайно!» до «доколе?»
Если порядок самого бытия становится алогичным и иррациональным, то и ориентация в нем - это путь к желанному озарению.
Рассмотрим стихотворение С. Минакова 2008-го года «Сон воеводы» («Сибирские огни», № 9 за 2009 г.). О названии сочинения сам поэт в частном письме дал такие пояснения: «Случай с ним примерно такой же, как с названием «Молитва Франсуа Вийона» у Окуджавы». То есть, как мы понимаем, исторический контекст этого произведения - условен.
Я Сумы проспал, я очнулся в Сумах - визжавших, что ржавая гайка. Упавшее сердце стучало впотьмах: «Нэгайно, нэгайно, нэгайно».
Что мает, имает меня на испуг, играет в ночи как ногайка? Так - залпом, внезапно, немедленно, вдруг: «Нэгайно, нэгайно, нэгайно».
Ахтырка, ах ты-то, чернея, как нефть, - заржавела или заржала? Как будто регочут, снося меня в неть, - ягайло, скрыгайло, жаржайло.
И скрежет, и режет, и гложет, и лязг, и фары, и гвалт инфернальный. Литвин, галичанин нахальный и лях затеяли грай погребальный?
Три чорта - три ражих, три рыжих черта пролаяли, будто над прахом. Но я - не закончен! И вряд ли черта отчерчена слухом и страхом.
Я русский бы выучил только за то б, что в нём - благодатная сила, за то, что Солоха, грызя Конотоп, от русского - кукиш вкусила.
Не слышать, не видеть, не знать, не терпеть нэгайной и наглой их воли. Скажи, Богодухов, и Харьков ответь: доколе, доколе, доколе?
Нехитрая, вроде бы, экспозиция представляет собой до предела сжатый сюжет: герой очнулся в новой реальности и замечает свое перемещение во времени: из вчера, где название города Сумы было с привычным, русским ударением - в сегодня, где появляется подвижное украинское ударение «в Сумах»: «Я Сумы проспал - я очнулся в Сумах». Потеря, которую обнаруживает лирический герой, не менее драматична, чем потеря носа гоголевским персонажем: внезапное понимание изменившейся действительности - мучительно. Герою кажется, что и название города в таком, нынешнем варианте, с непривычным ударением - «визжит, словно ржавая гайка». На самом деле, конечно, визжат вполне внешние раздражители: несется, стуча на стыках рельсов, не названный поезд...Его маршрут обозначен в стихотворении: Конотоп, Ахтырка, Сумы, Богодухов с Харьковом - конечным пунктом, словно спасением и убежищем от бесовской воли. Лирический герой - некий воевода (то есть, ратный человек, заведомо непугливого десятка, стоящий на рубежах Отечества и Веры), будто ночным дозором объезжает «владенья свои». Но это - почти инфернальное путешествие. Слышны колеса, их ритмический стук - в синтаксически повторяющихся фрагментах (однородные члены предложения «доколе, доколе, доколе» или «ягайло, скрыгайло, жаржайло», или стирающий разницу между существительными и глаголами совсем уж мистический ряд - «и скрежет, и режет, и гложет, и лязг»). В повторяющихся «г» и «ж» - звук вагонных связок, мелькание света за окном и на потолке, и ужас, который охватывает лирического героя, когда ночью поезд разгонится, несется на полном ходу, и кажется - в ад, может, даже и не по рельсам уже...
Бесовское наваждение, насилие над волей воплощается в слове «негайно» (по-русски - немедленно, срочно, тотчас же). Оно, извлеченное из украинского языка, как бы олицетворяет собой страх, который здесь - вполне лингвистического свойства! Любопытно, что лирический герой спонтанно «переводит» это слово на русский, подыскивая ему целую галерею синонимов: «залпом, внезапно, немедленно, вдруг». Подчеркивая в данном случае стилистическую тесноту - для лирического героя - украинского языка.
Из этой тесноты, сжатия пытается вырваться буйная, свирепая, необъяснимая сила - дух, скованный до поры, но разрывающий цепи (в смысле - оцепенение):
И скрежет, и режет, и гложет, и лязг, и фары, и гвалт инфернальный. Литвин, галичанин нахальный и лях затеяли грай погребальный?
Слово «чорт» дается автором в старой грамматике, еще более приближая и возвращая нас к русской писательской традиции XIX века. И здесь герой - при всем своем испуге -(«Упавшее сердце стучало впотьмах») готов бороться. В пятой строфе впервые проявляется его воля:
Но я - не закончен! И вряд ли черта
отчерчена слухом и страхом.
