В панегирике, он, скорее всего, не нуждается. Хотя, понятно, - ласковое слово и кошке приятно. Я адресую свое письмо о Чухонцеве тем, кто спрашивает (как ни странно, до сих пор интересуются, и нередко): а есть ли в современной поэзии значительные фигуры. Или тем первоначальным, кто только приходит в поэзию, обретается на подступах. А таковые имеются, несмотря на эпизодическую или перманентную, я бы сказал, нерадость ожиданий некоторых наблюдателей и участников процесса. (Вот и Юрий Кублановский печалился об ощущениях предконца русских поэтических времен, и Александр Кушнер. Да только ли они?)
Жизнь, однако, говорит о том, что трава всегда пробивается сквозь асфальт и бетон; глядишь, через один-два-три десятка лет (а то и раньше) цветы порадуют взор наблюдателя - там, где вчера еще или сегодня все было залито сплошным, непробиваемым. "Я к тому завожу свою речь", как сказала молодая харьковчанка, что даже при виртуозной укладке самых прочных бетонных плит остаются стыки. Вот в такие стыки эпох (тоталитарных, "демократических", любых), по моему убеждению, и ныряет поэт, протискивается слово, которое, как помним из Тютчева, отзывается непредугадываемо. И ведь тому же учат мудрецы Востока: так называемое слабое в вечной перспективе оказывается сильней так называемого сильного.
Верю, уповаю, что стихи Олега Григорьевича Чухонцева - будут непременно усвоены и сохранены русской культурой.
Он говорит, слава Богу, нетрибунно - без заклинаний, без эстрадности, без крика. "Питух и байбак", раскуривающий трубку подобно Дельвигу, - вот, по свойству и темпераменту, быть может, весьма близкий Чухонцеву образчик пиита.
Чухонцев, казалось бы, не то что меланхолически бормочет под нос (а и бормочет ведь, шепчет, посвистывает, полушепочет даже, и на суахили, что ли, да уж не сам ли он придумал в Переделкине или своем Посаде это словцо - "фифиа", которым назвал книгу; с него станется), а иногда негромко говорит-поет, отфольклорно, а то и отскоморошно, опять-таки с посадской просодией, словно идя по переулочку-переулу (иногда, кажется, чуть ли не с притопом): "В школу шёл, вальки стучали на реке, и в лад валькам / я сапожками подкованными тукал по мосткам..." Это в пречудесном, завораживающем стихотворении "Кукушка", из недавних:
А берёзова кукушечка зимой не куковат.
Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.
Ничего опричь молитвы и не помню, окромя:
Мати Божия, заступница в скорбех, помилуй мя.
Такое прочтешь, и воспаришь в просветленной грусти: как всё здесь красно и усладительно - и интонация-музыка (и разговорная, и песенная ж), и сокращенные формы в первой строке, и третья строка с "опричь" и "окромя", и, наконец, полностью процитированное молитвенное обращение к Богородице. Всё русское вместилось в один катрен: фольклор, культура, вера. И - память, с правдою.
А забудешь ли давнее стихотворение Чухонцева о пасхальном разливе Клязьмы-реки?
...Поплыли по чёрной реке,
поднялись по временным сходням,
томимые духом Господним,
дотоль пребывавшим в тоске.
А в храме в дрожаньи огней,
в мерцаньи котомок пасхальных
свидание близких и дальних
читалось ясней и ясней.
И в полночь, лишь колокола
открыли небесные сферы,
я понял: возжаждала веры
душа, не избегшая зла.
....................................
И чудо свершилось сполна:
к рассвету или воскресенью
увидели новую землю
и - ахнув - узнали: весна!
И спала вода, и траву
покрыла белёсая плёнка,
как мокрую кожу телёнка,
рождённого в темном хлеву.
И вот уже вниз по реке,
по взгорьям и падям весенним -
шла Пасха застольным весельем
со сдобной ковригой в руке.
И день, освященный впотьмах,
светился во славу творенья,
и радостно, как Откровенье,
горел поцелуй на губах!
Это из "Пасхи на Клязьме", на мой взгляд, одного из лучших русских поэтических сочинений второй половины ХХ века. Из-за цензуры оно было впервые опубликовано с искажениями, с названием "Весна на Клязьме", и даже с подзаголовком "По наброску Левитана". Последний факт можно комментировать всяко, однако левитановская зоркость Чухонцеву действительно присуща.
