С начала у нас все шло, слава Богу, хорошо, хотя шли мы на Заглавок, по моему мнению, на «авось». Вроде бы организовали оборону, но все три «бункера» (так сербы называют любое укрепление, даже груду камней, что и было в нашем случае), были устроены по самому верху Заглавка на открытой местности на расстоянии не большем десятка метров друг от друга. Фланги наши были открыты, и противник вполне мог пройти по заросшему лесом склону и окружить нас. Мне вообще было непонятно, почему он нас атаковал, когда мог «сбить» с высоты артиллерией. Слева же от нас была зеленая роща, в которой лопатами и моторкой можно было создать основательные укрепления, но никто ничего делать не хотел. Командование очень туманно обещало нам «акцию», и когда нам на усиление пришли еще несколько сербов, то они также расположились под открытым небом. Наш правый фланг, правда, был относительно надёжен, так как там расположился взвод воеводы Велько, усиленный бойцами других сербских чет. С этим воеводой у нас в дальнейшем установились хорошие взаимоотношения.
Левый наш фланг был очень слаб. Заглавок был высотой более тысячи метров, и по поросшему лесом склону могла пройти и неприятельская чета (рота), тем более что близлежащее село Ораховцы неизвестно кому принадлежало. Мы также не имели точных данных о силах, средствах и нахождении противника. К тому же наше командование, затягивая с наступлением, обеспечивало большую концентрацию войск, делая их уязвимыми от огня неприятельской артиллерии, тогда как позиции были плохо оборудованы, в чем я легко убедился, проходя вдоль нашей линии обороны.
Как только мы пришли на Заглавок, мы частенько выходили в рейды на передний откос пострелять то из тромблонов (винтовочная граната, выстреливаемая со ствола), то из снайперской винтовки и пулемета, а то из миномёта. Стрельба из миномёта не произвела на меня никакого впечатления. Миномет наши «спецы» толком не окопали, и он, как бык на корриде, постоянно скакал и после каждого выстрела сбивал прицел.
В один из таких рейдов, организованных по своей инициативе, донской казак Борис, бывший афганец, едва не погубил, стреляя из пулемета, своих братьев-казаков, правда, не по своей вине. Тогда Леша и Валера «Казна» решили пройти от переднего края Заглавка в правую сторону для того, чтобы лучше рассмотреть позиции мусульман. Им удалось увидеть, что мусульмане в каком-то здании устраивали свои позиции. Они послали Витю Десятова из Екатеринбурга и одного казака из Омска предупредить нас об увиденном, так как радиостанции мы не имели. Что же произошло, неизвестно, возвратившиеся, видимо, не торопились с сообщением. Только раздался крик «мусульмане!», который спровоцировал шквал огня по каким-то далеким фигурам на самом дальнем краю горы. Все стали стрелять из автоматов, как оглашенные, особо усердствовал Боря. Вскоре, минут через 15, вернулись разъяренные казаки, которые отчаянно материли своих гонцов.
Я из этого боя вышел с рассеченной губой, потому что кто-то задел пулей разбросанные камни, а каменная крошка разлеталась, как осколки. Этот случай лишний раз доказывал «надёжность» бункеров из камней без внутреннего или деревянного покрытия, а это было нормой по всей линии, как русской, так и сербской позиции.
В ходе нашего «сидения» на Заглавке нам сообщили, что ожидается наш авианалёт на неприятельские позиции в селе Джанкичи, которое находилось под нами. Я тогда вместе с «Асом» и Сашей Кравченко, устроился на краю Заглавка, с нетерпением ожидая зрелища авианалёта. На мое разочарование прилетел какой-то сербский самолет как оказалось впоследствии называвшийся «Крагуй» и созданный еще в 60-х годах для «противоповстанческих» операций. Противник открыл по нему огонь из пулемётов, но тот всё же под огнём успел сбросить несколько бомб на позиции неприятеля, после взрыва которых поднялся высокий столб дыма, и с этим отбыл.
