Материал публикуется в журнале Никиты Михалкова «Свой».
В советскую «многонациональную» литературу Владимир Солоухин сразу шагнул как русский во всех смыслах писатель. Член КПСС с 1952 года, корреспондент партийного журнала «Огонек», автор множества «ортодоксальных» статей, он вдруг выдал в разгар оттепельной демократизации лирическое, необычное по форме и содержанию сочинение о родной для него среднерусской глубинке. Повесть «Владимирские проселки», от которой на читателя повеяло свежим, по-летнему теплым, ласковым ветерком, вышла с некоторыми купюрами в «Новом мире» (1957) и снискала оглушительный успех. Именно с нее начался путь автора, поэта и журналиста, в большую прозу. В этой книге уже содержались семена непростых раздумий, приведших спустя годы к полному пересмотру прежних взглядов.
Задумка произведения была нетривиальной с самого начала: писатель с молодой женой выходят из рейсового автобуса и больше месяца идут по проселочным дорогам Владимирщины, описывая встреченное по пути; расстояние порядка 700 километров преодолевают в основном пешком, изредка — на подводах, еще реже — на автомобилях...
Вязь солоухинских фраз и метафор сразу же заставила советских читателей вспомнить о прекрасной русской классике — Тургеневе, Аксакове, Бунине: «То белая колоколенка проглянет из синего марева, то красная крыша дома сквозь зелень сада, то прогремят колеса по бревенчатому мосту через светлую небыструю речку, то васильковое платье девушки завиднеется на тропинке во ржи, то солнце набросает на сочную траву ярких пятен, процедившись сквозь трепещущую листву молодых берез».
Родная, любовно описанная природа, быт деревень и колхозов, откровенные разговоры с крестьянами, разоренные церкви с оскверненными древними кладбищами, бодрое грохотание технически изощренного производства в Кольчугине и отравленная теми же промышленниками река — все эти как бы отдельные дорожные наблюдения-очерки перевязаны единой авторской нитью, думой о русской земле, то лирически возвышенной, то беспокойной, тревожной, с привкусом горечи.
Чувствовалось, что рассказывал о владимирских проселках человек для этих мест отнюдь не посторонний, а свой, коренной, при этом умеющий смотреть вдаль, «во весь окоем», художественно и публицистически обобщать, делать философские выводы.
Уникальная писательская оптика с повествованием от своего лица определила особое место Владимира Солоухина в советской, русской литературе. При этом он вовсе не пел бесконечную песню о себе любимом. «Автобиография состоит не из описания самого себя, а из описания всего, что ты увидел и полюбил на земле», — пояснял свой метод Владимир Алексеевич.
Красавец-мужчина, русский богатырь многим казался баловнем судьбы. «Косая сажень в плечах, густая светлая шевелюра, голубые глаза, массивная фигура», — так описывала его супруга, врач, с которой огоньковский корреспондент когда-то случайно познакомился в Нарьян-Маре, а затем прожил всю оставшуюся жизнь. Большую часть сверстников Солоухина убила или покалечила война, ему же, деревенскому парню, судьба уготовила службу в элитном московском спецполку. Даже британский премьер Черчилль, обходя со Сталиным в 1942-м строй кремлевских курсантов, засмотрелся на этого бравого русака.
Как только Владимир демобилизовался (в 1946-м), в «Комсомолке» напечатали его стихотворение «Дождь в степи», после чего молодой поэт с лету поступил в Литературный институт. Закрепляя успех, декламировал те же строки на вечере поэзии в ЦДЛ. «Я вышел в яловых сапогах и в черной косоворотке с белыми пуговицами. Был фурор», — вспоминал много лет спустя Владимир Алексеевич. Деревенская хитреца и «фирменное» оканье его никогда не покидали, однако с ними чудесно уживалась и простодушная искренность. Солоухин по-настоящему верил в коммунизм (когда вступал в партию), не лукавил при составлении текстов для официозных выступлений (ответственных лиц на Красной площади). И даже будучи завотделом в «Литературке», вполне искренне писал о встрече с Хрущевым, что у того «лицо доброе и озабоченное».
Позже этот крепкий владимирский мужик, обращенный теперь уже в антикоммунистическую веру, так же честно, с эдаким виноватым сарказмом рассказывал про свое пользование спецпайками, дачей, служебной машиной с шофером, многочисленные загранкомандировки: «Клюешь с руки — отрабатывай корм».