И еще у него о реке-воде, в стихотворении "Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колёс нарастающий...", с эпиграфом из "Слова о полку Игореве" ("Что ми шумить, что ми звенить давеча рано пред зорями"):
...Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина, ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, - кажется, всё, что улеглось, талой водой взбаламучено, всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.
Новый Иордан для Чухонцева здесь - на Руси, в России, как бы ни был автор по-Курбски или по-Чаадаевски критичен к отечественному мракобесию.
Давний чухонцевский текст, за который его фактически не пускали к публикациям, "Чаадаев на Басманной", - про думающего индивида совсем как будто из сегодняшнего дня (настолько точно, настолько в теме, что, кажется, и имена действующих лиц слышны). И из вчерашнего дня, и из позавчерашнего. И, увы, похоже, из завтрашнего:
Как червь, разрезанный на части,
ползёт - един - по всем углам,
так я под лемехами власти
влачусь, разъятый пополам.
....................................
Да я и сам не знаю, где я,
как будто вправду жизнь моя
загадка Януса - идея
раздвоенности бытия.
.......................................
Зачем в заносчивом смиренье
я мерюсь будущей судьбой,
тогда как сам я - в раздвоенье -
и не бывал самим собой.
Да что я, не в своем рассудке?
Гляжу в упор - и злость берёт:
ползет, как фарш из мясорубки,
по тесной улице народ.
Влачит своё долготерпенье
к иным каким-то временам.
А в лицах столько озлобленья,
что лучше не встречаться нам.
И ведь это было поэтом сказано - когда о том принято было молчать; в безбожной стране, в нашей дорогой советской родине. И так сказано, что ты, провинциал-комсомолец, запоминал слова сразу, прочно, на всю жизнь.
Именно таким и должно быть слово. И, действительно, зачем говорить много, умножая дурную безконечность, к чему порождать томищи, проистекающие не от таланта, а от энтропического страха? "Достойно есть" такое стоическое литературное бытие, как у Олега Григорьевича: говорение редко, значительно.
Немалое он чувствовал и понимал еще тогда - когда почти весь народ впал в "скорбное безчувствие", развращенный десятилетиями безпамятства, лжи, неделания, пьянства. Прозорлив был Александр Галич, сказавший в 1974 г.: "По-моему, это звезда первой величины... Сейчас я очень мало могу назвать имен. Среди них, пожалуй, первый - по дарованию, по необыкновенной пронзительной точности языка - Олег Чухонцев".
Пересказывают такую байку Чухонцева: "Пришел ко мне как-то слесарь чинить водопровод. Спрашивает: "Ты, хозяин, по профессии кто?" "Поэт", - говорю я сдуру. "И что же ты, поэт, написал? "Евгения Онегина", "Тёркина"?.."
Байка хороша, всякому стихотворцу полезна как прививка от самовозвеличивания. И почти веришь, что русский слесарь знает эти таинственные слова: "евгений онегин" да "тёркин"...
Из чухонцевских стихов, обращенных к возлюбленной, приведу это, знаменитое:
Три раза в году цветёт тамариск
и только один - джуда,
от этих сухих сумасшедших брызг
кипит зеленей вода,
и солнцем каждый листок пригрет,
и зной, да такой, в тени,
что если ты хочешь сказать мне нет,
то лучше повремени.
Пусть зной спадёт и падёт роса,
и жук пролетит ночной,
и вспыхнут холодные небеса
над нами, тобой и мной,
и к тамариску прильнёт джуда,
и грянет, да так, с ветвей,
что если ты хочешь сказать мне да,
то лучше сказать скорей.
Более четверти века я знаю этот текст, порой твержу его, но не уверен, что он стал мне с годами ясней. За кажущейся простотой скрывается щемящая, непостижимая тайна: и в соотнесенности мужской сущности тамариска c женской - джуды, и в загадочной арабской алгебарической кратности - три к одному. Утешить нас призван успокоительный глагол "прильнёт".
Что там? Босой и сонный, выберусь из постели,
дверь распахнув, услышу, как на дворе светает:
это весенний гомон - на лето прилетели,
это осенний гогот - на зиму улетают.
