О фильме «Левиафан»

Об этом фильме много говорят, мнений столько, что писать меня понуждает  желание  высказать то, что не прозвучало нигде и не от кого, но, уверена, будет воспринято и принято многими читателями Русской народной линии.

Два слова об азах, которые дают представление о том, с какой стороны подбираться к художественному продукту (кино, пьесе, роману и пр.). Его оценивают с точки зрения художественных приемов, с одной стороны,  с другой ─ судят по заложенной в нем ИДЕЕ.  

С самого начала,  то ли сам «почти оскароносец» Звягинцев, то ли скоропалительная критика подвели  идейную канву  этого опуса в однозначном ключе: страшное чудовище - государство жестоко расправляется с индивидом, «Левиафан» проходится по всему, что дорого этому индивиду, тяжеловесным отвратительным катком. Всё. Конец. Такое творчество называют «чернухой». Того самого «прорыва» в новое душевное состояние, в некий взрыв душевных сил, - то что знали еще древние греки и называли катарсисом, не происходит.  Да, жалко трудягу по имени Николай - но от экрана отходишь в полуразрушенном состоянии, и лишь мало -помалу восстанавливаешься при возвращении к реальным современникам: они работают, думают, рассуждают, переживают за близко проходящую войну, плачут и радуются, и живет у всех надежда, что жизнь их не случайна и есть в ней высший смысл, и главное, есть незыблемые опоры несмотря ни на что.   

С ужасом вспоминается вечер просмотра: что это было, зачем, кому это нужно? В чем, вообще, в конце концов, состоит цель искусства? Чтобы посильнее шарахнуть, поэффектнее,  поизысканнее? Похоже, наши «мэтры» полагают, что цель искусства именно взбудоражить любой ценой, долбануть по мозгам, используя  режиссерские и операторские  приемы. Главное, чтобы не было скучно. И стараются, кто как может.  Именно кто как может, потому что  отрицать скуку, вызывая чистые слезы катарсиса не может, вроде бы, уже никто. В современных шедеврах,  особенно тех, кои входят в шорт лист прославленных фестивалей,  опустошенный человек  пребывает в маяте  от  проблем пола;  как правило, он находится во власти инстинктов,   вообще,  неких запретных влечений, подсознаний. Подвалы  эти  художниками вскрываются, они в них  заглядывают, и вытащенное из смрадного душного пространства называют неким откровением, новым словом о человеке! 

Вот эта неспособность вызвать сильный, светлый подъем душевных сил зрителя не свидетельство  ли упадка искусства и деградации культуры в целом? Хотя нет, я не права, культура держит этот удар до тех пор,  пока знает цену такому искусству и не принимает его.

Упрощенный идейный ряд  «Левиафана» прикрывается внушительным названием фильма. Библейские образы у современных язычников остаются в «эстетической» цене, создают видимость глубины и значительности.  Кто-то кинул в том же  духе, мол, главный герой - это русский Иов... Но история  Иова Многострадального куда глубже, это притча, в коей Иов ведет диалог с Богом! И Бог может взять, а может и вернуть по своему ему одному ведомому раскладу. Это притча  о вере в Него даже на предельной полноте страдания.

Но в ленте проходит расхожее: если мне плохо, то Бога нет! Старая песня о том, что Бог существует только для того, чтобы  у меня всё было хорошо.

В начале текста я неслучайно заметила, что идейный ряд этого фильма как-то сразу для всех определился: преступная громада  провинциального госаппарата давит как клопа безобидного обаятельного главного героя по имени Николай. Потрясение от  этого случая и составляет драму?! Да нет. Это не так. Помимо воли создателей фильма, здесь обозначилась другая, истинная драма, глубокая, знаковая для нашего времени.

Дом главного героя был обречен на погибель, давно месту этому «пусту быти». И если не губернатор в сговоре с архиереем и судьями, то пожар или смерч должны были его стереть с лица земли и поставить твердую точку, а не вопросительный знак или многоточие. И вот почему.