Не знаю, какие проблемы решали сербы, и почему они не укреплялись, но у нас почему-то возможным считали только наступление. А конфликты у нас чаще всего возникали по поводу делёжки консервов и воды, нежели по поводу строительства инженерных сооружений. Конечно, я не хочу представить дело так, что мы только и делали, что ссорились по каждому незначительному поводу, но разногласий по второму вопросу вообще не было, так как он совсем не поднимался.
Вообще винить нас было тяжело - ни я, ни кто-то другой из нас не мог самостоятельно начать укреплять дисциплину, а командование такими вопросами не занималось и даже не интересовалось. Были, конечно, и в нашей группе, и в группе на Столаце люди разные. Среди них были слабые, были честолюбивые, были интриганы, но где в мире существует войско из идеальных людей?! Я тогда понимал, что военная организация и заключена в искусстве использования того человеческого материала, который имеется в наличии.
В крайнем случае, в отряде можно было устроить выборы атамана, затем, при необходимости, отряд поделить на две-три группы, подобранные по добровольному принципу, внедрив дополнительно в каждую группу по одному-два добровольца, более длительное время провоевавших здесь и знавших язык и среду. Да и сербы нам могли бы оказать хорошую помощь. Но было так как было, и рассчитывать нужно было только на себя.
В этом я убедился во время мусульманских нападения на Заглавок и Столац.
Началось оно с огня миномётов, хотя большого смысла в этом не было, так как мы не были особенно укреплены, и подойди противник к нам поближе, то он достиг бы большего результата. При такой же ситуации мы, предупреждённые неприятельскими минами и огнем из стрелкового оружия, ведущегося с переднего края Заглавка, успели распределиться.
Мы с Сашей Кравченко вышли на опушку и оттуда Саша сделал несколько выстрелов тромблонами, и отсюда я убедился в нашей уязвимости. С Тимуром короткими перебежками мы двинулись, и до этого я передал Саше, чтобы он сообщил нашим, что мы ушли вперёд. Правда, как я понял потом Саша если кому что и сказал то только «Асу».
Со стороны противника стрелял снайпер, но его пули шли выше наших голов, я же, швырнув в овраг гранату и дав очередь из автомата, стал спускаться в овраг, а за мной последовал Тимур. Выйдя на другую сторону оврага, мы попытались снять снайпера, но из-за открытой местности от этой идеи отказались. Увидев открытое пространство я понял, что нас просто смогут обойти по краю горы, так как большая часть ребят была в центре.
Оставив Тимура, я двинулся дальше по краю склона Заглавка, и метров через пятьдесят опять был вынужден форсировать ещё один овраг, поросший лесом. Пройдя метров 20-30 и посмотрев вперёд, увидел, что оказался на самом краю Заглавка, но самое неприятное было впереди. На самом краю за кучей камней я увидел две головы на расстоянии десяти метров от меня. Я был на самой кромке Заглавка на открытом снегу, лес начинался в десяти метрах подо мной, и вряд ли противник не заметил меня, одетого в черную нейлоновую куртку и брюки защитного цвета. Я до сих пор не понимаю, почему тогда они меня не застрелили, хотя, может быть, время замедлилось для меня. После секундного паралича, я вскинул автомат и дал длинную очередь по этим двум головам (позднее на этом же месте наши ребята нашли много крови и бинтов).
Затем я швырнул туда ручную гранату. Возможно, после этого я пошёл бы и дальше, но обнаружил, что в автомате у меня остался один рожок патронов и одна ручная граната. В горячке боя я на это не обратил никакого внимания. Нужно было бежать отсюда, тем более что моя стрельба в самом тылу неприятельских сил наделала переполох. Я же вместо этого, пройдя немного назад, высунулся из-за обрыва и увидел в небольшой ложбине в сотне метров от меня с десяток бойцов противника и открыл по ним огонь. Внезапно что-то обожгло мне бедро, и я сполз под обрыв. Выругавшись, я пополз назад. Позднее ребята нашли в подсумке с автоматными рожками, который я закрепил на груди, еще одну пулю, пробившую рожок наискось, что, видимо, и спасло меня. Я позвал Тимура, но безуспешно, и уже хотел скатиться вниз и скрыться в лесу, как в это время появился Тимур, я отдал ему автомат, и мы пошли в свое расположение. Каждое движение приносило невыносимую боль, штанина намокла от крови, за мной тянулся кровавый след. Один овраг мы прошли без проблем, но на дне второго пули защелкали по стволам деревьев над нами. Тимур вслух произнес: «Это конец», а я пожалел, что приехал сюда, но стрельба неожиданно прекратилась.
