- А я вас знаю! – выпалила я из своего партера этому богатырского роста человеку, будучи готова к тому, что он попросту не расслышит. Человек посмотрел на меня с веселым интересом и улыбнулся.
С гвардии сержантом Андреем Морозовым мы познакомились после похорон командира снайперского взвода Андрея «Скрипача» Куцкого, погибшего на позициях 9 полка - якобы застрелившись из своей снайперской винтовки.
Морозов, былинной стати породистый русак под два метра ростом – бородатый, синеглазый, с округлым иконописным лицом – приехал на Донбасс из Москвы еще весной четырнадцатого. Угодил к «казакам», которые приняли его за шпиона, сутки провисел распятым на оконной решетке. Перед тем, как отрубиться, сказал: «Если я у вас тут умру, бандеровцев за Днепр будете гнать сами…»
Сами не справились – и Морозов вернулся на войну.
Человек словно из русской сказки, но не академического сборника, а той, что рассказывают детям: где добро обязательно побеждает зло.
Облик его и характер, на первый взгляд, не очень вязался со стилем его публицистики: хлестким, мрачноватым, едко остроумным и бесстрашным. Порой невозможно было с ним согласиться, но не отметить класс рассказчика было нельзя. Кажется, в тот же вечер мы схлестнулись с Андреем на какую-то тему… впрочем, дальнейшему общению это не повредило. Несколько последующих лет Морозов был одним из самых компетентных и надежных моих контактов среди военных. Так было и в глухие годы непризнанного Донбасса, и в пару первых лет спецоперации, принявшей черты большой войны – как и предсказывал Морозов. Его взгляд – и мой на него взгляд – в значительной степени определил тот, что ли, экзистенциальный дрейф, который происходил со мною: постепенно покидая матрицу расхожего освещения событий на Донбассе нашим телевизором, я, словно полярник на льдине, теряла связь с титулованными коллегами ради фантастического обетованного острова, своего рода – земли Санникова на вулкане войны, в которую превратился Донбасс.
Также я записала обширную биографическую беседу с Морозовым – в несколько встреч в разные годы.
Последний раз мы виделись в Донецке, и снова осенью. Шел второй год с момента, когда в войну окунулся не только Донбасс, но и остальная Россия.
Целый день мотались по встречам и разговаривали. Запомнилась, как обычно, какая-то ерунда: вот сидим на террасе кофейни «Онегин», Морозов дает интервью моему коллеге, журналисту крупного портала. Коллега – молодец, умный, тащит из Андрея его человеческую историю… А я вспоминаю, что мое интервью с Морозовым, взятое несколько лет назад, так и не было опубликовано – как и книга, для которой я этот текст делала. Несмотря на то, что обстоятельства своей жизни Андрей уже описал сам, да и - он волен рассказывать о них, кому угодно… на моей физиономии явно отражается горесть первопроходца, у которого умыкают из-под носа золотоносный участок. Морозов кидает на меня беглый взгляд, продолжает рассказывать… и я слышу: он мягко съезжает с самых живописных моментов, подыскивает какие-то намеренно неяркие формулировки. Человек с репутацией «шизоида», неспособного к эмпатии, - он понял мои чувства с одного взгляда и пощадил их.
Под вечер мы приехали на дом группы летунов-БПЛА, друзей Морозова и моих знакомых. Хозяева зажарили мяса, накупили холодильник шампанского. Андрей просидел весь вечер со стаканом лимонада, засыпая над ним и встряхивая головой и стаканом лишь тогда, когда говорили очередной тост. «Как старый полковой конь, заслышавший звук боевой трубы», - пошутил кто-то из хозяев. Так-то, Морозов был моложе большинства присутствующих – и меня тогда покоробила эта вполне дружеская шутка, хоть я и весело рассмеялась ей.
На самом деле человека надо было просто отправить, наконец, спать.
Зима, идут бои за Авдеевку. Фронт грохочет, не переставая... Мой товарищ, артиллерист Саня, приехал в увольнение. Встретились.
Шли по разбитому рынку, я искала один девайс для наших сапёров, а Саша, как всегда, - книжки. На мне был бронежилет, который он припер: так и ходи! На нём - окопные говнодавы, по которым сразу можно отличить полевого офицера от "тактикульных", в шмоте от 5.11.
