Очевидно, что Великая Отечественная война для нашего дорогого города - это прежде всего его 900-дневная блокада. Этот мучительный рубец в его истории останется навсегда.
А сейчас, несколько десятилетий спустя, через рассказы страдальцев той поры, живущих среди нас, блокадное горе становится ближе и кажется совсем недавним. Но и со свидетелями память войны не канет в небытие. Эта драматичная страница жизни северной столицы продолжается в потомках, даже если они не ведают о том. Это горе вошло в атмосферу города и растворилось в ней, проявляясь то в особых чертах характера петербуржца, то в облике самого Петербурга...
Чем вдумчивей мы будем изучать историю своего города, тем лучше познаем самих себя, начнем разбираться, что же с нами происходило и происходит. Вечная память "от глада и хлада скончавшихся в граде сем"!
ГЛАВНАЯ ЗАСТУПНИЦА
Галина Михайловна Трахнова родилась в феврале 1942 года в блокадном Ленинграде. А через месяц, в марте 42-го на станции Ржевка была сильная бомбежка, сейчас на здании вокзала есть мемориальная доска об этом эпизоде военной поры.
"У нас в доме тогда выбило все стекла, - рассказывает Галина Михайловна. - Меня в кроватке у окна всю засыпало осколками стекла, но, как рассказывает мама, я даже не проснулась. Домашние перепугались, что я буду глухая, раз ничего не слышу. Слава Богу, все обошлось.
В подсобном хозяйстве Педиатрического института, где работала моя мама, народ был очень хороший, маме многие помогали, и мы как-то дожили до лета. В хозяйство прислали новую работницу Анфису, она, как и мама была родом из Тверской губернии и стала жить с нами в одной комнате, помогая маме за мной присматривать. Осенью Анфиса сказала маме, что пока не настали холода, нужно меня покрестить, тем более, что неизвестно, будут ли зимой ходить трамваи. Жили мы километрах в трех от трамвайного кольца на Ржевке, а ближайшим к нам храмом была Никольская церковь Большеохтинского кладбища, где меня и покрестили.
Мама вспоминает, что крестили как положено, купель вынесли на середину храма, "раздели тебя и трижды окунули в купель. Ты испугалась, вцепилась батюшке в бороду и не отпускала, пока тебя окунали". После крещения мама с Анфисой и мной пошла по Георгиевской улице на остановку десятого трамвая, мы поехали обратно на Ржевку, а затем пешком дошли к себе на Рыбацкую улицу.
Через неделю после крещения мама решила сфотографироваться со мной и отправить карточку отцу на фронт, мол, вот, окрестили Галю, все хорошо, мы живы. У меня сохранился этот снимок, сделанный в фотоателье при пороховом заводе "Краснознаменец" осенью 1942 года. На нем мама держит меня на руках. Отец мой Михаил Васильевич на войну призывался из Ленинграда, служил на ленинградском фронте, он несколько раз бывал у нас. В марте 1943 года пришла похоронка, папа погиб. Так и не довелось с ним свидится...
Маме очень помогала Анфиса, которая, как я теперь понимаю, была глубоко верующим человеком, она всегда говорила: "Бог нам всегда поможет, Варя, выживем мы с тобой и Гальку вырастим". Так оно, слава Богу, и получилось.
В доме у нас был "молитвенник", так мама называла маленький молитвослов в кожаном переплете. Мама всегда говорила: "Будешь знать три молитвы, и то хорошо". А учила меня одной простой молитве ко Пресвятой Богородице. Когда я начинала ныть, что страшно, темно, что свет не надо гасить, мама говорила мне: "А ты повторяй молитву к Божьей Матери". Молитву эту она в свое время узнала от своей мамы.
Еще я часто слышала в доме, что надо сходить к Ксении Петербургской и попросить у нее что-то. Я это понимала так, что надо пойти к кому-то из соседей, поговорить, что-то попросить, и она поможет. Я тогда не знала, что это святая, но о ней у нас в доме часто разговаривали.
У нас в комнате в уголке висела небольшая иконка в киоте, украшенном цветочками. Однажды я спросила: "Мама, это Бог?" Она ответила: "Нет, Галя, это не Бог. Это Богородица, видишь, Матерь Божия с Богомладенчиком". Затем какое-то время помолчала и добавила: "Это - Тихвинская Богородица".