Круг завершен, и снова боль моя так далёка,
что за седьмою далью кажется снова близкой,
и на равнине русской так же темна дорога,
как от стены Китайской и до стены Берлинской.
......................
Бог мой, какая малость: скрипнула половица,
крикнул петух с насеста, шлёпнулась оземь капля.
Это моя удача клювом ко мне стучится,
это с седьмого неба наземь спустилась цапля.
Вот уже песня в горле высохла, как чернила,
значит, другая повесть ждёт своего сказанья.
Снова тоска пространства птиц подымает с Нила,
снова над полем брезжит призрачный дым скитанья.
Так говорит Чухонцев - словно переминающийся с ноги на ногу в яблоневом осеннем саду.
Поразительное, однако, дело: человек не кричит, а его внятно слышно! Если вдуматься, то в современном гвалте, "посредине этого разгула", как сказал бы Высоцкий, меж повсеместных, уже по Мусоргскому, "песен и плясок смерти" (не лишь в музыкальной, кинематографической или иной какой изобразительной попсе), где все визжат и провокативно что-то непотребное "демонстрируют", - пожалуй, только и можно расслышать что негромкий голос, молитвенную интонацию. По части эпитета "молитвенный" не все со мною согласятся, в частности, Александр Семенович Кушнер; а я и его не считаю внерелигиозным поэтом, числю в своих сокровенных собеседниках, и его слово тоже нередко почитаю как спасительное. (К слову, мы рады видеть у себя на харьковских поэтических фестивалях - Памяти Чичибабина и "Двуречье" - лучших, на наш вкус, поэтов современности - С. Кекову, Ю. Кублановского, А. Кушнера, А. Пурина, других хороших и разных... Гости, коих мы привечаем, дивятся переполненным залам и отмечают характер и особенное качество харьковской публики. Жаль, что Олег Григорьевич к нам пока не доехал.)
Новейшие сочинения Чухонцева редки, но каждая его публикация оказывается в фокусе любителей словесности. "Дар Чухонцева с возрастом не тускнеет, - писал А. Кушнер в 1997 г., - он вообще поэт меняющийся, и хотя пишет немного, зато с неизменным приращением интонационной, эмоциональной и интеллектуальной мощи... Я отметил все переклички, а это не только Некрасов, но и Пушкин, конечно, и Фет, и Пастернак, и Кузмин, и Ходасевич, и некоторые поэты-современники, а иначе ничего и не бывает: свой голос, а я берусь отличить и узнать голос Чухонцева в любой разноголосице, возникает только там, где существует опора на предшественников (и некоторых современников)".
Олег Чухонцев, оставаясь самим собой, с тем самым, по Баратынскому, "лица необщим выраженьем", демонстрирует на нашей русской поэтической скамеечке, на завалинке самостоятельный, на удивление, голос, и в этом явлено чудо, ведь откуда бы им браться, самостоятельным интонации, просодии, в обильной роще русских замечательных поэтических сочинений? Но - берется ведь! И вот его арсенал: Чухонцев, по точному замечанию А. Скворцова, "переплавил в личном поэтическом тигле множество разнородных и характерных для современной поэзии примет: интерес к необработанной, бытовой речи и тягу к бесконечно ветвящемуся синтаксису, опыты моностиха и примеры гигантских повествовательных структур, полицитатность, пересыпанную каламбурами... и воздушную легкость верлибра, реабилитацию заезженных размеров и сложную строфику..."
Именно как в плавильне, откуда заемная, ложащаяся на ухо, терзающая изнутри как надоедливое порхающее насекомое ("Всю ночь точил меня комар, а утром пионер...") чужая просодия претворяется в новую гармонию, быть может, и оснащенную современными диссонансами, как партитура Шостаковича или Шнитке, а то и Свиридова и Гаврилина. Ибо звук, "погудка" - первичны.
Но и о смысле и значении складываемых слов - по традиции Державина, Батюшкова, Баратынского, Пушкина - вместе с Чухонцевым мы не забудем.
Как не оставим без внимания и чеховскую зрительную пристальность поэта Чухонцева.
Полагаю, А. Чудаков сформулировал весьма точно: "...Он (Чухонцев - С.М.) ввел мандельштамовскую сложность стиховой ткани в стихи на есенинско-народную тематику".