Саня бодро шагал по лужам в своих прорезиненных валенках, а я порхала над ними. В бронежилете и в прыжке.
Вокруг стояли обгоревшие павильоны разбитого радиорынка.
- Эта мерзость запустения особенно удручает в городе, - заметила я. - В прифронтовой полосе она естественна, а здесь - нет.
Саша посмотрел на меня искоса рыжим глазом и произнёс:
- Царила мерзость запустения,
А сквозь разбитые дома
Сплетались южные растения,
Росла египетская тьма.
И в этой тьме, я шёл без помощи,
Ведь я - совсем не Даниил;
А люди-звери, люди-овощи -
Никто себе не изменил.
- У тебя отличная память, - сказала я - но не успела добавить, что в стилистике отчётливо бродит Брюсов.
- Да, я же не из тех дураков, кто читает свои тексты с телефона.
- Как я?
- Ты читаешь с телефона? Зря! Уверен, ты исправишься.
Пару недель спустя, с утра, я открыла ленту телеграма и прочла предсмертное письмо Андрея Морозова. До этого его целенаправленно травили мои так называемые коллеги, журналисты федеральных телеканалов. Я могла бы быть с ними, но вовремя исправилась.
"И люди-звери, люди-овощи... Никто себе не изменил", - всплыло у меня в памяти.
Я позвонила Андрею, но было поздно.
Вскоре сообщили, что Морозов застрелился.
Я иду по Донецку на следующий день после похорон. Сегодня девять дней. Зачем-то захожу во двор своего бывшего дома. Смотрю в окна кухни и вспоминаю, как мы разговаривали там с Андреем за пластиковым столиком, он еще подпирал плечами дверцу холодильника «Донбасс» - старше нас обоих… Рассказывал про свои подвиги на ниве уличного активизма, за которые в свое время загремел в тюрьму. Мне тогда передался этот авантюрный задор, и я сказала: а ведь у этой квартиры есть одно отличное конспиративное свойство: она двусторонняя и всего лишь на втором этаже… Пойдем, покажу окно, из которого можно выпрыгнуть, если станут ломиться в дверь… Запасный выход!...
Мы побежали на другую сторону квартиры, Морозов распахнул окно. «Да, точно», - сказал он. – «Невысоко и выходит в палисадник: можно прыгнуть, не повредившись, и уйти дворами».
Летом двадцать первого года я уехала по семейным в Питер, ключи от квартиры оставила общему товарищу. Морозов, бывая наездами в Донецке, останавливался здесь. Когда я вернулась и зашла, обнаружила кучу пластиковых бутылок из-под колы и пепельницу с окаменевшими окурками – на балконе. Подумала, не без досады: такой интеллигентный человек и такие неправильные привычки.
Сейчас обхожу дом с той самой стороны, где дворы и палисадник. Прямо за ним – Свято-Андреевский храм: небольшой, элегантный. В последние пару лет по району не раз прилетало, храм тоже пострадал, теперь на ремонте.
«Андрюха, получается, живал рядом со своим святым», - приходит мысль.
Саша, луганчанин, на смерть Андрея заметил: ему надо было переводиться, переезжать в Донецк.
Иду мимо храма и представляю, будто Морозов действительно переехал и живет в моей бывшей конспиративной квартире, с запасным выходом. Изо всех сил побеждает зло, по-прежнему.
На маковке церкви играет закатный свет, в высоком окне второго этажа последние лучи солнца обрисовывают темный силуэт: будто человек исполинского роста встал в проеме и смотрит мне вслед.
Я делаю несколько шагов, оборачиваюсь еще раз. В окне уже ничего нет. Глухая темнота.
В последних числах февраля на Донбассе уже чувствуется весна. По дороге из Донецка на Луганщину молча смотрю на желто-серую степь: в распадках еще прячется снег, но вот-вот она проснется и начнет зеленеть.
Когда мы хороним коренного москвича Морозова на кладбище маленького городка Луганской республики, под двумя остроконечными терриконами, над одним из которых развевается алое знамя Победы – в атмосфере еще крепкий бесснежный минус. Слепящее солнце и резкий ветер вокруг. Прощаясь, я подхожу к открытому гробу и кладу руку Андрею на плечо. От холода и ветра у меня зуб на зуб не попадает – но от плеча сержанта Морозова исходит ровное, уверенное тепло.
