Источник: блог газеты ЗАВТРА

В последнее время обострилась полемика вокруг известного русского философа Ивана Александровича Ильина (1883–1954) в связи с присвоением его имени Высшей политической школе при РГГУ и протестами студентов против этого акта. Протестующие приводили ряд высказываний Ильина, свидетельствующих о его симпатиях к фашизму и национал-социализму. Например, панегирические цитаты в адрес Муссолини в "Письмах о фашизме" (1926): "Его политика пластична, рельефна: она состоит из личных поступков, ярких, законченных, самобытных и часто со стороны — неожиданных… Им руководит скрытый, но внутренне жгущий его, хотя и смутно осязаемый им идеал, — волевой миф, который может однажды стать реальнее самой действительности".

Разумеется, внимание общественности привлекла также мысль Ильина о глубинной связи белого движения и фашизма: "Белое движение в целом — гораздо шире фашизма и по существу своему глубже фашизма. Или, если угодно: белое движение есть родовое понятие, а фашизм есть видовое понятие" (Ильин И.А. Собрание сочинений : Статьи. Лекции. Выступления. Рецензии (1906–1954). — М. : Русская книга, 2001. — С. 510).

В связи с этим акт присвоения имени Ильина Высшей политической школе, произошедший в июле 2023 года, смотрится неуместно в контексте СВО и денацификации Украины.

В защиту известного философа выступил ряд его апологетов, заявивших, что цитаты злонамеренно вырваны из исторического и философского контекста, что они носят достаточно случайный характер и объясняются антибольшевизмом Ильина и его изгнанием из России. Действительно, Европа двадцатых-тридцатых годов ХХ века пережила искушение авторитаризмом и фашизмом: в целом ряде стран, помимо Италии, Германии и Испании, создаются авторитарные режимы, близкие к фашистским (Польша, Румыния, Венгрия, Болгария, Латвия, Литва). Сказалась и травма Первой мировой войны, и страх перед коммунизмом. Однако в случае с И.А. Ильиным встаёт вопрос: а действительно ли речь идёт о "родимых пятнах" эпохи, или всё же о сути его мировоззрения? И нам не миновать вопроса относительно философского наследия Ильина.

Отметим прежде всего его положительные стороны. Как верно указывает Н.В. Сомин, "он честный, искренний и пламенный патриот России. Подлинной любовью к России пронизано всё его творчество. Его думы — о России, его служение — для России, свою цель он видит в том, чтобы указать России направление, идя по которому она сможет выполнить предначертанное ей Богом предназначение". Патриотизм его укоренён в вере в Бога и Православии, правда, отметим, достаточно своеобразно понимаемом. Он убеждён в наличии особого русского пути и необходимости сильной власти для России. Важной является его критика толстовства и установление права на защиту добра в книге "О сопротивлении злу силой". Ценны его мысли о семье: "Семья есть первый, естественный и в то же время священный союз, в который человек вступает в силу необходимости. Он призван строить этот союз на любви, на вере и на свободе; научиться в нём первым совестным движениям сердца и подняться от него к дальнейшим формам человеческого духовного единения — родине и государству". Наконец, весьма важными являются его мысли о праве, наличии так называемого совестного права, помимо права формального и бюрократического.

Однако, наряду со многим ценным, положительным и востребованным, что внёс И.А. Ильин, для его философии характерен ряд опасных положений.

1. Ильин и гегельянство.