И мне как читателю и сочинителю это чухонцевское соединение - "победившего всех" Мандельштама (по Ахматовой) с фольклорной интонацией посадского мелоса - тоже представляется чрезвычайно плодотворным. (К слову, О. Чухонцев - глава инициативной группы по воздвижению в Москве памятника Осипу Мандельштаму.)
Обязательно следует привести здесь суждение Дмитрия Сухарева, поэта, ученого и человека мной высокочтимого, тоже, к радости харьковчан, побывавшего гостем Чичибабинского фестиваля в 2007 году. Стихотворение Олега Чухонцева "...И дверь впотьмах привычную толкнул" в беседе с бардом С. Трухановым, опубликованной в "Иерусалимском журнале" в 2006 году, Сухарев называет одним из вершинных в современной поэзии. И заключает: "Поэты Серебряного века так мощно писать ещё не умели".
Затем следует важный, принципиальный для Сухарева (и для автора этих строк) пассаж: "Возможно, Чухонцев дорог мне тем, что он угрюмо сосредоточен на русской трагедии. Пожалуй, даже так: Чухонцев выражает русскую трагедию, пользуясь нетривиальными художественными средствами, анализ которых вызывает во мне не просто профессиональный интерес, но нечто большее - чувство благодарности... Раньше я любил его поэзию безотчётно. Недавно "поверил алгеброй" и при сравнении нынешнего Чухонцева с ранним сделал вот какое открытие: в некотором важном отношении Чухонцев повторил путь, пройденный Пушкиным. Они оба, уже будучи зрелыми стихотворцами, обладая солидными познаниями в европейской поэзии и свободно владея русским литературным языком, вдруг резко повернулись к языку русского народа и стали вводить в свою практику элементы народной поэтики".
Он мало говорит, но в малом являет многое.
"В преддверии времен "после лирики, после эпоса", Чухонцев явил в горстке страниц некий лироэпос густейшей концентрации", - отметила И. Роднянская.
И не в том ли одна из причин его художнического успеха? Может, это есть и составляющая рецепта?
И как не вспомнить икону "Ангел благого молчания"! Хороша была бы и заповедь - впору уже, наконец, занести ее на скрижали - особливо для нынешних многоглаголающих господ сочинителей: "Не трынди!"
Присоединюсь и к суждению М. Амелина, что Чухонцев - продолжатель "умного делания" древнерусских исихастов, что новый способ говорения Чухонцева "заставляет вспомнить такой тип православной аскезы, как "умудренное юродство", причем именно в русском, "неправильном", изводе, без "ругания миру".
Чухонцев сострадательно говорит и размышляет о "чудиках", о "неправильных" (с обывательской точки зрения), Божьих людях. Это тоже - русская традиция.
А новый способ, поясним, - это приход к новому языку, вырастающему из молчания, порою мучительно продирающемуся словно крылья сквозь лопатки.
Экклезиастова новизна.
А кто видит мир без червивых дыр,
а пылающим куполом как потир,
световою сам становясь мембраной,
понимает, что я хочу сказать,
перематывая из холстинки прядь
золотую на безымянный...
И каждому молодому стихотворцу, вопрошающему, а как же нужно писать, я скажу: сегодня следует писать вот так. Как Чухонцев. Учись у мастера, коему 8 марта 2008 г. исполнилось 70 лет. Не становись вторым Чухонцевым, но поучись, попробуй понять, как он это делает. Хотя бы - ради высокой утешительной цели, чтоб уяснить: великая русская поэзия жива и сегодня.
г. Харьков
Справка
Чухонцев Олег Григорьевич родился в 1938 г. в Павловском Посаде, под Москвой. Выхода первой книги, "Из трех тетрадей", ждал 17 лет. К пятидесяти годам пришел автором лишь 3 книг; потом появилась четвертая - небольшое избранное. Сегодня он - автор 7 лирических книг: "Из трех тетрадей". М.: Советский писатель, 1976; "Слуховое окно". М.: СП, 1983; "Ветром и пеплом". М.: Современник, 1989; "Стихотворения". М.: Худ. лит., 1989; "Пробегающий пейзаж". СПб.: ИНА ПРЕСС, 1997; "Фифиа". СПб.: Пушкинский фонд, 2003; "Из сих пределов". М.: ОГИ, 2005.
