Зина

 

 

Она считала себя очень красивой, видной женщиной, хотя на самом деле таковой не являлась. Красивой считали её и сыновья – шестнадцатилетний Виталик и девятилетний Игорь. Они были уверены в неотразимости этой большой, с тяжелой челюстью, женщины.

Красивой она не была, а яркой, пожалуй, её назвать можно. В буквальном смысле. Она одевалась во всё цветастое, красилась ярко. Золото, разные дешёвые побрякушки, широкие пояса с блестящими пряжками, лаковые туфли... Её шкаф ломился от нарядов. При всём этом она жила в побеленном двухкомнатном домишке на окраине Ташкента. Обставив для детей дом мебелью и увешав коврами, все прочие свои заработки – законные и левые – Зина пускала на наряды, украшения и ежегодные поездки в Сочи.

Работала она лаборанткой на молзаводе. Откуда, спрашивается, деньги? Оттуда же, откуда у других советских трудящихся. С завода таскали все. Бидонами, флягами. В ночные смены. И себе, и на продажу. Начальство знало, но само жило и давало жить другим.

Зина с завода волокла много. Она была одинокой матерью троих детей и их следовало содержать. Третий ребенок – уже не дитя, но в содержании нуждался. Дочери Ирине исполнилось тридцать лет, десятилетием раньше она неудачно вышла замуж за уральского урку и алкоголика, родила двоих детей и жила там, на Урале, постоянно нуждаясь в деньгах. Мать отправляла ей посылки. Муж Иры был то в тюрьме, то на воле, но это мало что меняло в её финансовом состоянии. С ним, пожалуй, жилось даже хуже – он пропивал вещи.

Зина призывала Ирину развестись, но не настаивала, не вела борьбу. Материнское сердце болело, когда она приезжала на Урал, и видела в какой утонувшей в земле, косой избушке живёт её дочь с детьми и с каким уродом – тут ковров и в помине не было, на полу лежали домотканные полосатые дорожки, – но Зина только всплакнёт, посоветует дочери развестись, услышит очередной её отказ и веско скажет: «Ну и хрен с тобой». Беззлобно, горько... Зина верила в то, что любовь – не картошка, что сердцу не прикажешь, что каждый сам хозяин своей судьбы и насильно никого счастливым не сделаешь. Сама будучи рабой страстей, нередко поступая не так как надо, а так, как хочется, она хорошо знала как можно любить неправильного, пропащего человека. Более того, она даже знала как можно любить подлеца...

Зине под пятьдесят лет, но выглядит она моложе. Крупная, с излишне вытянутым лицом и тяжеловатой челюстью. Губы её всегда накрашены красной или малиновой помадой. Нос у неё прямой, а глаза – зеленые, продолговатые, с густыми и загнутыми вверх ресницами. Волосы она красит хной в цвет красного дерева и делает на голове «шишку», в которую вставляет блестящие заколки. Эта прическа делает лицо ещё длиннее. В ушах у неё всегда крупные, продолговатые, золотые серьги. Пахнет от неё недорогими цветочными духами.

Зина много работает. На работе она ответственна, серьёзна, исполнительна. За это ей почти каждый год дают путевки в Сочи. В свободное время она любит развлечься. Её часто зовут на свадьбы и дни рождения, даже те, кто с ней мало знаком или те, кто её не уважает за частую смену мужчин, считает непутёвой. Приглашают потому, что выпив (а она это любит, хотя и не злоупотребляет), Зина начинает залихватски петь народные песни и безудержно плясать, заводя всех вокруг. Поёт она с душой, а меж песен хохочет и дурачится. Игорёк даже начинает стесняться и уговаривать: «Мам, ну чё ты как маленькая?!», на что она цыкнет на него, но тут же прижмёт и поцелует в кудрявую русую макушку. И он не противится. Он её самозабвенно любит и даже сейчас, в свои девять лет, спит с мамой. Когда к ней не приходит хахаль.