Мы вышли наверх оврага. Я остался лежать на земле с автоматом и гранатой, а Тимур побежал за подмогой. Наши ростовские казаки, Володя и «Казна», чередуясь, вынесли меня к роще, где недалеко от наших бункеров стоял грузовик, возле которого меня и положили. Оказывается, за мной и Тимуром шла группа бойцов противника, хотя видимо, они уже шли сюда для окружения наших позиций. Казак «Батя» из Подмосковья снял одного из них из снайперской винтовки, и когда по ним остальные казаки открыли огонь, то заставили мусульман сначала залечь, а потом отступить.
Моя отправка в госпиталь задерживалась на неопределённое время, так как совсем недавно ушёл грузовик с сербскими ранеными, а руса видимо решили не ждать. Водителя второго грузовика с ключами нигде найти не могли, и уже когда «Казна» хотел сам сесть за руль, прибежал Ас и «обрадовал» нас, сообщив, что Заглавок окружен и путь в тыл отрезан. Уже основательно стемнело, поэтому выезжать было тяжело. Лежал я под открытым небом а неприятель не успокаивался, и по нам начали лететь не только минометные мины, но начали бить и орудия и снаряды с воем проносились над нашими головами и разрывались недалеко от нас. Меня это уже не интересовало - боль заглушала всё. Обезболивающих у нас, конечно, не было. Лежавший рядом со мной ставрополец по кличке «Желудок», бывший сержант внутренних войск, тут говорит мне: «мол, Олег пожалуйста не стони, а то тут нас мусульмане услышат»… А как раз рядом поднялся очередной столб земли от разрыва снаряда.
До утра я вытерпел, а тут пришел достаточно веселый серб с «местным» обезболиванием - бутылкой самогона - «ракией». Выпив ракии, я почувствовал большое облегчение. Как выяснилось, главное нападение шло только на Заглавок, и наши потери были на удивление невелики. Кроме меня ранило всего вроде бы двух сербов, а противник отступил. Меня на санитарной машине отправили в госпиталь в город Ужице (Сербия).
В моё отсутствие сербское командование всё же попыталось организовать наступление. На другой стороне реки Дрина, протекавшей под Заглавком, сербские войска смогли продвинуться несколько вперёд, затем позиции были поручены простой пехоте. Не знаю, уж по каким причинам, но пехота почему-то снялась с занятых позиций, а сербские «интервенты» из Вишеградской бригады предприняв повтор штурма и на бронемашинах, отправившись вперед по направлению к противнику, налетели на мины и потеряли шесть человек и одну бронемашину, после чего вынуждены были возвратиться.
Противник же не дремал и готовил новое контрнаступление. Это наши поняли, когда отправились в очередную разведку, натолкнувшись на разведку мусульман. Состоялся бой, в ходе которого был ранен Витя Десятов. Его сразу же отправили в госпиталь. Следующее нападение противника на Заглавок было для отряда намного тяжелее. На Заглавок мусульмане приблизиться не смогли, но на Столце приблизились вплотную к нашей второй группе из трёх питерских ребят, так как остальные по собственному желанию были переброшены на Заглавок, а Андрея за пару дней до этого Сафонов послал в казарму в Семече.
В итоге находившиеся здесь местные сербы из обычной пехоты подход противника не обнаружили, а тот, подобравшись поближе, в упор расстрелял группу.
В том бою погибли Дмитрий Попов, Володя Сафонов и четверо сербов. Паша П. всё же успел прикрыть отход остальных сербов с пулемётом в руках, а сам был ранен в спину, но самостоятельно вышел из боя.