И он отрабатывал — по-честному. Активно поучаствовал, например, в травле Пастернака после публикации за границей «Доктора Живаго» (о чем впоследствии сожалел). Некоторые коллеги считали, что в тот раз Солоухин слукавил, поступил вопреки своей, становившейся все более явной фронде. Последняя, в частности, выражалась в открытом ношении скандально известного перстня из золотого царского пятирублевика с профилем Николая II. Как бы то ни было, писатель продолжал печататься многомиллионными тиражами, ездить за рубеж и состоять в КПСС — вплоть до ее ликвидации.
В действительности солоухинский феномен гораздо сложнее, чем кажется. Владимир Алексеевич не был ни простачком, ни циником, и чтобы это понять, достаточно взглянуть непредвзято на то, что он, плоть от плоти своего народа, сделал для него в литературе.
Десятый, последний ребенок в большой и крепкой крестьянской семье из села Алепино (половина его жителей являлись Солоухиными), Володя с детства был приучен к труду на земле. У деда имелись два домашних заводика: восковой и кирпичный. Семью раскулачили «по-мягкому», благодаря некоему доброму уполномоченному никуда не сослали, и сей факт по понятной причине писатель впоследствии долго скрывал — как и глубокую религиозность матери и свои горячие детские молитвы, благо храм стоял напротив их дома. Старшая сестра до революции училась в гимназии, любила поэзию Серебряного века и младшего братца к ней приохотила. Мать читала ему иные стихи — Пушкина, Некрасова, Фета. Через много лет эта детская закваска пересилит в какой-то момент «взрослую», комсомольско-коммунистическую накачку. Обратная замена культурных приоритетов станет видна уже в первой книге прозы.
«Пафос «Владимирских проселков», их «сверхзадача», пусть интуитивно нащупанная... — это увидеть Россию сквозь внешние очертания советской действительности», — признавался он спустя десятилетия.
Написанные им книги (как поэтические, так и прозаические) становились все более русскими — по мере пересмотра того, что произошло с нашим народом под властью большевиков. В «Письмах из Русского музея» (1966) Солоухин обращает внимание на иконописное, архитектурное (и вообще художественное) наследие России, решительно отвергая модные западные веяния псевдоискусства. В «Черных досках» (1968) поет настоящий гимн русской иконе, плачет о поруганной вере, сломанном национальном укладе. С помощью «коллекционерской» линии повествования (хобби, мол, у меня такое) и ловких культуртрегерских пассажей припрятывает идейную соль книги — хотя, конечно, не для умного, восприимчивого к русскому духу читателя и не для бдительных «товарищей» из сплоченной когорты «интернационалистов», усмотревших в этом литературном направлении ненавистные им «великодержавный шовинизм» и «заигрывание с боженькой».
Все более откровенно фрондируя, Солоухин умудрялся оставаться в числе самых востребованных, обласканных властью, «выездных» советских литераторов. Его смелость и сегодня вызывает изумление. К примеру, находясь в США, он тайком покинул гостиницу, где расположилась писательская делегация из СССР, и поехал в Вермонт пообщаться с Солженицыным. Встречаясь с русскими эмигрантами в Лондоне и Париже, шокировал тех откровенными православными и монархическими взглядами.
Кто-то видит в этом неразгаданную загадку, другие объясняют подобные парадоксы слишком банально: работал, дескать, на КГБ. Или — чуть посложнее: пользовался покровительством «русской партии» в верхах, а ту, мол, негласно опекали члены Политбюро Дмитрий Полянский и Александр Шелепин (особенно — после свержения Хрущева). Есть и такая версия: некто делал на писателя особую ставку в игре спецслужб.
Феномен Солоухина состоял прежде всего в том, что он умел ладить и с партийными кураторами, и с русско-советскими охранителями, группировавшимися вокруг «Молодой гвардии», и с полудиссидентами-либералами.
При этом Владимир Алексеевич нигде не был своим в доску. Однажды на закрытом партсобрании Московской писательской организации Степан Щипачев попытался пристыдить его обличительным стишком «О человеке, носящем перстень». А тот в ответ изобразил по обыкновению наивного простачка: мол, всего-то вделал в перстенек подаренный матерью золотой получервонец — как талисман, в знак памяти, чтоб не потерять. «Реликвию», несмотря на увещевания и угрозы, с пальца не снял, и ему таки за это ничего не было, как и за рассказы, вышедшие позже в тамиздатском журнале «Грани».