«Когда Игорёшка родился, я его так целовала, так целовала, – смеётся Зина, – что мне уже медсестра говорит: «Хватит! Зацелуешь до смерти!», а я не могу остановиться».

Сыновей она любит, но по-разному. Старшего, с уважением – он тихий, спокойный и надёжный. Опора. Второго, Игорька, любит страстно, но без уважения, с подозрением. Потому, что он та ещё шельма - холерик, фантазёр, неописуемый лжец и воришка. То одно сопрёт из дома и обменяет на что-то, что ему нужно, то другое... Неоднократно лицо любимого Зиной Игорька украшалось синяками – Зина била его своими большими кулаками, не щадя, так как всё в ней протестовало против воровства. Одно дело – у государства, другое – у родной матери... И всё-таки Игорьку доставалось больше, чем Виталику, материнской ласки – и в силу нежного возраста, и ласковей он был. Она его побьёт, поплачет, а он подойдёт, обнимет её, целует. И даже соглашается: «Это правильно, что ты меня побила». Ну как не простить?

Я приходила к Зине за сливками и сметаной, а к её соседям – за колбасой. Те работали на мясозаводе. В конце улицы жила семья, работавшая на птицефабрике, так что натуральный обмен шёл вовсю. Только с меня, студентки института иностранных языков, взять было нечего. Кроме денег. Их я зарабатывала переводами.

Зина не была особенно открыта с чужими, но от соседских глаз мало что укроется... Когда Игорёк был совсем маленьким, мне доводилось с ним нянчиться и, таким образом, её жизнь проходила на моих глазах.

***

Зина страстно любила мужчин. За что её, разумеется, все осуждали и над чем посмеивались. Виталик даже дрался со сплетниками. Зина же останавливала его, кричала: «Наплевать на них! А ты не слушай!», но плакала. И дети плакали, потому, что любили её и жалели.

– Они думают... легко без мужика-то? – утирала Зина слёзы крупными кулаками. – Я троих подняла! И что, не имею права на личное счастье?

Сама же себе отвечала:

– Да какое там счастье?..

И начинала рассказывать про ухажёров. Это были те ещё мужчины, всех национальностей и вероисповеданий. Роднило их одно – стремление погреться на женской груди и ничего не дать. Ведь они же и так – подарки. Они приходили к Зине на моих глазах, обедали – она вовсю бегала вокруг, старалась, подносила, смеялась, обнимала, потом они мылись в её баньке, куда мальчишки натаскивали воду из колонки, потом отправлялись с Зиной в спальню, на её пуховую перину.

Больше, чем на полгода-год, никто не задерживался. Потому, что это были женатые мужики, нередко моложе Зины, и они как будто снисходили до матери-одиночки. Вряд ли она им так уж нравилась, просто пользовались. Я видела у всех один и тот же взгляд – нахальный, с усмешечкой. Думаю, видела его и Зина, но не могла побороть свой бурный темперамент. И лишь насытившись вполне, устав скрывать раздражение на хахаля, она яростно, скандально выгоняла его... Для куража перед этим выпивала.

По юности я тоже было однажды осудила Зину. В разговоре со своим приятелем. И каково же было моё удивление, когда 25-летний парень, из турок, которые слывут наипервейшими бабниками, остановил меня, сказав:

– А ты не осуждай. У всех разный темперамент. Ну, если ей хочется, что же ей делать? Одной надо раз в месяц, другой раз в неделю, а если ей часто надо, ну, сколько она может сдерживать себя?

Позже я не раз вспоминала эти слова и думала, что эдак можно любое распутство покрыть такой идеей: ну, если хочется людям... Однако всё же проняло и засело в голове. Ну что же делать одинокой женщине, если она не может без любви, или хотя бы без её кривого подобия? Зина ведь отдавалась не за деньги – они от неё лишь уплывали к любовникам, а чтобы убить одиночество, которого не могла перенести.