Трупы русских и сербов тогда вынести было невозможно. На Заглавке же потери были меньше и здесь от артиллерийского и минометного обстрелов погиб Костя Богословский, только что приехавший из Москвы, ведший огонь из пулемета. Сам Костя Богословский, только пришедший из армии и встретившийся в Москве с группой казаков собравшихся в Боснию, поехал туда со своим другом Колей, чтобы доказать, что он настоящий мужчина. При этом так как паспорта сделали только ему и его другу, поехали они в Боснию самостоятельно, без этих казаков. Второй номер Кости - Володя Сидоров по кличке «Бармалей» из Одинцово был контужен. Контужен был и Володя «Егерь» из Ростовской области, а Саша Кравченко был тяжело ранен в голову, потеряв почти полностью зрение (позднее, лишь отчасти восстановившееся).
К этому времени боевое дежурство велось двумя группами посменно. Как раз группа «казачьей походной станицы» тогда была на отдыхе в Вишеграде, но, узнав о нападении, они двинулись на Залавок и даже под усиленным огнём успели взобраться на него. Противник Заглавком овладеть не сумел, но из штаба пришёл приказ об отступлении, совершенно непонятный для ребят. Потом часто ругался Велько, проклиная каких-то неизвестных нам командиров и начальников, бездарно погубивших людей, а своих детей отправляющих на войну только по тылам. К нам Велько относился с большим уважением. Мне было жаль, когда я услышал о его смерти в мае 1993 года. Погиб же он, после того как на своем грузовике привез нам тела двух погибших на Столаце - добровольцев-питерцев Диму Попова и Володю Сафонова. Возвращаясь, на грузовике, Велько подорвался на противотанковой мине.
Нашему отряду ещё повезло, что он не был собран весь вместе на горе, иначе бы потери были куда больше. Люди были распределены непродуманно, маневренные действия отсутствовали, да если и были, то, как правило, несогласованные с артиллерийским огнем, что обрекало операцию с самого начала на поражение.
Что же касается моего ранения, то сербская медицина быстро его вылечила, дав мне инвалидную коляску, на которой я лихо разъезжал и иногда получал кое-какие инъекции. Кроме меня в госпитале было немало раненых, но большее количество больных были гражданские лица, так как это была мирная Сербия.
Я успевал познакомиться с разными людьми, и ко мне, в общей массе, люди относились с уважением. Встречались довольно интересные случаи. Одна молодая девушка лет двадцати, так же, как и я, разъезжавшая на коляске, была одной из выживших после того, как мусульманское командование устроило под мусульманской же Сребреницей резню с поджогами и погромами в нескольких захваченных сербских селах. В физиотерапии лежал мальчишка 12-ти лет, воевавший с карабином в руках. В больнице я познакомился с весьма необычным для меня взглядом на курение. В одной палате со мной лежал тяжело раненый в этой же операции Бобан Инджич, командир интервентной четы и как-то к нему пришли посетители, человек десять его боевых товарищей. Все они, как один, сели на кровати и задымили, благо, что не забыли открыть окно.
Меня посетили только наши донские казаки, тогда сильно меня обрадовав.
Прошло еще десять дней, и хирург почему-то решил, что я здоров. Меня посадили в машину и отправили в Вышеград не дав костылей. Там я встретил лишь недавно возвратившегося из Петербурга Валеру Быкова, бывшего бойца 2 РДО. Валера в одном из боёв был ранен, пуля пробила ему насквозь обе щеки, выбила зуб, за что он получил кличку «Меченый». Его помощь мне здорово пригодилась, без костылей я мог только прыгать на одной ноге. Нога же моя, вопреки диагнозам медицины, продолжала болеть и мне пришлось возвратиться в Ужичкую больницу.