Появление следующей мысли знаменует то самое мистическое озарение, к которому, вполне по Шеллингу, приходит, наконец, иррациональное героя:
Я русский бы выучил только за то б, что в нём - благодатная сила, за то, что Солоха, грызя Конотоп, от русского - кукиш вкусила.Итак, процитированный по афористичному Маяковскому, «русский язык» здесь выступает как ограда, оберег и защитная молитва, при которой гоголевско-Виевская нечисть (отметим здесь Солоху, а также город Конотоп - «родину» малороссийских ведьм) - способна отпрянуть и разлететься. Русский язык для автора - сила благодатная. И не случайно в последней строфе появляется Богодухов. И не только и не столько в интонационном отсыле к Светловской «Гренаде»: «Скажи, Александровск, и Харьков, ответь, давно ль по-испански вы начали петь?». (Хотя и здесь, в новой лингвистической ситуации, прочитывается совсем уж прозрачная параллель: давно ль не по-русски мы начали петь?). Богодухов в заданном контексте важен и своей нескрываемой этимологией: Бог и Дух - безусловно, та чаемая путешественником территория, одна из конечных станций большого маршрута, где пресекается «злая воля». Не туда ли несется гоголевская птица-тройка, ныне предстающая как Русь-поезд? Вокруг толпится нечисть и смотрит, что будет дальше, по пути следования, где ею же, кажется, уже и разобраны шпалы и рельсы...
Русский язык пресечётся?
В одном из стихотворений о русском языке (та же подборка - «Сибирские огни», № 9 за 2009 г.), Минаков дает, вроде бы и нигилистский, ответ на вопрос «что дальше?».
Русский язык преткнётся, и наступит тотальный хутор. И воцарится хам - в шароварах, с мобилой и ноутбуком. Всучат ему гроссбух, священный, фатер его с гроссмуттер: бошам иль бушам кланяйся, лишь не кацапам, сукам.
Русский язык пресечётся, а повыползет из трясин-болотин отродье всяко, в злобе весёлой плясать, отребье. Но нам ли искать подачек в глумливых рядах уродин! Не привыкать-знать - сидеть на воде и хлебе.
Перешагни, пере- что хочешь, пере- лети эти дрянь и мерзость, ложью и ненавистью харкающее мычанье!...Мы замолчим, ибо когда гнилое хайло отверзлось, «достойно есть» только одно - молчанье.
Что толку твердить «не верю», как водится в режиссуре!...Мы уйдём - так кот, полосатый амба, почти без звука от убийц двуногих уходит зарослями Уссури, рыжую с чёрным шерсть сокрывая между стеблей бамбука.
Водка «Тигровая» так же горька, как старка. Ан не впервой, братишки, нам зависать над бездной. Мы уйдем, как с острова Русский - эскадра контр-адмирала Старка, покидая Отчизну земную ради страны Небесной.
Это сочинение всегда вызывает неоднозначную реакцию у слушательской и читательской аудитории на Украине. Можно заметить, что политизированные слушатели отказываются принять резкую контрастность, принципиальный показ выявленных противоречий: существующую (грядущую) «мерзость» (запустения, конечно!) и - отстранение, уход, как реакцию на нее.
Автор начинает, вроде бы, с темы малороссийской, о чем мы отчасти догадываемся по упоминанию шаровар и краткому описанию в первых двух строфах новейшей политической истории Украины (более всего - периода оранжевого безвременья). Однако затем мы неожиданно оказываемся в Приморье, на его крайней точке - острове Русский.
Локальное ощущение языкового, культурного апокалипсиса, который начался в Киеве-матери-городов-русских и который может ожидать всю Русскую цивилизацию, автор переносит на всю Русскую ойкумену, сущую в сложных границах (в том числе и государственных). Именно для этого автору и нужны и образ скрывающегося в тайге тигра-амбы, и, контрапунктом, упоминание русского военно-морского исхода с острова Русский эскадры под командованием контр-адмирала Г. Старка в 1922 г.
Вопреки упрекам в неприятии украинского как национального, здесь как раз очевидно неприятие антикультуры, вненационального и, в конце концов, внерационального коллапса. В полном соответствии с исихазмом (учении о пути человека к единению с Богом через «очищение сердца» слезами и через сосредоточение сознания в себе самом), герой находит выход. И это - уход «ради страны Небесной».
Такой ли будет судьба рассекаемого на части русского языкового мира?
В сокращенном виде опубликовано на сайте Русское единство