...Разговор этот я вспомнила, когда мой сын ушел в армию. Соседка посоветовала мне сходить в церковь, поставить свечку Николаю Угоднику, чтобы он помог сыну в армии. Пошла я в Александро-Невскую лавру. Я тогда была, к своему стыду, совсем не воцерковлена, и икон толком не знала. Зашла в храм, спросила, куда мне подойти, мне подсказали, я нашла образ святителя Николая, поставила свечку. Иду на выход, и вдруг какая-то сила понесла меня в сторону, останавливаюсь, поднимаю глаза, на меня смотрит икона. Я вглядываюсь, вдруг мне вспоминается тот давний блокадный разговор с матерью, и мне кажется, что я знаю эту икону. Подхожу, читаю под ней надпись: "Тихвинская икона Божией Матери". Глазам своим не верю. С тех пор я поняла, что это моя икона, наша с мамой и Анфисой покровительница, это ее заботой и заступничеством мы выжили в блокаду".
С ПАПОЙ НА ДЕТСКИХ САНОЧКАХ
Людмила Павловна Пищалева встретила блокаду юной девушкой. Она вспоминает :
- До войны у нас была большая и дружная семья. Когда началась блокада Ленинграда, все родственники съехались вместе, чтобы легче было жить. Папины родители были отправлены в эвакуацию и погибли на Ладоге в марте 1942 года. Они хотели добраться до своей родной деревни Викторово Тверской губернии, но не довелось. Папа был артистом Мариинского театра, позднее стал инженером-электриком. В июне 1941 года он добровольцем ушел на фронт. В январе 42-го его комиссовали как безнадежно больного, у него была флегмона т.е. обморожены конечности. На руках и ногах были воспаленные нарывы, он очень страдал. Была у папы и жуткая дистрофия, страшно смотреть.
До войны папа всегда что-то мастерил для детей, у него были золотые руки. А в блокаду он плакал от того, что не мог сделать для нас коптилки... Его перевязанные руки постоянно дрожали, у него ничего не получалось, и он плакал от бессилья. Мы определили его в Обуховскую больницу на Обводном канале. Его, закутанного в одеяла, я повезла туда на детских саночках.
Подвозя папу к больнице, я была поражена видом присыпанных снегом трупов. Повсюду из-под снега торчали руки и ноги умерших. Горожане, у которых не было сил доставить покойников в морг, подвозили и оставляли их у больницы, надеясь, что их похоронят. Запомнился мне сидящий при входе мужчина-покойник, у которого изо рта был виден какой-то замерзший пузырь. Огромный, красного цвета, как воздушный шарик, и - стеклянные глаза.
По дороге в приемный покой лежали штабели голых покойников, которые смерзлись друг с другом, видно их долго не вывозили. Я шла мимо этих штабелей с закрытыми глазами, везя за собой саночки с папой. Тетя Паня, папина двоюродная сестра, работала здесь санитаркой и обещала устроить папу в больницу. В свое время она приехала из деревни и поступила в Новодевичий монастырь на Московском проспекте. В день закрытия монастыря и арестов насельниц в 1932 году она туда не пришла, а устроилась санитаркой в больницу. В том же монастыре спасалась еще одна папина родственница, его тетя - Анна Ивановна Серова. Она была келейницей игуменьи Феофании (настоятельницы Новодевичьего монастыря - Ольги Николаевны Рентель, моей крестной матери) до 1935 года, когда они были высланы в Уфу сроком на пять лет.
Встретив нас в приемном покое, тетя Паня подхватила папу, и его увезли. Я сказала, что не уйду, пока не увижу, как папу устроили. Когда стало темнеть, я поднялась к папе и увидела, что в палате три кровати. На двух - мертвые, один папа живой, а нога у него как-то неловко подвернута. Видно, его сбросили с каталки, а самому ему ногу было не вывернуть, настолько он был слаб. Я побежала просить перевести папу в другую палату, к живым. Когда пришли за ним, то опять очень небрежно бросили его на каталку. Я не выдержала и закричала.