В  нравственной системе координат, которую мы называем традиционными ценностями, есть представление о женщине как хранительнице нравственных начал жизни. И нелишне напомнить себе и оппонентам, которые найдутся: в  число  этих ценностей входит  такое ясное и чистое понятие,  как супружеская верность,  вообще, внутренняя сила женщины, способной подставить плечо  мужчине в момент тяжелых испытаний, она вселит надежду, она не предаст, и в собственных глазах ни за что не променяет такую самоиндификацию. Пусть через взлеты и падения, но женщине суждено быть в нашей системе нравственных ориентиров таким вот  компасом в житейском море, хранительницей исконной мудрости. Коими веси путями, чутьем каким-то, через русскую  классическую литературу и памятью о бабушках и прабабушках наших такой тип женщины пробивается в наш менталитет.

Между тем, в этом «русском» по происхождению фильме мы видим персонаж, выстроенный по чужим калькам. Героиня Лиля глубокомысленно помалкивает на протяжении фильма, но сказать ей, в общем-то нечего. Растения не говорят, они живут вегетативными законами ( хотя ученые и утверждают, что они  вегетативно положительно отзываются на классическую музыку). Есть ли более уродливая нравственная  ситуация,  чем  домогаться того мужчины, который является другом твоего супруга? Но растения себе таких вопросов не задают, как и люди, ставшими предельными циниками по жизни. Но здесь все-таки  случай  вегетативности, потому как не видно, чтобы героиню тянуло к успешности другого мужчины, или просто - в столицу,  или чтобы уж такая страсть непреодолимая обуяла, сопровождаясь тысячами разнообразных переживаний, как у Анны Карениной.

Запретное влечение подается многозначительно, как некая неизбежность жизни, почти освящается. Нам предлагают признать законное право человечества на вегетативность и сопереживать ей. Нравственная же стойкость, борения души, совесть в этой системе векторов вообще не существует, будто их и в природе нет. Режиссер с толпой критиков и ценителей  похоронили их, как атрибутику искусства и литературы времен тоталитаризма.

Героиня не только не помогла мужу, а нанесла подлый неожиданный удар в труднейшую для него минуту, превратила в ад жизнь пасынка Рому. Мальчишка этот мучается, зная, что в доме живет предательство, грязь. Но сила собственного вегетативного влечения сильнее сострадания  и ответственности  за душу этого только начинающего жить человека. Она, кстати, опустошила душу и друга-адвоката, склонив к низкому позорному поступку. И друг-адвокат оттолкнул от себя это нравственное чудовище. Героиня страдает, понятно, что растение, если ему не дают его растительных условий, загибается.

В фильме водка льется чуть ли не литрами. Но интересно, что сия героиня не пьет вовсе. Водка, хотел этого режиссер или нет,  воспринимается как символ отключенного сознания. Сознание сдается и отходит в сторонку у остальных персонажей. Бездумно отдыхают, бездумно страдают, но  в какой-то момент трезвеют и делаются людьми. Героине отключать и включать нечего, у растений сознания нет вовсе. У нее - гениталии, которые обнаруживаются на всеобщее обозрение как некий глубокомысленный образ (у растения это тычинки и пестик). Одно сие явление придушит любой катарсис.

Создатель фильма всеми возможностями своих пауз и ракурсов пытается поселить к ней сострадание. Такой европейский цветочек (Лилия) попал в  суровую российскую действительность и был загублен!

Но, кажется, достаточно понятно теперь, почему дом на берегу залива, где дуют холодные северные ветра,  а зимы так суровы, сделан «по-европейски», с окном в одну раму на всю стену, и окно это находится не на холодной веранде, а в жилой кухне. Дом-эфемер, обреченный  в России.

Если так понимать идею фильма «Левиафан», то его можно бы и принять, если бы не тошнотворная нецензурная брань. Если господа художники ищут жизненной достоверности, то пусть имеют в виду, что натурализм никогда не был спутником шедевров. Не надо нам улицы, мы и без ваших шедевров всё о ней знаем.

И последнее. Конечно, Звягинцев - он был в этом уверен - опустил Церковь, растоптал даже. Невзоров и ему подобные испытали злорадное торжество почище катарсиса. Но все разоблачения такого рода стары, как мир. В них даже есть доля правды. Только Церковь Божия стояла и будет стоять. И никакие «врата ада ее  не одолеют». Звягинцев хотел ее уничтожить, когда в кадре показал новый храм, построенный на месте разрушенного дома главного героя, а вышел утверждающий образ. Независимо от плохих либо хороших священнослужителей и лукавых богомольцев, Церковь, даже один ее силуэт на городском перекрестке, или на берегу студеного моря будет сиять образом чистоты и нравственной силы.