Некоторые коллеги из «русской партии» на него обижались, считали его двурушником за общение с противоположным лагерем, за приятельство с Андреем Вознесенским. Антисоветские эскапады Солоухина патриоты-охранители рассматривали как работу на Запад. К примеру, главред «Октября» Всеволод Кочетов в своем романе-предупреждении «Чего же ты хочешь?» (1969) вывел «неразборчивого в связях» собрата по перу в карикатурном образе глуповатого краснобая-русопята Саввы Богородицкого, который не догадывается, что его втемную использует ЦРУ.
«Прототип» тем не менее тонко чувствовал опасные грани, знал, когда следует слегка усыпить чрезмерную бдительность идеологов. Сочинял в числе прочего политически нейтральные, приемлемые для всех «лагерей» произведения малой формы. Например, продолжая в своем эссе «Третья охота» ненаписанный труд Сергея Аксакова о сборе грибов, красиво подметил: «Срежешь... у самой земли и увидишь, что мясо корня так же бело и чисто, как сметана или свиное сало, тогда второй раз екнет сердце». А в лирико-практическом очерке «Трава» рассказал читателям про пользу и красоту луговых растений.
С любовью (и осторожностью на идеологически опасных поворотах) описав в «Капле росы» (1960) собственное деревенское детство, он много позднее, уже во время перестройки, повторит этот рассказ как исповедальный в одной из лучших своих книг «Смех за левым плечом». В 1966-м вышел (конечно же, с купюрами) пронзительный, насквозь автобиографический роман «Мать-мачеха», где у Солоухина впервые появилась разветвленная система героев, и у каждого из них имелся реальный прототип.
Между тем совместно с Леонидом Леоновым, художником Павлом Кориным, архитектором Петром Барановским и историком Борисом Рыбаковым они создали Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (ВООПИиК), чью роль в пробуждении русского духа, восстановлении «связи времен» переоценить невозможно. Огромной благодарности потомков заслуживают усилия Владимира Солоухина в деле сохранения и реставрации уцелевших в годы большевистского погрома икон, а также великой национальной святыни — Оптиной пустыни. На последнюю поэт и прозаик обратил внимание сограждан в знаковом очерке «Время собирать камни», где, аккуратно обтекая цензурные препоны и рогатины, возвращал массовому читателю уважение не только к знаменитой обители, но и к славянофильству.
После выступлений Владимира Алексеевича в печати Большое Шахматово постановлением Совмина РСФСР было превращено в Государственный музей-заповедник Александра Блока. А уже в новейшие времена при непосредственном участии Солоухина воссоздавался храм Христа Спасителя в Москве.
В автобиографической повести «Приговор» Солоухин поведал читателям о собственной драматической коллизии — о поставленном ему диагнозе «рак» и всевозможных мытарствах в ожидании смерти. В состоянии «когда терять уже нечего» он написал скандальный роман «Последняя ступень».
Задуманную еще в начале шестидесятых, а законченную в 1976-м книгу Владимир Алексеевич считал своим главным произведением, хотя по художественным критериям она — далеко не лучшая в его творчестве. Состоящий из диалогов и личных воспоминаний роман не мудрен ни по форме, ни по содержанию. Некий удивительно независимый, привилегированный фотограф Кирилл Буренин в ресторане ЦДЛ привечает, осыпая комплиментами, преуспевающего советского литератора (повествование идет от первого лица). В ходе дальнейшего общения, которое, наверное, можно определить как «инициацию», учитель, становящийся для главного героя все дороже, объясняет ему правила русской церковной жизни, а заодно раскрывает глаза на чудовищную сущность большевизма... Зерно «второго рождения» падает на подготовленную почву. «Оказалось, что все (кроме, может быть, цифр и фактов) уже давно жило во мне либо где-то в глубине подсознания, либо в сознании же, но отделенное от активной действующей части сознания глухой звуконепроницаемой перегородкой», — признается «заново рожденный», и его при этом не смущают ни явные симпатии фотографа к Гитлеру, ни отрицание преступлений нацистов на нашей земле, ни пассажи вроде «подозреваю, что и Хатынь сожжена тоже отрядами Берия»...