Через десятилетия, воцерковившись, я поняла, что человек может и должен бороться с похотью.

Однажды я пришла к Зине и застала у неё некоего Колю. Он был младше Зины лет на пятнадцать. Её дома не было, а он сидел за столом, ел. По-хозяйски выбирал со сковородки лучшие куски курицы, пожаренной в аджике – коронное Зинино блюдо – не думая, что лучшее, вообще-то, надо оставить детям. Впрочем, эта черта свойственна и многим родным отцам, а что уж говорить про прохожего молодца?

В спальне спрятался от него Игорёк. В отличие от Виталика, который не испытывал никаких чувств к материным кавалерам, Игорёк их яростно ненавидел. Его гордость страдала. Потому и не выходил на кухню.

– У мамы золотое кольцо пропало, – сказал он мне и выразительно зыркнул глазами в сторону кухни.

– Ты ел?

– Нет, там этот сидит...

Я вышла на кухню чтобы принести Игорьку в спальню тарелку с едой.

Коля уже насытился и желал потрепаться.

– У Зины кольцо пропало, – не знаю зачем, сказала я.

– Она знает, что это не я, – ухмыльнулся Коля. – И ей для меня ничего не жаль. Она мне на днях деньги подарила, кругленькую сумму.

Он гордо откинулся на стуле и оценивающе посмотрел на меня взглядом опытного бабника. Я, вернувшись в комнату, спросила у Игорька: правда ли что мать подарила хмырю деньги. Тот кивнул. Добавил: «Спьяну».

Зину спьяну и впрямь несло. Она начинала расшвыривать деньги, совать всем подарки. Жила по принципу: коль пошла такая пьянка, режь последний огурец. Но временами она становилась такой прижимистой, что снега со двора не допросишься. Середины у неё ни в чем не было, страсти несли её по жизни, а она не сопротивлялась.

Я разозлилась. Виталик ходил в допотопной дохе, в то время как его сверстники щеголяли в импортных куртках, но он не из тех, кто тянет с матери деньги, а она в вихре страстей, не замечала этого. Игорек хитрее, и одет он был куда моднее брата, но всё-таки: не лучше ли было потратить деньги на детей, а не на этого наглого, который – видно же – уйдёт и добавит к рассказам о непутёвой Зинке новые штрихи.

Никогда ни один из Зининых кавалеров не принёс ничего ей в дом, ни ей, ни её детям. Я наблюдала одного за другим, и по молодости не могла понять как ей удается найти таких, которые видя женщину, в одиночку воспитывающую детей, едят и пьют из её рук, наслаждаются её ласками и никогда им не придет в голову хоть немного облегчить ей жизнь, хотя бы на вот столечко отблагодарить... Ну, хоть сумку продуктов принести что ли, хоть коробку конфет детям.

Приходил к ней потом, после Коли, один уйгур. Маленький, черненький, с узкими глазками. Я не представляла себе его в мощных Зининых объятиях, а он ей нравился. С умилением она говорила мне: «Ты посмотри какой он хорошенький! У него ножки – маленькие-маленькие. Размер ноги – как у Игорька моего».

С этим уйгуром она прожила дольше, чем с другими. Он не смеялся над ней, он просто смеялся. Она бушует, кричит, ругается, а он только смотрит черными щелочками и смеётся. И Зина махнет рукой: «Что с тебя взять, чучмек!» и успокоится, тут же обнимет его.

Уйгур готовил вкусный лагман, лепил манты и, глядя на него, становилось понятно: почему русские женщины иногда выходят замуж за восточных – таких домашних – мужчин. Он не пил даже когда пили все, на празднике, и у плиты стоять ему было незазорно. Он усаживал Зину рядом, чтобы развлекала, а сам начинал колдовать над казаном и сковородками.

Потом уйгур исчез, потерялся. Может, вернулся в семью...