В новой палате было человек сорок, посредине стояла печурка, горел огонь, на душе стало спокойнее. В больнице все время был кипяток, о чем дома мы не мечтали. Дали белье, я постелила, уложила папу и села возле него. Мы поговорили, помечтали, как после войны поедем на пароходе по Волге. Простившись, я пошла к выходу. В коридоре было очень темно и страшно. Я вытянула руки вперед, пошла по проходу между покойниками и заблудилась. Полезла в темноте наверх, скатилась вниз, не понимая, где я и куда идти дальше. Так я металась, пока не вышла к военным, грузившим трупы, и в страшном шоке не выбежала к выходу, выбравшись на улицу через разбитое окно.
Прибежала домой, бабушка сразу послала меня на улицу занять очередь за хлебом. Вернувшись домой, я заболела и не смогла навестить папу. Я лежала, и у меня перед глазами проходили картины того, что я видела в больнице: трупы, руки и ноги, торчащие из-под снега, сидящий покойник у входа. На четвертый день я встала и пошла к папе. Пришла в его палату, а его кровать накрыта белой простыней. Я откинула ее, вижу, лежит чужой мертвый человек с бородой. Спрашиваю: "А где же мой папа?" Кто-то из соседей мне ответил, что он умер, и его вынесли. Мне показали, куда выбрасывают трупы, и я побежала искать. Долго искала, но нашла папу. Я оттащила его в сторону и побежала на Васильевский остров, к его брату дяде Коле и попросила сделать гроб. Он сделал хороший гроб из нашего шкафа. Я отвезла гроб на саночках в больницу и вернулась к дяде Коле.
На Смоленском кладбище уже не хоронили, но мы с папиным знакомым, маминой сестрой и дядей повезли туда папу, решив похоронить его в могилу его старшего брата. Мама с нами не пошла, не могла встать. На кладбище с помощью лома вырыли довольно глубокую могилу. На простынях опустили туда гроб. Потом пошли к дяде Коле, помянули папу. Я осталась там переночевать.
На следующий день после похорон папы я отправилась к бабушке на 5-ю Красноармейскую улицу. Пришла - все в дыму, горит угловой дом N 1. По всей улице сидят люди на узлах, боятся, что загорятся соседние дома. Помню, даже пианино вытащили. Нашла я и бабушку, также сидевшую на узлах. Она сообщила мне растерянно, что ночью умер мой младший брат Борис. Его положили на стол, а что дальше делать - не знает. Пожар вскоре погасили, и мы вернулись домой. На следующий день я пошла к дяде Коле. Говорю ему: "Вчера Борька умер". Он сильно загоревал, потому что очень любил моего брата. Вновь был разломан шкаф красного дерева и изготовлен новый гроб. Снова отправились в путь на Смоленское кладбище. Проходя мимо школы брата, мы встретили его учительницу. Узнав, кого мы везем, она тоже очень расстроилась. Привезли мы гроб на старое место, чтобы раскопать папину могилу и положить туда Бориса. Когда стали опускать гроб, тело Бориса вывалилось, пришлось дяде все поправлять. Так отец и сын оказались в одной блокадной могиле...
+ + +
С детства я мечтала стать геологом. У бабушки в квартире жил геолог, который ушел на фронт. Эвакуировалась и его семья. А геологическая коллекция, оставшаяся после бабушкиного соседа, была без присмотра и постепенно разорялась. После того, как мы забрали бабушку на Васильевский, я решила перевести к себе и коллекцию камней. Пошла туда зимой 1942 года и привезла камни домой. Они положили начало моей геологической коллекции, которую я собирала всю жизнь.
У нас бабушка прожила несколько месяцев. Она очень тяжело умирала весной 42-го года. У нее была водянка, и она вся распухла. После смерти она дней десять лежала на столе в большой комнате. Нам было никак не собраться отвести ее на кладбище. Сами мы переехали в маленькую комнатку с круглой печкой и буржуйкой. Умирая, бабушка сказала: "Хочу к дедушке". Это стало для нас законом, и мы стали готовиться похоронить ее на Большеохтинском кладбище, где мы еще осенью похоронили дедушку Дмитрия Ефимовича. Он никогда ни на что не жаловался и тихо умер от голода.