Лауреат Государственной премии России, Пушкинской премии, Международной Пушкинской премии фонда А. Тёпфера, премии "Триумф", премии Александра Блока, премии "Поэт".
Член редколлегии журнала "Новый мир". Живет в Москве.
Жизнь, однако, говорит о том, что трава всегда пробивается сквозь асфальт и бетон; глядишь, через один-два-три десятка лет (а то и раньше) цветы порадуют взор наблюдателя - там, где вчера еще или сегодня все было залито сплошным, непробиваемым. "Я к тому завожу свою речь", как сказала молодая харьковчанка, что даже при виртуозной укладке самых прочных бетонных плит остаются стыки. Вот в такие стыки эпох (тоталитарных, "демократических", любых), по моему убеждению, и ныряет поэт, протискивается слово, которое, как помним из Тютчева, отзывается непредугадываемо. И ведь тому же учат мудрецы Востока: так называемое слабое в вечной перспективе оказывается сильней так называемого сильного.Верю, уповаю, что стихи Олега Григорьевича Чухонцева - будут непременно усвоены и сохранены русской культурой.
Он говорит, слава Богу, нетрибунно - без заклинаний, без эстрадности, без крика. "Питух и байбак", раскуривающий трубку подобно Дельвигу, - вот, по свойству и темпераменту, быть может, весьма близкий Чухонцеву образчик пиита.
Чухонцев, казалось бы, не то что меланхолически бормочет под нос (а и бормочет ведь, шепчет, посвистывает, полушепочет даже, и на суахили, что ли, да уж не сам ли он придумал в Переделкине или своем Посаде это словцо - "фифиа", которым назвал книгу; с него станется), а иногда негромко говорит-поет, отфольклорно, а то и отскоморошно, опять-таки с посадской просодией, словно идя по переулочку-переулу (иногда, кажется, чуть ли не с притопом): "В школу шёл, вальки стучали на реке, и в лад валькам / я сапожками подкованными тукал по мосткам..." Это в пречудесном, завораживающем стихотворении "Кукушка", из недавних:
А берёзова кукушечка зимой не куковат.
Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.
Ничего опричь молитвы и не помню, окромя:
Мати Божия, заступница в скорбех, помилуй мя.
Такое прочтешь, и воспаришь в просветленной грусти: как всё здесь красно и усладительно - и интонация-музыка (и разговорная, и песенная ж), и сокращенные формы в первой строке, и третья строка с "опричь" и "окромя", и, наконец, полностью процитированное молитвенное обращение к Богородице. Всё русское вместилось в один катрен: фольклор, культура, вера. И - память, с правдою.
А забудешь ли давнее стихотворение Чухонцева о пасхальном разливе Клязьмы-реки?
...Поплыли по чёрной реке,
поднялись по временным сходням,
томимые духом Господним,
дотоль пребывавшим в тоске.
А в храме в дрожаньи огней,
в мерцаньи котомок пасхальных
свидание близких и дальних
читалось ясней и ясней.
И в полночь, лишь колокола
открыли небесные сферы,
я понял: возжаждала веры
душа, не избегшая зла.
....................................
И чудо свершилось сполна:
к рассвету или воскресенью
увидели новую землю
и - ахнув - узнали: весна!
И спала вода, и траву
покрыла белёсая плёнка,
как мокрую кожу телёнка,
рождённого в темном хлеву.
И вот уже вниз по реке,
по взгорьям и падям весенним -
шла Пасха застольным весельем
со сдобной ковригой в руке.
И день, освященный впотьмах,
светился во славу творенья,
и радостно, как Откровенье,
горел поцелуй на губах!
Это из "Пасхи на Клязьме", на мой взгляд, одного из лучших русских поэтических сочинений второй половины ХХ века. Из-за цензуры оно было впервые опубликовано с искажениями, с названием "Весна на Клязьме", и даже с подзаголовком "По наброску Левитана". Последний факт можно комментировать всяко, однако левитановская зоркость Чухонцеву действительно присуща.
И еще у него о реке-воде, в стихотворении "Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колёс нарастающий...", с эпиграфом из "Слова о полку Игореве" ("Что ми шумить, что ми звенить давеча рано пред зорями"):
...Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина, ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, - кажется, всё, что улеглось, талой водой взбаламучено, всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.