Зина горевала. Ей бы хотелось быть с одним-единственным, верной, хорошей женой, да не находилось такого. Ещё она боялась одинокой старости, знала, что сыновья вырастут и уйдут. «Для чужих баб ращу», – смахивала слезу.

***

В разговорах её иногда мелькало слово «хохол». Оказалось, отцом Игорька был какой-то украинец – большая Зинина любовь, второй муж. «Она его так любила, что когда он ушёл, она два года почти каждый день писала ему письма, но не отправляла, а складывала в коробку, – рассказал мне Виталик. – У нас теперь полная коробка её писем».

«Хохол» поступил с Зиной удивительно. Прожив с ней четыре года и нажив ребёнка, он однажды... исчез. Но не просто исчез, а обчистил её до нитки. Она пришла домой, а там – ни мебели, ни ковров, ни посуды, а только дети сидят в саду на качелях и не понимают почему папа всё загрузил на машину и увёз. Но и это не всё... Когда разводились, судья спросила «хохла» почему он бросает Зину. Тот ответил: «Я не могу жить с женщиной, которая ворует у государства».

Однако, несмотря на то, что она осознавала в полной мере подлость своего бывшего мужа, любить его она не перестала и ещё долго тосковала по нему, и плакала, когда вдруг видела в лице Игорька выражение его отца. Почти каждый день она писала ему письма, полные объяснений в любви и упреков. Но даже в минуты самой зелёной, самой непроглядной тоски, презрение останавливало её от того, чтобы опустить письмо в почтовый ящик.

Однажды вечером я зашла к Зине просто так, со скуки. Она усадила меня за стол, налила сливок в кружку (в семье пили не молоко, а сливки), и начала рассуждать:

– Мужики-то избалованные пошли... Даже которые мужья. Я вон у подруг дома бываю, и то же самое вижу: бабы работают, а эти на шее едут, да ещё и пропивают... Мне хоть хорошо, у меня пропивать некому...

Засмеялась и продолжила:

– У нас вся улица – бабы работают, а мужики «устраиваются». Не так что ли, Виталик? Вон Витька Смохин, как ни идёшь на работу – на лавочке сидит, и с работы иду – он там же. А спросишь: «Чего не работаешь?» «Устраиваюсь», – говорит. Или прихожу вчера к Ирине – ну ты знаешь её, парикмахерша. Она новые шторы купила. Так её мужик говорит: «Я тебе шторы повешу, а ты мне налей за это». Ей он повесит. Как будто он сам в том доме не живет. Ооох, – Зина вздохнула.

Потом помолчав минуты две, кивнула на сыновей, которые расположились на диване в зале смотреть телевизор и тихо, чтобы только я слышала, обречённо сказала:

– Такие же сволочи вырастут.

И мы замолчали надолго. Я – поражённо, а она – задумчиво.

Зина резала сало, ворочала картошку в кастрюле на плите, и обе мы думали об одном и том же – почему всё так. Где те мужчины, о которых пишут в женских журналах – те, что тратят на женщин деньги, те, что всё им оставляют после развода, те, что заботятся о своих детях и после расставания с женой?

Первый Зинин муж, тихий и добрый человек, спился. Алиментов от него не было. Я тоже выросла без отца, и мой отец тоже мне ничего не посылал. В моем классе в школе из одиннадцати девочек у десяти не было отцов. То есть отцы где-то были, но на нашем горизонте не объявлялись.