У нашей строгой дворничихи Анны Павловны мы достали огромные, тяжеленные сани. Сами сломали очередной шкаф (дядя Коля, прежде делавший гробы, к тому времени уже умер), сделали гроб и положили в него бабушку. Уже не помню, как нам удалось спустить его по лестнице с четвертого этажа, но как-то спустили, поставили на сани и повезли на Охту. Решили ехать по трамвайной линии. Пошли по маршруту шестого трамвая. Трамвайные пути были не полностью заснежены, кое-где были прогалины, везти было тяжело, но, впрягшись вчетвером, мы к вечеру дотащили сани до Большеохтинского кладбища. Когда пришли, уже стемнело.
У входа к нам подошел мужчина-цыган и сказал: "Хотите, продам готовую могилу?" Мы согласились, он попросил две буханки хлеба. Мы сказали, что у нас нет и корочки. Тогда он взял деньги, которые мы ему собрали. Мы пошли по главной аллее за цыганом. Он привел нас на Ирбитскую дорожку. Там у него, действительно, была вырыта глубокая могила. Он достал специальные ремни, и они с дядей опустили гроб. Побросав горсти земли, мы собрались уходить, а цыган пообещал закопать могилу.
(Уже после войны, умирая, моя тетя плакала, прося похоронить ее к бабушке. К тому времени после смерти бабушки уже прошло больше двадцати пяти лет, и я привела служителя кладбища за разрешением на подхоронение. Он стал проверять щупом место бабушкиного захоронения и совсем неглубоко под землей обнаружил гроб. Видно, тогда, в 42-м, блокадный цыган продал эту могилу несколько раз. С большими трудностями нам удалось выполнить последнюю волю нашей тети).
Назад сани мы тащили втроем, дядя ушел в воинскую часть. Мы шли и думали, что дома мама уже, наверное, съела рисовую кашу, из которой она должна была сварить всем нам суп. Когда мы поручали маме получать по карточкам хлеб, то заметили, что она съедала довесок: не могла утерпеть. И мы перестали ее посылать. Сейчас мама осталась дома со своей племянницей, которой было чуть больше трех лет. Девочку звали Галочка, она участвовала во всех наших делах, особенно любила смотреть, как делили хлеб. У нее был постоянно закопченный носик, потому что она всегда сидела над коптилкой. И над столом во время дележки хлеба всегда был виден закопченный носик и два черных глаза. Рот не был виден, только три точки. Мы ее баловали и разрешали собирать крошечки хлеба с дощечки, на которой делили хлеб.
Так вот, мама не могла долго терпеть голод, и мы сомневались, ждет ли нас дома суп. Пришли с кладбища, вернули дворнику сани и, взволнованные, стали подниматься наверх. Мы были очень голодны, так как не ели с утра. Зайдя в квартиру, мы сразу почувствовали запах разваренного рисового супа. Мама гордо сняла подушки с кастрюли и торжественно разлила суп по тарелкам. Как они с Галей были рады, как были счастливы все мы. Потому что победили трудности, связанные с похоронами, а мама победила свою слабость, свой недуг. Нужны были большие человеческие силы, чтобы с Божьей помощью переживать выпавшее на нашу долю горе. Блокада продолжалась.
ЛЕБЕДА - ТРАВА БЛОКАДНАЯ
Тамара Александровна Смирнова встретила блокаду молодой женщиной, матерью троих маленьких детей. Вот как они выживали :
- Хлеб я получала по одной рабочей карточке, иждивенческой, и двум детским. Покупала хлеб и в рукаве приносила домой. Разделишь, бывало, на всех, а один говорит: тому, мол, больше дала, а тот - ей больше, а ведь делишь-то всем поровну. Работала я на ремонте железнодорожных путей, собирала на путях щепки, какие удавалось. Сколько было по силам, приносила домой. Топила круглую печку, чтобы дети хоть носы погрели. Воду брала под снегом, ложечкой рыла луночку, дома грела - пили кипяток.
Однажды меня угостили одной большой турнепсиной. Я берегла этот овощ, думала наварить из него каши. Ушла на работу, а турнепс остался на столе. Дома оставался пятилетний сынишка. Прихожу домой, а он мне рассказывает, что все время подходил к турнепсу и смотрел на него, хотел откусить хвостик, но боялся, что буду ругать его. Наварила я в тот вечер каши из этого турнепса.