Новый Иордан для Чухонцева здесь - на Руси, в России, как бы ни был автор по-Курбски или по-Чаадаевски критичен к отечественному мракобесию.
Давний чухонцевский текст, за который его фактически не пускали к публикациям, "Чаадаев на Басманной", - про думающего индивида совсем как будто из сегодняшнего дня (настолько точно, настолько в теме, что, кажется, и имена действующих лиц слышны). И из вчерашнего дня, и из позавчерашнего. И, увы, похоже, из завтрашнего:
Как червь, разрезанный на части,
ползёт - един - по всем углам,
так я под лемехами власти
влачусь, разъятый пополам.
....................................
Да я и сам не знаю, где я,
как будто вправду жизнь моя
загадка Януса - идея
раздвоенности бытия.
.......................................
Зачем в заносчивом смиренье
я мерюсь будущей судьбой,
тогда как сам я - в раздвоенье -
и не бывал самим собой.
Да что я, не в своем рассудке?
Гляжу в упор - и злость берёт:
ползет, как фарш из мясорубки,
по тесной улице народ.
Влачит своё долготерпенье
к иным каким-то временам.
А в лицах столько озлобленья,
что лучше не встречаться нам.
И ведь это было поэтом сказано - когда о том принято было молчать; в безбожной стране, в нашей дорогой советской родине. И так сказано, что ты, провинциал-комсомолец, запоминал слова сразу, прочно, на всю жизнь.
Именно таким и должно быть слово. И, действительно, зачем говорить много, умножая дурную безконечность, к чему порождать томищи, проистекающие не от таланта, а от энтропического страха? "Достойно есть" такое стоическое литературное бытие, как у Олега Григорьевича: говорение редко, значительно.
Немалое он чувствовал и понимал еще тогда - когда почти весь народ впал в "скорбное безчувствие", развращенный десятилетиями безпамятства, лжи, неделания, пьянства. Прозорлив был Александр Галич, сказавший в 1974 г.: "По-моему, это звезда первой величины... Сейчас я очень мало могу назвать имен. Среди них, пожалуй, первый - по дарованию, по необыкновенной пронзительной точности языка - Олег Чухонцев".
Пересказывают такую байку Чухонцева: "Пришел ко мне как-то слесарь чинить водопровод. Спрашивает: "Ты, хозяин, по профессии кто?" "Поэт", - говорю я сдуру. "И что же ты, поэт, написал? "Евгения Онегина", "Тёркина"?.."
Байка хороша, всякому стихотворцу полезна как прививка от самовозвеличивания. И почти веришь, что русский слесарь знает эти таинственные слова: "евгений онегин" да "тёркин"...
Из чухонцевских стихов, обращенных к возлюбленной, приведу это, знаменитое:
Три раза в году цветёт тамариск
и только один - джуда,
от этих сухих сумасшедших брызг
кипит зеленей вода,
и солнцем каждый листок пригрет,
и зной, да такой, в тени,
что если ты хочешь сказать мне нет,
то лучше повремени.
Пусть зной спадёт и падёт роса,
и жук пролетит ночной,
и вспыхнут холодные небеса
над нами, тобой и мной,
и к тамариску прильнёт джуда,
и грянет, да так, с ветвей,
что если ты хочешь сказать мне да,
то лучше сказать скорей.
Более четверти века я знаю этот текст, порой твержу его, но не уверен, что он стал мне с годами ясней. За кажущейся простотой скрывается щемящая, непостижимая тайна: и в соотнесенности мужской сущности тамариска c женской - джуды, и в загадочной арабской алгебарической кратности - три к одному. Утешить нас призван успокоительный глагол "прильнёт".
Что там? Босой и сонный, выберусь из постели,
дверь распахнув, услышу, как на дворе светает:
это весенний гомон - на лето прилетели,
это осенний гогот - на зиму улетают.
Круг завершен, и снова боль моя так далёка,
что за седьмою далью кажется снова близкой,
и на равнине русской так же темна дорога,
как от стены Китайской и до стены Берлинской.
......................
Бог мой, какая малость: скрипнула половица,
крикнул петух с насеста, шлёпнулась оземь капля.