Меня положили в физиотерапию, где доктор Снежана после осмотра сказала, что без продолжительного лечения моя нога может отсохнуть, и такой диагноз меня не обрадовал. Этому доктору я до сих пор благодарен, как и всему медперсоналу, в том числе медсестрам Зорице и Мире, который относился ко мне с большим вниманием, и моя жизнь была скорее похожа на санаторную. Моя нога благодаря лечению электромагнитными и прочими излучениями быстро пришла в порядок и я смог хромая ходить. Я периодически отправлялся на прогулки в город, который мне довольно понравился. Лечение шло успешно, хотя Снежана меня предупредила, что мне необходимы постоянные физические упражнения для того, чтобы зарос нерв, шедший от пятки до позвоночника и постоянно причинявший мне боль. В силу этого я постоянно проводил время в небольшой покрытой матами комнате для упражнений, делая растяжки и шпагаты, и местная сестра говорила другим, что вот скоро «руса» в цирк будем отправлять.
В палате со мной лежал Костя Ундров, ростовский певец, воевавший, как я писал, ещё в первом казачьем отряде и который в ночном рейде наступил на противопехотную нажимную мину, прозванную сербами «паштет», но повредил лишь переднюю часть стопы. Первый раз, по его рассказам, большой палец поставили немного вкось, на что ему указали пришедшие к нему «поддатые» казаки, его боевые товарищи. Казаки решили устранить ошибку и попытались ему вставить палец на место, но тут же опять его сломали, после чего, он врачами был поставлен правильно и на место. После ранения я поторопился вернуться в строй. Мне было обидно, что половину времени двухмесячного контракта я провел в больнице.
На фронте ничего особенного не происходило. Противник понёс тогда большие потери. Видимо, его пехота, шедшая на штурм, напоровшись на наше упорное сопротивление, и начав «топтаться на месте», попала под артиллерийский обстрел сербской артиллерии и понесла большие потери. К тому же и от стрелкового оружия она несла немалые потери, тем более что наступление противника останавливалось дважды. Местные сербы говорили потом нам, что потери мусульман достигли сотни убитыми. Даже если цифра была завышена, всё равно она была довольно значительной, так как эти потери понесли самые лучшие формирования мусульман.
К сожалению, в нашем отряде произошло ЧП, так как часть людей (свыше 10-12), открыто взбунтовались (а у некоторых произошла истерика) и, заявив, что они не ожидали подобного отношения, потребовали отправки домой. Так как мы подписывали договор на два месяца с 15 марта по 15 апреля, то отъезд этой группы в середине апреля сильно ударил по нашему престижу и по престижу всех русских. «Батя» и ростовские казаки высказывали в их адрес весьма нелицеприятные упреки. Я лично и слова ни сказал в их адрес, так как был лишён в немалой мере чувства коллективизма, но меня очень неприятно впоследствии поразило, как иные из них подхватили слухи распространяемые по инициативе пары человек из возникшего впоследствии в Москве так называемого добровольческого движения, видимо испытывавших ненависть к слову казаки, в духе всё той же пропаганды, как и против первого казачьего отряда, к которому наша группа отношения-то и не имела. Мол и пили мы и ничего не умели и по глупости все погибли. Про мое ранение начали нести такой вздор, что, мол, я выскочил как Рэмбо: сам с бедра стал стрелять и вообще мол ранение то у меня пустяковое и мол меня же они сами и втащили. В принципе мне сам Заглавак к нынешнему времени не столь уж важен, ибо впоследствии у меня произошло несколько подобных Заглавков, но удивительно насколько у современных русских отсутствует чувство товарищества, которым те же сербы, при всех своих недостатках, тогда выделялись в лучшую сторону.
Дело же не в казаках, тем более что несколько из тех кто остался, тот же Сергей из Фрязино по кличке «Отто Скорцени» и Макс из Тульской области, тамошний участник движения «Память» которого мы звали «Харли» (к сожалению через несколько лет разбился на мотоцикле) казаками-то и не были, как и те же Юлик и Тимур. Дело в том что поразительно: как легко люди подхватывают всякое враньё о своих же боевых товарищах, из-за наименьшего, казалось, повода, а то и без повода.