Кормить моего мальчика в войну было нечем, а он все время хотел есть. А напротив станции на Фарфоровом посту у нас была столовая, там питались рабочие и мы ходили иногда, порции брали. Я порой брала овсяную кашу, ее выгоднее всего было брать: побольше выходило, можно было дома добавить воды, сварить и детей покормить.
А сынок-то мой есть хотел, так придет, бывало, в эту столовую, пока я на работе. Ходит между столов, кушать просит. Тогда рабочие поставят его на табуретку и просят: "Спой нам, Вова, песню". Он споет, хоть не все слова знал, они его и покормят или с кухни дадут чего, если осталось. Так и ходил туда мой карапуз, пел рабочим "Катюшу".
Я заходила в эту столовую на обеденный перерыв, брала в мисочку кашу и приносила домой. Сама в столовой не ела, ведь дома дети с голоду умирали. Дома добавляла в кашу кипяток и делила на всех. Покормлю детей, и опять на работу.
У меня сосед машинистом работал, они вдвоем с женой жили этажом выше. Детей у них не было и, зная мою бедность, они помогали нам. Другой раз приедет он с поездки и занесет сметенную горсточку (подметали они в вагонах) то ячменя, то пшеницы, то зерна какого-нибудь. Я сварю каши и накормлю детей. А то принесет, что сами не доедят, суп или еще чего-нибудь, добрые были люди.
Когда нам в блокаду нечем было кормить детей, мы ходили в поле за травой. Володя рвал мне лебеду и осот, кашка обычно была вся выбрана. Эту траву я молола через мясорубку и бросала на плиту. Запах не очень хороший, но ели. Еще ходили рыть пропавшую, разложившуюся, перерытую картошку и из этого крахмала делали лепешки.
Работала я путевой рабочей по перешивке железнодорожных путей. Всю войну провела с молотком, киркой и лопатой. В первую блокадную зиму у меня были только резиновые сапоги, в них и работала. Как-то работали мы у третьей горки, где сортировались составы. Остановился эшелон, военные из вагонов стали кидать рабочим что-нибудь съестное. А один командир бросил что-то и кричит: "Вон той бабушке передайте", - и на меня показывает. "Той бабушке дайте", - повторяет и снова какой-то кусочек бросает. А я стою, облокотившись на лопату, и не сразу понимаю, что бабушка - это я. Было мне тогда тридцать лет, представьте, как я выглядела.
Всю блокаду у меня в комнате находилась Казанская икона Божьей Матери, образ Спасителя и еще великомученицы Варвары и мученика Космы. Когда во время переписи в конце 1930-х годов переписчики зашли ко мне в комнату и увидели иконы, то, переглянувшись между собой, сказали: "Здесь все ясно". Потом спрашивают меня: "Вы веруете?" Говорю: "Да, верую". Мужа спросили, он сказал: "Нет". Отрекся. А я разве отрекусь когда, я крещеная, благодаря Господу Богу всю блокаду пережила и сейчас живу. С именем Божиим на устах, все время с молитвой.
Бывало, просто так ноги через рельсу не перенесешь, а все: "Господи, помоги". Детей на ночь перекрестишь, тоже просишь помощи Божией. Никогда крестик с себя не снимала, ни в блокаду, ни потом. Господь видит, я не вру. Молилась, выжила, Господь не оставил.
Воспоминания прихожан Успенского храма на Малой Охте, посвященного жертвам блокады, записал Сергей Смирнов
"МЫ ОТПЕЛИ ДЕДУШКУ..."
Внучка репрессированного диакона Спасо-Преображенского собора Ирина Леонидовна Лаврентьева рассказывает, что от ее деда Л.К. Крисюк, которого арестовали в 1935 году, требовали отречься от Бога. Его посадили в одиночную камеру, в которой можно было только стоять, а затем отправили в ссылку. Его дочь с внучкой ездили к нему на поселение, где на них произвело сильное впечатление голая степь с одинокой мазанкой сосланного русского священнослужителя.
А потом была блокада... Ирина Леонидовна вспоминала и плакала... В те страшные годы ее семья жила неподалеку от коломяжской церкви св.вмч. Димитрия Солунского, которая не закрывалась в войну и блокаду, хотя в нее часто попадали осколки вражеских снарядов.