Начнём с того, что по своему философскому направлению И.А. Ильин был неогегельянцем. В 1918 году он защитил докторскую диссертацию "Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека". Её весьма высоко ценил Ленин: показательно, что в феврале 1920-го Ильина арестовали по знаменитому делу контрреволюционной организации "Тактический центр", но, как говорили, по настоянию Ленина его, как автора лучшего исследования философии Гегеля, через два дня отпустили (и это удивительно, поскольку Ильин был суровым критиком ленинской книги "Развитие капитализма в России"). В гегельянстве есть свои светлые и интересные стороны: это и отточенность логики, и динамизм, и особенное внимание к проблемам возникновения и развития мира и его отдельных явлений. Однако в философии Гегеля есть одна, на наш взгляд, достаточно опасная вещь — тезис о единстве и борьбе противоположностей. Возведённый в абсолют, он приводит к идее перехода добра в зло и зла в добро. Как сказано в "Макбете", Good is bad, and bad is good — "Добро есть зло, а зло есть добро". И подобные тенденции проскальзывают в упомянутой нами книге Ильина "О сопротивлении злу силой". Даже расположенные к Ильину митрополит Антоний (Храповицкий) и протоиерей Василий Зеньковский отмечают, что в ней он не поднялся выше Ветхого Завета. И понятно почему: он абсолютизирует силу, а через это незаметно абсолютизирует и насилие. Для него оно не печальная необходимость падшего мира, связанная с грехом, а своего рода ценность, "православный меч". Ильин не доверяет любви, считая её немощной и слепой. Не надо и говорить, насколько это далеко от подлинного христианства, где любовь "движет солнце и светила", ибо она, по словам святого апостола Павла, "все покрывает, все переносит, на все надеется и не престает" (1 Кор. 13, 4–8). А ветхозаветная посылка, основанная на требовании справедливости и возмездия, приводит к той риторике непримиримости и ненависти, которая пронизывает антибольшевистские произведения Ильина.

2. Превознесение отдельного. Национализм и индивидуализм.

В рамках неогегельянства и учения о примате конкретного и индивидуального Ильин в своей философии культивирует индивидуализм, в том числе в религиозном учении. Вот что он пишет в "Аксиомах религиозного опыта": "Основанием всякой религиозной веры является личный религиозный опыт человека, а источником — пережитое в этом опыте Откровение". Отметим, это откровение — личное. На наш взгляд, любой протестант подписался бы под такой формулой. Эта философская интенция Ильина отражается во всём: и в его превознесении национализма и неприятии интернационализма и социалистического коллективизма, и в абсолютизации личного правосознания. Характерна она и для его учения о нравственности и праве. Как отмечает Н.В. Сомин, "по Ильину, никакой общественной нравственности не должно быть — всё это внешние, "гетерономные" запреты, только связывающие человека. Только совесть, как некий голос, данный индивиду "от природы", в котором нет ничего нормативного, и есть подлинный источник нравственного. Для регулирования же общественной жизни нужно совсем другое начало — право, суть которого состоит в ограждении индивида". Из этих представлений вырастает органическое неприятие социализма и абсолютизация частной собственности.

3. Антикоммунизм Ильина.

В своих филиппиках против социализма и коммунизма Ильин, на наш взгляд, переходит меру справедливого, верного и должного. Вот хотя бы некоторые из них: "После всего, что произошло в России за последние 32 года (1917–1949), нужно быть совсем слепым или неправдивым, чтобы отрицать катастрофический характер происходящего. Революция есть катастрофа в истории России, величайшее государственно-политическое и национально-духовное крушение, по сравнению с которым Смута бледнеет и меркнет" (Русская революция была катастрофой // Ильин И.А. О грядущей России / Под ред. Н.П. Полторацкого. — М. : Воениздат, 1993. — С. 107).

"И вот, в истории осуществилось невиданное и неслыханное; злое меньшинство, захватив власть, поставило на колени добродушное большинство народа, с тем чтобы переделать его, сломать ему моральный хребет, окончательно перемешать ему и его детям в душе понятия добра и зла, чести и бесчестия, права и бесправия — и приучить его голодом и страхом к безусловной покорности" (О возрождении России // Там же. — С. 199).

Только слепой и неправдивый мог не заметить тех глубинных положительных изменений, которые внёс социализм за 32 года, — ликвидация безграмотности, резкий рост продолжительности жизни, сокращение детской смертности, индустриализация, огромные научные и культурные успехи. Не более правдивы и его высказывания о "злом меньшинстве", что поставило на колени "добродушное большинство" народа, которое таковым не было и не допустило бы меньшинству править над собой после революции, если бы не было в нём заинтересовано.