Это моя удача клювом ко мне стучится,
это с седьмого неба наземь спустилась цапля.
Вот уже песня в горле высохла, как чернила,
значит, другая повесть ждёт своего сказанья.
Снова тоска пространства птиц подымает с Нила,
снова над полем брезжит призрачный дым скитанья.
Так говорит Чухонцев - словно переминающийся с ноги на ногу в яблоневом осеннем саду.
Поразительное, однако, дело: человек не кричит, а его внятно слышно! Если вдуматься, то в современном гвалте, "посредине этого разгула", как сказал бы Высоцкий, меж повсеместных, уже по Мусоргскому, "песен и плясок смерти" (не лишь в музыкальной, кинематографической или иной какой изобразительной попсе), где все визжат и провокативно что-то непотребное "демонстрируют", - пожалуй, только и можно расслышать что негромкий голос, молитвенную интонацию. По части эпитета "молитвенный" не все со мною согласятся, в частности, Александр Семенович Кушнер; а я и его не считаю внерелигиозным поэтом, числю в своих сокровенных собеседниках, и его слово тоже нередко почитаю как спасительное. (К слову, мы рады видеть у себя на харьковских поэтических фестивалях - Памяти Чичибабина и "Двуречье" - лучших, на наш вкус, поэтов современности - С. Кекову, Ю. Кублановского, А. Кушнера, А. Пурина, других хороших и разных... Гости, коих мы привечаем, дивятся переполненным залам и отмечают характер и особенное качество харьковской публики. Жаль, что Олег Григорьевич к нам пока не доехал.)
Новейшие сочинения Чухонцева редки, но каждая его публикация оказывается в фокусе любителей словесности. "Дар Чухонцева с возрастом не тускнеет, - писал А. Кушнер в 1997 г., - он вообще поэт меняющийся, и хотя пишет немного, зато с неизменным приращением интонационной, эмоциональной и интеллектуальной мощи... Я отметил все переклички, а это не только Некрасов, но и Пушкин, конечно, и Фет, и Пастернак, и Кузмин, и Ходасевич, и некоторые поэты-современники, а иначе ничего и не бывает: свой голос, а я берусь отличить и узнать голос Чухонцева в любой разноголосице, возникает только там, где существует опора на предшественников (и некоторых современников)".
Олег Чухонцев, оставаясь самим собой, с тем самым, по Баратынскому, "лица необщим выраженьем", демонстрирует на нашей русской поэтической скамеечке, на завалинке самостоятельный, на удивление, голос, и в этом явлено чудо, ведь откуда бы им браться, самостоятельным интонации, просодии, в обильной роще русских замечательных поэтических сочинений? Но - берется ведь! И вот его арсенал: Чухонцев, по точному замечанию А. Скворцова, "переплавил в личном поэтическом тигле множество разнородных и характерных для современной поэзии примет: интерес к необработанной, бытовой речи и тягу к бесконечно ветвящемуся синтаксису, опыты моностиха и примеры гигантских повествовательных структур, полицитатность, пересыпанную каламбурами... и воздушную легкость верлибра, реабилитацию заезженных размеров и сложную строфику..."
Именно как в плавильне, откуда заемная, ложащаяся на ухо, терзающая изнутри как надоедливое порхающее насекомое ("Всю ночь точил меня комар, а утром пионер...") чужая просодия претворяется в новую гармонию, быть может, и оснащенную современными диссонансами, как партитура Шостаковича или Шнитке, а то и Свиридова и Гаврилина. Ибо звук, "погудка" - первичны.
Но и о смысле и значении складываемых слов - по традиции Державина, Батюшкова, Баратынского, Пушкина - вместе с Чухонцевым мы не забудем.
Как не оставим без внимания и чеховскую зрительную пристальность поэта Чухонцева.
Полагаю, А. Чудаков сформулировал весьма точно: "...Он (Чухонцев - С.М.) ввел мандельштамовскую сложность стиховой ткани в стихи на есенинско-народную тематику".
И мне как читателю и сочинителю это чухонцевское соединение - "победившего всех" Мандельштама (по Ахматовой) с фольклорной интонацией посадского мелоса - тоже представляется чрезвычайно плодотворным. (К слову, О. Чухонцев - глава инициативной группы по воздвижению в Москве памятника Осипу Мандельштаму.)