Второй дедушка Ирины Леонидовны со стороны папы - Андрей Иосифович Лаврентьев был священником, до революции служил в церкви Александровского кадетского корпуса на Садовой улице, а 18 января 1942 года скончался в Ленинграде. Его сын и дочь какими-то путями достали доски, которые были огромной редкостью, поскольку стояли сильные морозы, под сорок градусов, и все, что горело в огне, было пущено на дрова. Из найденных досок соорудили гроб для священника и принесли в церковь. В храме было так холодно, что гроб окутывали клубы морозного воздуха.
- Папа стоял у гроба в белом полушубке. Не знаю, как мы пережили ту зиму, - рассказывает Ирина Леонидовна, - не могу забыть блокадный кусочек хлеба, эти 125 грамм. Он легко держался на ладони, которая оставалась после него зеленой от лебеды: вода и лебеда - вот и вся еда. Да и лебеды потом не стало, всю траву выкорчевали... Мне думается, что Господь спас нас, потому что мы отпели дедушку. Потом папа достал машину, и мы поехали по Ладожскому озеру, а фашисты стали бомбить дорогу, и в это время заглох мотор, машина остановилась. Папа стоял на берегу и смотрел, как мы будем погибать, и не было никакой возможности спастись, но Господь нас сохранил...
Записала Л.И.Соколова
СТРОИТЕЛЬ ДОРОГИ ЖИЗНИ
О своем отце рассказывает Наталья Георгиевна Болонина. "Прошло много лет, но только сейчас пришло желание поделиться тем, что произошло блокадной зимой 1941-42 годов, - сказала она. - Пусть имя моего папы явится еще одним именем в Блокадную книгу памяти".
Георгий Николаевич Болонин (1898-1942) был инженером-путейцем, и когда началась блокада родного города, принял участие в строительстве ладожской трассы, которую ленинградцы назвали Дорогой Жизни. До войны он проектировал и строил дороги в Ленинграде и Ленинградской области, а также по стране: Кенсгольмское шоссе, Приморское шоссе, высокогорную дорогу Ош-Хорог в Киргизии, другие магистрали. Имел награды и премии за свой труд.
В характеристике, данной на старшего инженера отдела эксплуатации дорог Ленинградского ДОРНИИ ГУШОСДОРА НКВД СССР Г.Н.Болонина, читаем: "За короткий срок работы проявил себя как опытный инициативный инженер, хорошо знающий свое дело. В период проектирования ладожской трассы принимал активное участие в составлении наставления эксплуатации. Работал на оборонных работах по заданию горкома и райкома в должности инженера". Публикуем рассказ дочери Георгия Николаевича.
"Папа умирал от голода. Он вернулся домой после того, как Дорога Жизни заработала. Это было в конце ноября 1941 года. Мы жили на Кирочной улице, в доме N 48, у самого Таврического сада. Ноябрь был холодный, голодный, снежный. В городе начиналась дистрофия. Папа быстро слабел. Я помню, как бомба попала куда-то совсем рядом с нашим домой, и сразу вылетели стекла из окон комнаты. Стало холодно как на улице. Мне было четыре года, и я болела корью.
К счастью, буквально за углом, на Фурштадтской улице жила мамина сестра с мужем. Их соседями были очень приятные люди, они-то и приютили нас. Помню, как на улице было темно и очень холодно. Папа нес меня на руках, я ведь была больна. Рядом шла мама с двенадцатилетним братом. Они несли какие-то тюки. У папы не хватило сил, чтобы донести меня до дома, где жили Ридигеры (люди, которые приютили нас), но мы все-таки добрались.
5 декабря 1941 года была последняя бомбежка города. Бомба попала в наш дом на Фурштадтской, но почему-то не взорвалась. Она застряла между четвертым и третьим этажом, а мы занимали бельэтаж. Это произошло ночью. От удара бомбы окна и двери в доме перекосило, их было не открыть, все стекла вылетели, поранив людей, которые спали у окон, а на меня упала часть стены и засыпала меня. Папа, мама и брат откопали меня. Я была в шоке и непрерывно кричала от пережитого страха.
Позже мы прыгали из разбитых окон. Спасатели (вечное им спасибо!) держали натянутыми одеяла или плащ-палатки, и мы прыгали на них. Было очень страшно.