В самом конце этого странного, полугротескного романа знакомый священник настоятельно рекомендует автору-герою впредь остерегаться Буренина, прозрачно намекнув: тот вполне может быть провокатором КГБ. Гротеск, переходящий в двусмысленность, оставляет читателя в недоумении. А кого-то и по сей день ставит в крайне неудобное положение: в Кирилле Буренине с его женой Лизой сведущие люди опознали прототипов — художника Илью Глазунова и его спутницу жизни Нину Виноградову-Бенуа.
Леонид Леонов, которому Солоухин дал почитать рукопись, сравнил роман с носимой в портфеле под видом коньяка водородной бомбой. Жена вернувшегося в СССР белоэмигранта Александра Казем-Бека (один из экземпляров странной книги автор доверил им на сохранение «до лучших времен») Сильва Цветаева сказала писателю со смехом: «Вас расстреляют трижды. Во-первых, коммунисты, во-вторых — сионисты, в-третьих, вас отдельно застрелит прототип главного персонажа книги».
Действительно, когда Солоухин завершил роман, негодованию узнавшего некоторые подробности Глазунова (с ним Владимир Алексеевич дружил многие годы) не было предела. Концовкой оказался шокирован и редактор журнала «Москва», в прошлом православный узник совести, не раз бывавший в глазуновской мастерской Леонид Бородин.
Без переделки финала отказался это печатать и «Наш современник». В итоге писатель в 1995 году без какого-либо шума выпустил роман отдельной книгой. Удивить народ антисоветскими разоблачениями было уже невозможно. Разве только комплименты Гитлеру, пусть и от третьего лица, выглядели несколько диковато, ну и двусмысленность сочинения опять же далеко не всем пришлась по душе.
Постсоветские, антиленинские эссе Солоухина («При свете дня», «Расставание с идолом») сенсационными тем более не являлись, как и обличение зверств красного командира Аркадия Гайдара («Соленое озеро»).
Антигайдаровский опус писался наспех, вопросами документального обоснования автор себя особо не обременял. В данных «исследованиях» долго зревшее в нем стремление открыто поквитаться с ненавистным большевизмом, увы, пересиливает художественность. Совсем иное дело — посмертно опубликованный роман-эссе о судьбе русской эмиграции «Чаша», душевная элегия о потерянной Родине. «Именно тогда я подумал, что не так страшна ностальгия по России, если человек живет вдали от нее, как страшна и остра ностальгия, если живешь тут же, как бы в России, а ее уже нет», — размышляет в этом произведении Солоухин.
Со своими публицистическими и автобиографическими текстами он вполне мог войти в историю отечественной литературы как патриот-просветитель, борец с культурным и духовным беспамятством, зачинатель «деревенской прозы». До него о жизни послевоенной деревни печатались лишь журналистские очерки Ефима Дороша и Валентина Овечкина, однако литературный диапазон Владимира Алексеевича был гораздо шире. Некоторые рассказы, среди которых есть настоящие шедевры (такие как «Каравай заварного хлеба» и «Под одной крышей»), стали своего рода развернутыми евангельскими притчами о добре и зле.
В творчестве Солоухина отдельные исследователи находили присущие модернистской поэтике Нового Романа черты, например — отказ от линейного сюжета и традиционной схемы действующих лиц. Но едва ли писатель следовал западной моде — в том, что он сочинил, звучит его собственный голос.
Безусловно, важнейшей частью этого наследия являются стихи, ведь Владимир Алексеевич считал себя в первую очередь стихотворцем: в моменты прилива поэтического вдохновения немедля бросал все прозаические штудии. «Прозу я писал сам, а стихи - мне всегда казалось, под чью-то диктовку», — признавался он.
Написанные им стихотворения по художественному качеству — разные, главное, что есть среди них те, что пополнили золотой фонд русской поэзии. «И сердце щемит без причины, / И сила ушла из плеча. / Мужчины, мужчины, мужчины, / Вы помните тяжесть меча?» — эти строки не только читали с эстрад и на кухнях, но и клали на музыку.
Стихи Солоухина звучали порой как гимн русского сопротивления: «Держитесь, копите силы, / Нам уходить нельзя. / Россия еще не погибла, / Пока мы живы, друзья».