Забегая вперед, скажу, что Зина как в воду глядела. Насчёт сволочей. Виталик, женившись после армии, через пять лет развелся. Его жена, образованная, работящая девушка, плакала потом на кухне у Зины и жаловалась:

– Ни в чём не помогает, приходит домой как любовник, и ложится на диван. Что попросишь сделать – пожалеешь потом. Если он мясо покрутит, так потом, вечером, одевается и уходит. Это, считает, его награда за то, что он мне мясо покрутил. Потом приходит весь в помаде, на меня рычит. За стол садится – надо ему всё подать, сам даже ложку не возьмёт – мужчина. А я на работе больше него кручусь. В десять вечера с работы прихожу, денег втрое больше зарабатываю... Пыталась его к институту подготовить, чтобы поступил, но не хочет... Я его тащу, тащу на себе – сил нет больше! Ребёнку ничего не купит, тот к нему бросается – конфетку ждёт или жвачку, а у Витали в кармане только пива бутылка. Не могу больше! Вроде замужем, а одна!

Зина слушала это молча, виновато. Потом утирала слёзы с лица снохи. Потом накидывалась на пришедшего Виталика, била его до синяков. Такой же большой как мать, только в противоположность ей спокойный, он не защищался, терпел.

– Откуда ему быть другим? – падала на табуретку Зина и начинала рыдать, и теперь уже сноха её успокаивала.

– Откуда ему другим быть, коли он настоящих мужиков и не видел? Да и есть ли они, настоящие? – плакала Зина. – Придет дяденька, наестся, с мамкой переспит и до свиданья, вот и Виталик так же себя ведёт. Он разве знает как за женщиной ухаживать?

Восемнадцатилетнему Игорьку жена брата нравилась. Он был поумнее, пошустрее брата, и понимал, что тому досталась хорошая и успешная девушка. Ей нужно только немного подыгрывать, подхваливать, и она будет везти воз, не замечая, что так и везёт одна. Игорек слушал 25-летнюю женщину с сочувствием, потом, будто в шутку, оглянувшись, чтобы мать не слышала, предлагал:

– А ты бросай его, он дурак, выходи за меня.

Она знала про историю с «хохлом» и думала: такой же подлец, как папочка.

* * *

Однажды ночью во дворе у меня залаяла собака. Мать вышла, оказалось – Зина прибежала. Ничего толком не объяснив, попросила разрешить ей принести вещи из её дома на хранение. Мать разрешила. Зина с Игорьком принесли комоды, ковры, хрусталь и всё это спрятали в сарайке в нашем огороде. Виталик в то время был в армии, потому Зина таскала вещи вдвоем с одиннадцатилетним сынишкой.

Я спросила у мамы что случилось.

– Да непонятно... Любовник Зинкин повесился или что... Она боится, что милиция её заподозрит и конфискует имущество, вот спрятала у нас...

Я ушла спать, у меня наутро должен был быть экзамен. Лишь через несколько дней я узнала, что зарезался Зинин любовник. Это был некий Саша, которого я и не видела никогда, потому, что в последнее время была сильно занята учебой и своей личной жизнью. Говорили, что он вдвое моложе Зины и не работает. Приезжала милиция, Зину не тронули, только допросили, и, похоронив Сашу, Зина начала мало-помалу забирать от нас своё имущество.

– Почему он убил-то себя? – спросила у неё моя мать.

– Пьяный был! – ответила Зина. – Прихожу, а он весь в кровище. Ребёнка-то как напугал! У меня Игорь до сих пор трясётся и один спать не может!

Мы сочувствовали. Думали, ну надо же, как ей не везёт. И хоронить пришлось на свои деньги, приехавшие на похороны сестры Саши делить с Зиной расходы на траурную церемонию не стали, а лишь окатили её презрением – она ж ему в матери годилась.

Я уезжала, вернулась через полгода. В первый же вечер встретила на улице Игорька. Он, как мне показалось, повзрослел. Внешне остался тем же кудрявым русоволосым мальчуганом, но глаза его, всегда с лукавинкой, теперь смотрели иначе – серьёзно, грустно, чуть испуганно. «Пошли к нам?»– предложил.

Было уже темно, и я отказалась.

– Мамы дома нет, а я один боюсь, – признался мальчик. И я пошла.