Потом наша семья жила в бомбоубежище, находившемся во дворе этого же дома. А папа ходил в нашу квартиру на Кирочную, чтобы что-то сделать с окнами. Когда он их чем-то заколотил и завесил одеялами, мы вернулись домой.
Кончался декабрь. У меня была дистрофия, цинга. Брат мамы жил тогда в Горской, и мои родители согласились отправить меня туда, хотя и ближе к фронту. Там были остатки овощей, картофельные очистки, они-то и спасли меня. Спасибо моим родным, они взяли меня к себе, хотя у них было две дочери, десяти и одиннадцати лет.
Когда меня вернули домой в Ленинград, наступила весна, было светло и солнечно, появилась надежда на жизнь. Папы дома не было. Мне сказали, что он ушел на фронт. На самом деле он умер.
Вот что рассказывала мне моя мама. К новому 1942 году папа уже не мог ходить. Мама старалась что-то еще обменять на хлеб, мыло, спички, крупу, подсолнечное масло.
После нового года стало ясно, что папины дни сочтены. Он угасал на глазах. Помочь никто не мог. Папе было 43 года. Он умирал медленно и в полном сознании, мучаясь от своего бессилия, от сознания того, что ничего не может сделать для своей семьи, которую обожал.
В ночь с 13 на 14 января 1942 года папа стал беспокойным. Мама сидела рядом на кровати, держала его за руку, говорила что-то, чтобы успокоить его. Он взял ее руки в свои, пытался погладить их. С большим трудом сказал ей, что оставляет ее одну с двумя детьми, и просил простить его за это. Потом он попросил маму обязательно дать нам с братом высшее образование. Он был уверен, что мы выживем, что мама спасет нас. Через несколько мгновений его не стало.
Хоронили папу через несколько дней на Большеохтинском кладбище. Сначала мама с братом ходили туда пешком, договаривались о том, что могилу выроют к 19 января. В этот день папу завернули в простыни, положили на санки (не знаю, как его спустили с третьего этажа на улицу), и повезли на кладбище. Путь от Таврического сада до кладбища был длинный.
У мамы и Димушки, моего дорогого брата, уже была дистрофия. Тянуть санки с папой по неубранной заснеженной дороге при температуре минус сорок им было не под силу. Они почти дошли до Охтинского моста, когда мама поняла, что теряет и сына: он уже посинел от холода, истощения и усталости. Он почти падал.
Тут появился мужичок. Он управлял лошадью с санями. Он проезжал мимо, но мама его остановила: "Я везу мужа на кладбище. Хочу похоронить его по-христиански, в могилу. Но сыну плохо, боюсь, потеряю и его. Господом Богом прошу, помоги, довези до кладбища!" Он согласился, Димушку он покрыл тулупом, и брат чуть согрелся. Но до кладбища их не довез метров двести.
Мама поблагодарила мужика, и они продолжили свой скорбный путь на кладбище. Совершенно неожиданно им встретился папин друг, будущий писатель Б.Н.Тимофеев, автор известной книги "Правильно ли мы говорим по-русски". Он помог довезти папу до могилы. Но оказалось, что могила еще не была готова, ведь ее не копали, а долбили, земля-то промерзла на таком морозе!
Могильщики обещали скоро закончить работу. Они сказали маме: "Смотри, твоему мальчику совсем плохо. Иди в сторожку, там тепло, и ему дадут кипяток. Это спасет его". Спасибо им! Мама и Димушка пошли туда. Они отогрелись и отдохнули, но могила еще не была готова. Борис Николаевич сказал маме, чтобы она шла с сыном домой, а сам он не уйдет, пока не похоронит папу. Мама перекрестила папу и ушла с Димушкой. Путь был долгий, уже становилось темно, а с темнотой усиливался холод. Они вернулись домой!
Я узнала о смерти папы уже после войны. Я все время ждала его возвращения. О его смерти мне сказали только в 1946 году, после второй дистрофии в Ленинграде, когда я умирала во второй раз, и меня спас папин брат, вернувшийся с Победой из Берлина. Он взял меня в свою семью в Москву, полюбил меня, поставил на ноги, и вернулась я в свой родной город только в 1952 году.
Мой дорогой брат Дима умер в 1981 году в возрасте 52 лет. Он был военно-морским офицером, защитил кандидатскую диссертацию, написал, но не успел защитить докторскую.