Дело не в чьей-то злонамеренности: интриганов всегда хватало, а в том энтузиазме, с каким другие подхватывают запущенные кем-то слухи. При том я никого не осуждаю, но всё-таки считаю, что какие-то правила должны быть едины для всех.
Впоследствии я столкнулся как иные из наших добровольцев годами по Москве плели каки-то интриги, создавая какие то «могучие кучки» с планами что то изменить или кого-то наказать. Так вот лично думаю, что менять в существующем порядке можно было что-то лишь на войне, а не в мирной Москве, где давно и хорошо была налажена система управления и безопасности и если бы там кто-то что-то менял, то лишь тот кто руководит подобной системой. В нашем же случае единственная возможность заключалась хотя бы в добросовестном исполнении своих обязанностей и коли уж обещали сербам отбыть два месяца, надо было отбывать два месяца, а не ходить потом по Москве и жаловаться на то что всё, мол, было не так как ожидали.
Те же казаки: «Казна», «Батя», Боря и Валера о сербах отзывались нелестно и не без основания: ибо даже последнюю зарплату нам пришлось требовать, угрожая бунтом и оружием. С деньгами всё выглядело так жалко, что многие были злы на всех сербов. Конечно, положение в стране было тяжёлое, но ведь Югославия была страной далеко не бедной, и иные официанты в ресторанах имели и поболее нежели 400 марок. В итоге после операций на Заглавке наши казаки пустились в разгул в Вышеграде и двое из них вступив в конфликт с местной милицией, угрожали ей, бросали в реку гранаты и попали в тюрьму. Но там они сумели развалить решетку камеры в местной тюрьме, так что сербская милиция потом показывала гостям Вышеграда место, где сидели казаки
Однако эти казаки отбыли два месяца, а потом возвратились домой и вероятно о возвращении в Боснию на войну и не подумывали.
Те же, кто решил тогда нас покинуть уже через месяц, пока несколько дней ждали отправки в Сербию, ни один из них не захотел пойти в очередной наш разведвыход, так как суеверный наш атаман Лёша просил хотя бы одного из них присоединиться к группе, насчитывавшей 13 человек. Поэтому мне, приехавшему лишь на похороны Кости Богословского сразу же идти в очередной рейд. Это была ещё одна попытка наступления сербов, для которой были приглашены бойцы отряда милиции специального назначения Республики Сербской, причем по рассказам, им было обещано по сотне-другой немецких марок и добытые трофеи.
Но это наступление закончилось ничем. После того, как четыре сербских «специальца» (так их называли сербы) МВД Республики Сербской были ранены у одного «бункера», от наступления отказались, хотя мы предлагали комбригу свою помощь. Помимо этого несколько наших добровольцев и сербов открыв огонь по вышедшему из леса человеку, вскоре обнаружили, что ранили, и достаточно тяжело, разведчика нашей бригады по имени Ивица, решившего возвратиться назад не той дорогой, которой уходил. Возвращаясь с Ивицы, Горажданская бригада взбунтовалась против своего командира и мы были свидетелями, когда человек 200 с оружием в руках устроили митинг. Наше же пребывание подходило к концу, и сербская община в Горажде или не имела денег, или не хотела тратить их на нас, да и мы ей были не нужны, ибо вопросы наступления на Горажде решали уже в Белграде, а и в ряде международных центров. Русские добровольцы тут были лишними ибо международное сообщество, как я понял позднее, придавало большое значение тому дабы Горажде осталось у мусульман.
Не знаю, что сербская власть должна была делать в таких условиях, но построить нас и сказать всем «спасибо» могла.
Нам же даже билеты на обратную дорогу оплачивать никто не собирался, а также не заплатили положенные раненым по контракту по тысячи марок. Саше Кравченко, чье здоровье было особенно тяжелым, так как осколок пробил череп и придавил зрительный центр, представители общины, клявшись что денег нет, заплатили всего 200 марок, а остальным раненным (том числе и мне) не заплатили ничего, хотя после войны как раз функционеры этой общины и связанные с ними бизнесмены начали «приватизировать» отели и фабрики и строить кафе и бензозаправки.