Обязательно следует привести здесь суждение Дмитрия Сухарева, поэта, ученого и человека мной высокочтимого, тоже, к радости харьковчан, побывавшего гостем Чичибабинского фестиваля в 2007 году. Стихотворение Олега Чухонцева "...И дверь впотьмах привычную толкнул" в беседе с бардом С. Трухановым, опубликованной в "Иерусалимском журнале" в 2006 году, Сухарев называет одним из вершинных в современной поэзии. И заключает: "Поэты Серебряного века так мощно писать ещё не умели".
Затем следует важный, принципиальный для Сухарева (и для автора этих строк) пассаж: "Возможно, Чухонцев дорог мне тем, что он угрюмо сосредоточен на русской трагедии. Пожалуй, даже так: Чухонцев выражает русскую трагедию, пользуясь нетривиальными художественными средствами, анализ которых вызывает во мне не просто профессиональный интерес, но нечто большее - чувство благодарности... Раньше я любил его поэзию безотчётно. Недавно "поверил алгеброй" и при сравнении нынешнего Чухонцева с ранним сделал вот какое открытие: в некотором важном отношении Чухонцев повторил путь, пройденный Пушкиным. Они оба, уже будучи зрелыми стихотворцами, обладая солидными познаниями в европейской поэзии и свободно владея русским литературным языком, вдруг резко повернулись к языку русского народа и стали вводить в свою практику элементы народной поэтики".
Он мало говорит, но в малом являет многое.
"В преддверии времен "после лирики, после эпоса", Чухонцев явил в горстке страниц некий лироэпос густейшей концентрации", - отметила И. Роднянская.
И не в том ли одна из причин его художнического успеха? Может, это есть и составляющая рецепта?
И как не вспомнить икону "Ангел благого молчания"! Хороша была бы и заповедь - впору уже, наконец, занести ее на скрижали - особливо для нынешних многоглаголающих господ сочинителей: "Не трынди!"
Присоединюсь и к суждению М. Амелина, что Чухонцев - продолжатель "умного делания" древнерусских исихастов, что новый способ говорения Чухонцева "заставляет вспомнить такой тип православной аскезы, как "умудренное юродство", причем именно в русском, "неправильном", изводе, без "ругания миру".
Чухонцев сострадательно говорит и размышляет о "чудиках", о "неправильных" (с обывательской точки зрения), Божьих людях. Это тоже - русская традиция.
А новый способ, поясним, - это приход к новому языку, вырастающему из молчания, порою мучительно продирающемуся словно крылья сквозь лопатки.
Экклезиастова новизна.
А кто видит мир без червивых дыр,
а пылающим куполом как потир,
световою сам становясь мембраной,
понимает, что я хочу сказать,
перематывая из холстинки прядь
золотую на безымянный...
И каждому молодому стихотворцу, вопрошающему, а как же нужно писать, я скажу: сегодня следует писать вот так. Как Чухонцев. Учись у мастера, коему 8 марта 2008 г. исполнилось 70 лет. Не становись вторым Чухонцевым, но поучись, попробуй понять, как он это делает. Хотя бы - ради высокой утешительной цели, чтоб уяснить: великая русская поэзия жива и сегодня.
г. Харьков
Справка
Чухонцев Олег Григорьевич родился в 1938 г. в Павловском Посаде, под Москвой. Выхода первой книги, "Из трех тетрадей", ждал 17 лет. К пятидесяти годам пришел автором лишь 3 книг; потом появилась четвертая - небольшое избранное. Сегодня он - автор 7 лирических книг: "Из трех тетрадей". М.: Советский писатель, 1976; "Слуховое окно". М.: СП, 1983; "Ветром и пеплом". М.: Современник, 1989; "Стихотворения". М.: Худ. лит., 1989; "Пробегающий пейзаж". СПб.: ИНА ПРЕСС, 1997; "Фифиа". СПб.: Пушкинский фонд, 2003; "Из сих пределов". М.: ОГИ, 2005.
Лауреат Государственной премии России, Пушкинской премии, Международной Пушкинской премии фонда А. Тёпфера, премии "Триумф", премии Александра Блока, премии "Поэт".
Член редколлегии журнала "Новый мир". Живет в Москве.