Мама умерла в 1984 году. Она всегда была стержнем нашей семьи - жизнерадостная, добрая, веселая, решительная, настоящая женщина-героиня, спасшая в блокаду двоих детей. Я благодарна ей за все. Сама я закончила факультет иностранных языков педагогического института им.Герцена.
Мама и брат так много, с любовью и уважением рассказывали мне о папе, что мне кажется, что я прожила с ним рядом не свои четыре года, а всю его жизнь. Эту любовь я передала дочери и, надеюсь, ее детям.
Могилу папы мы после войны не нашли. Кладбищенский архив был разбомблен, а Б.Н.Тимофеев, мама и Дима не смогли найти его могилы. В память о папе мы повесили на могилу его мамы памятную доску с его именем.
Мы, мама, брат и я выжили. В июле 1942 года мы эвакуировались. Покидали родной город по Дороге Жизни, папиной дороге. Мама была уверена, что на этой Дороге с нами ничего плохого не случится. Так и получилось. Но другой, плывший рядом катер затонул. В него попал снаряд. Прямое попадание".
ПАМЯТНЫЙ СОН
Блокадные воспоминания Елизаветы Александровны Добровой
Много лет назад, еще до войны, мне приснился сон, который я помню до сих пор. Снилось, что ползу по темному тоннелю, в конце которого вижу много света, золота, и откуда доносится торжественная музыка.
Когда началась война, соседка-старушка дала мне записку и сказала, чтобы я ее хранила, она поможет мне. Это была молитва к Богу.
Я жила в блокадном Ленинграде, голодая как все. Часто попадала в страшные ситуации, но каждый раз чудом спаслась. Как-то я шла по открытой местности, надо мной летали фашистские бомбардировщики, которых обстреливали зенитчики. Кругом сыпались осколки снарядов. Было очень страшно, но не один осколок не задел меня.
А потом было много смертей. Люди умирали сотнями и тысячами, а трупы убирались не всегда. Зимой 1942 года я ходила в школу, где учительницей работала моя мама. Было очень холодно, зима была на редкость морозной, температура доходила до -42 градусов. В комнате, разделенной шкафами, работали три класса. Без карточек на обед давали дрожжевой суп. Это блюдо представляло собой прозрачную жидкость, в которой плавали какие-то крупинки. Но есть было приятно, потому что эта баланда была горячей.
Со временем я поняла, что выживают, при прочих равных условиях, организованные люди, которые заставляют себя действовать: искать топливо, приносить воду, греть ее и пить эту пустую, но горячую жидкость. У нас посредине комнаты стояла буржуйка, которая почти всегда топилась, на ней грелся чайник с водой.
По улицам бродили неумытые люди с поникшими взглядами. Не все боролись, а сохранили свою жизнь только борцы. 125 грамм хлеба и часть кусочка сахара мы запивали горячей водой. Это позволяло нам поддерживать физические силы. А забот было много, надо проведать родных, для чего приходилось идти через весь замерший и замерзший город. Навстречу двигались тени, не люди. Но они шли, а значит, жили.
Невский проспект стоял снежный и мрачный. Особенно запомнился мне обоз занесенных снегом троллейбусов, в которые люди заходили отдохнуть. Горожане сидели на замерзших сиденьях и тихо разговаривали, никто не злился, не ругался. Все понимали: война.
На Марсовом поле я попала под бомбежку. Немцы сбрасывали множество зажигательных бомб, которые горели разноцветными огнями. Зрелище было поразительное, если бы не такое страшное.
Бог помог мне, и со мной ничего не случилось. Когда мы уезжали из Ленинграда через Ладожское озеро, оно уже таяло, и многие машины проваливались под лед или попадали под бомбежку. Потом был долгий путь в товарных вагонах, где многие умирали от дизентерии и других болезней. Так завершилась для меня блокада, но потом было еще много трудностей в жизни, которые удалось преодолеть.
И наконец наступило время, когда я увидела светлый путь к Богу. Темный тоннель закончился, и мой давний сон стал явью. Это понимает и мой внук, который тоже верит в Бога и знает, что вера сделает его счастливым.
Подготовила Марина Михайлова, редактор приходской газеты Успенского храма на Малой Охте "Блокадный храм"
2003-2023 гг.