Впрочем меня это тогда волновало куда меньше чем остальных, ибо подобную «дребедень» и в худшем варианте я уже наблюдал в 1992 году в Закавказье, и поэтому на весь сербский народ озлобляться не стал. Многое я отношу просто к непониманию и глупости, чем Босния была известна, нежели к злонамеренности. Мне же хотелось увидеть, что же такое Босния и Герцеговина и к тому же я тогда считал, что и сербам и русским противостоят общие враги, и мне, по молодости, захотелось повоевать за общее дело. В этом моё желание не остановил и последний инцидент с вышеградской властью при нашем прощании.
Когда мы начали разъезжаться из Вышеграда, конечно, без званых обедов и вечеров дружбы, я и Юра, почти пятидесятилетний казак из Саратова, собрались ехать вместе. Правда, был еще путь через Рогатицу и Зворник, которым отправился Константин Ершков, сорокалетний казак из московского землячества казаков, но мне нужно было заехать в больницу Ужицы, поэтому мне с ним было не по пути. Мы с Юрой отправились автобусом через пограничный пункт Добрун. Юра ворчал и был страшно недоволен, что с нами поехали «космополиты» Юлик и Тимур, в этот день прилично выпившие. В общем, все было хорошо до Добруна, пока Юлик с Тимуром лишь распевали песни в автобусе. Перед отходом автобуса, я попросил водителя взять у меня мой пробитый пулей рожок, так как знал, что сербская власть запретила русским вывозить какое-либо военное имущество. Только уже потом я узнал, как лихо через границу на Добруне «незамеченными» проходят полные грузовики в обоих направлениях, но закон из-за такой ерунды я нарушать не собирался, а не нужна была мне и их форма, которую выдали нам, ибо была она обычной формой солдат ЮНА по типу советского ПШ, т.е. далеко не престижная, и не являлась камуфляжем. Водитель автобуса согласился взять рожок, а стоящий рядом с ним какой-то молодой человек, как оказалось, словенец по национальности, что-то уважительно сказал о моем рожке. Все было хорошо до начала контрольного осмотра автобуса милицией Республики Сербской на пограничном пункте в Добруне. Вначале нас заставили только выйти из автобуса и достать из багажника свои сумки, в которых бесцеремонно милиция начала производить обыск. У меня с Юрой не нашли ничего, у Тимура же находились брюки от нашей формы и ремень. Тимур тоже был недоволен таким обращением, но поначалу держал себя в руках. Когда же милиционер начал хватать его за ремень, тот попытался оттолкнуть его, тогда «блюститель порядка» позвал своих коллег, которых на пункте было больше десятка, и Тимура отвели в сторону к укрытию из наполненных землею мешков. Тут в дело вступил Юлик, пытавшийся на ломаном сербском языке требовать, чтобы Тимура отпустили, попутно в раздражении вытаскивая из своей сумки какой-то военный ремень. Тимур со злостью ударил кулаком по одному мешку, который сразу же лопнул и из него посыпалась земля. К нему подбежали милиционеры, завернули руки и надели наручники, приковав к железному столбу. Здесь я не выдержал и заорал на сербском, чтобы они прекратили все это. На мои слова им было плевать, они просто вчетвером окружили меня и один какой-то маленький чернявый тип, выхватив пистолет, направил его мне в голову. Все это происходило на глазах у всех пассажиров автобуса, никто из которых, однако, за «братушек» не вступился и очень быстро покинувших ту остановку. Наконец, приехал командир милиции, и началось обычное лицемерное успокоение страстей, хотя ещё двое милиционеров пытались напасть на Юлика и Тимура, словно видели перед собой отъявленных врагов. Фаза болтовни закончилась, нас погрузили в грузовик и вывезли на территорию Сербии. Мы с Юрой были злы на ребят за инцидент, но я помнил, что они хорошо воевали и не трусили, поэтому всё остальное можно было им простить. В Ужице мы разделились, и я позднее встретил на железнодорожном вокзале наших казаков во главе с Лёшей. Те рассказали, что когда они узнали о нашем «пленении», то устроили небольшой «дебош» в Вышеграде. Сначала они вошли в здание общины Вышеграда, запугивая