Зина работала в вечернюю смену и должна была приехать часа через три, в полночь. Мы уселись у телевизора, и я ждала, что Игорёк поставит мне фильмы ужасов – мы раньше любили вместе их смотреть. На дворе был конец 80-х и ужастики только-только прорвались в Союз. Нам, разумеется, было любопытно. Смотрели их по видику. Зина тоже сидела тогда с нами, и когда происходило что-то внезапное и страшное, она визжала дурниной и поджимала под себя ноги. Игорёк хохотал, а Виталик смущался: «Мам, ну чего ты?» Зина замолкала, но с следующий момент снова визжала, хваталась за сердце: «Господи, ужасти-то какие!» Потом она плевалась, говорила, что не может такое смотреть и уходила на кухню готовить ужин...

Я была уверена, что Зина – ужасная трусиха. Она, кстати, и мышей боялась, и лягушек.

Игорек же поставил не ужастик, а какой-то вполне заурядный фильм. Он угощал меня, ходил вокруг меня с тарелками, расспрашивал, но был грустным и я не могла понять что с ним.

Мы смотрели кино, но было как-то тоскливо и неинтересно. Я сказала Игорьку, что пойду спать, а когда придет мама, пусть он меня разбудит и я уйду.

Я пошла в Зинину спальню и уже хотела было ложиться, как у меня выпала из мочки уха сережка и закатилась под кровать. Я полезла её искать.

Двухспальная кровать стояла в углу комнаты, прижатая изголовьем к стене с окном. Голубые занавески из ацетатного шёлка заходили за неё. Я никак не могла найти сережку, отодвинула кровать и увидела нечто странное. Занавески почти на полметра от пола были в чем-то буром. Я потрогала – они стояли будто накрахмаленные, окрашенные какой-то коричневой краской. Я позвала Игорька и спросила что это.

Он молча, напряжённо смотрел на меня. Потом спросил не расскажу ли я кому-нибудь и стал тихо говорить.

– Мама его убила, Сашу. Это его кровь.

– Как?!

– Он смеялся над ней, а она нетрезвая была. Он в постели лежал, а она зашла только. И он ей стал что-то говорить, я не знаю что... Я слышал только что она кричала: «Ну и уходи, если со мной стыдно! Ах, я старая?» Слова плохие кричала, потом стала рыться под бельём в шкафу, где у неё были спрятаны золотые украшения, и не нашла их... Мама кричала, что Саша её обокрал, требовала, чтобы отдал золото. Его слов я не слышал, он бубнил чего-то и смеялся. Зря он смеялся… Мама выскочила на кухню, я бросился за ней и увидел, что она схватила нож и побежала в спальню. Я закричал, но она уже была там, и когда я вбежал, она отпрыгнула от Саши. Лицо у мамы было красное, а какое у Саши – я не видел, очень испугался и смотрел только на маму, а туда, в угол, на кровать, боялся смотреть. А когда всё же посмотрел, то увидел, что одеяло в крови и Саша задыхается...

– Он быстро затих, я просил маму вызвать скорую, но она обняла меня и застыла, мне казалось, что она сошла с ума, и я плакал, – продолжал Игорёк. – Но мама не сошла с ума, она сказала, что надо принести таз и тряпку, и я стал мыть пол от крови, а мама стала делать всё, чтобы скрыть убийство. Она вытерла ножик от своих отпечатков и бросила рядом с Сашей, потом мы стали прятать вещи у соседей.

– Ты это никому больше не рассказывал? – спросила я.

– Никому! – он поднял на меня грустные глаза.

– И не рассказывай. И маме не говори, что мне сказал. Она будет бояться меня...

Он кивнул.

Я подумала и повторила:

- Не говори никому. Мать заберут в тюрьму, тебя – в детдом, Виталик в армии повесится или убежит спасать мать, и его поймают, осудят.

Видя, как ему трудно даются подробности той ужасной ночи, я попросила его не рассказывать о них, а сказать только как удалось отделаться от милиции.