Иногда автор видел себя трагическим витязем, борющимся за Святую Русь: «Я поднимаюсь, как на бруствер / На фоне трусов и хамья. / Не надо слез, не надо грусти — / Сегодня очередь моя!». Его поэтические «тотемы» также нашли отражение в стихотворчестве: «Я вне закона, ястреб гордый, / Вверху кружу. / На ваши поднятые морды / Я вниз гляжу...». По рассказам Высоцкого, свою знаменитую «Охоту на волков» Владимир Семенович написал под впечатлением солоухинских строк о серых хищниках русского леса: «Мы, как на расстреле, / На землю ложились без стона. / Но мы уцелели, / Хотя и живем вне закона».
Знатно поработал поэт-прозаик и на переводческой ниве: переложил на русский «Мой Дагестан» Расула Гамзатова, с которым крепко дружил; открыл советскому читателю якутского поэта Алексея Кулаковского; перевел бурятский и киргизский эпосы и многое другое.
Собственная вдумчивая лирика занимала в жизни Солоухина особое место. На закате дней он в каждом своем выступлении читал стих «Три черемуховых дня» — в качестве некого лирического завещания: «Прошу у жизни как награды: / Дай три черемуховых дня, / А остальных уже не надо».
Приняв «перестройку» поначалу с энтузиазмом, Владимир Алексеевич был шокирован ее результатами, а особенно возмущало его ельцинско-гайдаровское правление. «В какой же пропасти мы все оказались сегодня, в какой выгребной яме сидим, что те десятилетия насилия и крови, искусственного голода кажутся теперь чуть ли не раем, вызывают ностальгические чувства?» - писал литератор-патриот в начале девяностых. В 1993-м он сформулировал горькую для себя как монархиста правду: «Кроме монарха должен еще быть народ. А вот народа у нас сейчас и нет».
Переосмыслил ли тогда свою борьбу с советской властью в духе горького признания Александра Зиновьева «Целили в коммунизм, а попали в Россию»? На взгляд со стороны — нет, а в душе — кто знает...
Потеряв в результате гайдаровской реформы все сбережения (как и большинство населения страны), Владимир Солоухин пережил помимо этого тяжелый моральный удар: грабители унесли из родового дома в Алепине огромную коллекцию икон и старинных книг, которые писатель собирал всю жизнь.
Последние свои годы он прожил тихо, в основном на даче, откликаясь, несмотря на нездоровье, на периодические приглашения где-нибудь выступить. Ему, конечно же, не нравилось то, что происходило в стране, все чаще вспоминался собственный афоризм из сборника «Камушки на ладони»: «Раньше гусиными перьями писали вечные мысли, а теперь вечными перьями пишут гусиные».
Почувствовав приближение смерти, позвал священника, исповедовался, соборовался, причастился. Стал первым человеком, которого отпели в еще не полностью отстроенном Храме Христа Спасителя. Председателем фонда восстановления величественного собора Владимир Алексеевич являлся с 1990-го до своей кончины 4 апреля 1997 года.
В архипастырской речи на отпевании патриарх Алексий II произнес: «Он всей душой любил Россию, землю Русскую, был настоящим христианином, который первым напомнил обществу о наших духовных, нравственных корнях, о необходимости вернуться к вере».
Духовным заветом Владимира Солоухина, наверное, можно счесть размышление от первого лица в повести «Смех за левым плечом»: «Только тот прогресс я считал бы истинным, который увеличивает на земле общее количество счастья. Или хотя бы уменьшает общее количество зла. Человечество оказалось в ловушке у дьявола и движется по дьявольскому пути. Надежда только на то, что, катясь по наклонной плоскости и докатившись до самой пропасти и уже заглянув в нее, человечество, возможно, сумеет отпрянуть в последний момент назад, судорожно отползти, цепляясь за траву, и тогда начнется реакция. То есть движение назад, а в сущности — вперед и вверх».
Не противореча Солоухину-публицисту, Солоухин-лирик оставил нам завет и в принципиально иной тональности: «Жить на земле, тянуться в беспредельность — вот человека радостный удел».
Фотографии: Давид Шоломович/РИА Новости, на анонсе: Илья Глазунов. Портрет писателя В.А.Солоухина/фотохроника ТАСС.