чиновников, устроив внутри его пальбу по стенам и потолку, в чем отличились Серега-«Отто Скорцени» и Макс-«Харли». Затем ребята двинулись на штурм пограничного пункта Добрун, но многие уже достаточно выпили, поэтому половина растерялась по дороге, даже «Харли», тоже член «Памяти» из Тульской области, едва не утонул в какой-то речке, в которой наши бойцы предварительно утопили свои автоматы. Все же Лёхе и ещё двум человекам удалось остановить милицейскую машину с командиром местной милиции, вытащить его оттуда и немного погрозить ему ножом, а далее начались уверения в дружбе между народами, а после чего все разошлись. Единственное, что радовало меня, когда мне пришлось еще пару раз побывать в Вишеграде, так это пулевые отверстия внутри здания общины, правда, тщательно замаскированные, но ещё хорошо видимые. По крайней мере, было какое-то моральное удовлетворение. Ведь по-другому добиться ничего было невозможно, а тем более, в местной среде, где лучше всего понимался язык силы. Впрочем этот инцидент не остановил меня, когда в середине мая, сидя за вокзальным столиком, я пришёл к твердому решению возвратиться на эту войну.
Что же касается казачества, которое в Вишеграде единственный раз за всю войну в Боснии и Герцеговине выступило организованной силою, то тогда у меня были иллюзии на его счет и я действительно ожидал приезда большой группы казаков в дальнейшем к которой хотел присоединиться. Я и не отрицал всех тех отрицательных черт что несло с собою современное казачье движение, но с другой стороны какое иное общественное или политическое движение на постсоветском пространстве отличалось в лучшую сторону. Остальные русские добровольцы в тылу вели себя схожим вишеградским казакам образом. Да что говорить об общественных движениях, которым и являлось казачество тогда, когда те же российские миротворцы, из состава ВДВ пили, дрались и совершали иные в мирное время уголовно наказуемые деяния, как минимум в ничуть не меньшем числе тем добровольцы. Акцентировать внимание на чьих то жалобах недобросовестно, в любой войне какая-то часть население жалуется на войска. Другое дело, каким образом эти войска себя ведут на фронте. Сама же идея казачества, с её формальным главенством национальных и православных традиций делала казаков всё-таки чем-то самобытным, что и выделяло их в глазах сербов.
Наконец сама казачья воинская культура была необходимым элементом в боевых действий и в той же советской армии, потому и создавали своего рода культ спецназа и ВДВ, ибо не вдаваясь в нынешнее положение подобный культ самобытной воинской культуры был необходимым условием в создании боеспособных войск.
На одних общих понятиях патриотизма и геополитических интересов невозможно долго воевать. И если нет коллектива товарищей, которые на первое место ставят интересы самих боевых действий, то сама деятельность воинского коллектива может быть успешной, но стабильной быть не может. Современное казачество не является идеалом, а всего лишь базой на которой и могло развиваться добровольческое движение как самостоятельный фактор. Уступки тут должны были быть сделаны со всех сторон. Так же как большинству руководителей тогдашнего казачьего движения дальновидности не хватило, а иным не хватало и элементарного здравого смысла, то так все и захирело. Русские добровольческие отряды в Боснии после этого имели как правило недолгую жизнь, ибо как правило после двух-трех месяцев у одних людей возникали дома дела, другим сербы надоедали, третьи переполнялись чувством собственной значимости, то собираясь учится на пилотов вертолётов, то создавать «балканские корпуса», а то и становится сербскими генералами, четвёртые решали заняться коммерцией, а само дело продолжать было некому, ибо продолжение такого дела требовало организации, которая и могла воспользоваться в политике успехами на фронте. В нашем случае подобного не произошло, хотя впоследствии все-таки участие русские добровольцев в войне на сербской стороне сыграло немаловажную роль в позитивном имидже России.