Ненависть к социализму привела Ильина и к ненависти к Русской православной церкви в России, которой он отказывает в подлинности и духовности, в самом статусе Церкви и считает её антихристовым явлением: "Мы знаем, наконец, что в России есть и определённые герои духа, связанные так или иначе с тайной Церковью, неприемлющей "патриарха" Алексея с его молитвами о "вожде" Иосифе Виссарионовиче и об успехах его всемирного злодейства… И напрасно кто-нибудь стал бы утверждать, что этот процесс (возрождения России. — Ред.) стал возможным и даже уже начался после предательского конкордата между большевиками и так называемой патриаршей церковью. Этот конкордат мог только запереть те священные двери, которые ведут в глубину души к слёзному покаянию и волевому очищению. Чудовищно предлагать русскому человеку доверие к чекистам и получекистам! Растленно думать и говорить о том, что таинство покаяния может совершаться перед антихристом" (О возрождении России // Там же. — С. 201, 203).

Вывод, как всегда у Ильина, безапелляционен: "Православие, подчинившееся Советам и ставшее орудием мирового антихристианского соблазна, есть не православие, а соблазнительная ересь антихристианства, облекшаяся в растерзанные ризы исторического православия".

Думаю, православным иерархам и священнослужителям стоит трижды подумать, прежде чем бросаться на защиту Ильина.

Характерны и те дифирамбы, которые Ильин поёт частной собственности в 1929 году: "Выше голову, собственник! Хозяйственная форма твоей жизни реабилитирована и укреплена страшными страданиями русского народа. Опомнись, мужественно и деловито следуй принципу частной собственности и борись. Посмотри: в России не поняли, что частная собственность так же присуща человеку, как душа и тело, и что важнейшее в собственнике — его культура и руководящая им социальная (не социалистическая!) волевая идея". В православном предании это называется "маммонизм", служение маммоне, или золотому тельцу.

После этого неудивительно отношение Ильина к фашизму, который соответствовал всем его интенциям — диалектичности, переходу зла в добро, индивидуализму, вождизму, культу частной собственности. Отсюда возникают и те перлы, которые присутствуют в его знаменитой статье 1933 года "Национал-социализм. Новый дух": "Новый дух" национал-социализма имеет, конечно, и положительные определения: патриотизм, вера в самобытность германского народа и силу германского гения, чувство чести, готовность к жертвенному служению (фашистское sacrificio), дисциплина, социальная справедливость и внеклассовое, братски-всенародное единение. Этот дух составляет как бы субстанцию всего движения; у всякого искреннего национал-социалиста он горит в сердце, напрягает его мускулы, звучит в его словах и сверкает в глазах. Достаточно видеть эти верующие, именно верующие лица; достаточно увидеть эту дисциплину, чтобы понять значение происходящего и спросить себя: "да есть ли на свете народ, который не захотел бы создать у себя движение такого подъёма и такого духа?.." Словом, этот дух, роднящий немецкий национал-социализм с итальянским фашизмом. Однако не только с ним, а ещё и с духом русского белого движения". После такого доктору Геббельсу уже нечего сказать.

Ещё один перл: "Дух национал-социализма не сводится к "расизму". Он не сводится и к отрицанию. Он выдвигает положительные и творческие задачи. И эти творческие задачи стоят перед всеми народами. Искать путей к разрешению этих задач обязательно для всех нас. Заранее освистывать чужие попытки и злорадствовать от их предчувствуемой неудачи — неумно и неблагородно. И разве не клеветали на белое движение? Разве не обвиняли его в "погромах"? Разве не клеветали на Муссолини? И что же, разве Врангель и Муссолини стали от этого меньше? Или, быть может, европейское общественное мнение чувствует себя призванным мешать всякой реальной борьбе с коммунизмом — и очистительной, и творческой — и ищет для этого только удобного предлога?"

Известно, во что обошлось это "творчество" человечеству — более 50 миллионов убитых и убийство христианской Европы.

Вывод: следует пользоваться тем ценным, что есть в философии Ильина, но называть его именем высшие учебные заведения как минимум неразумно. Согласитесь, что никто не будет называть Сретенскую духовную академию именем Платона, а Православный российский университет именем Эпикура. Необходимо понимание, трезвение и различение времён.

Владимир Василик