Про него написаны сотни томов и тысячи статей. В том числе – и про сложное, глубинное философское наполнение каждой его работы.
Пытаться сказать о нем что-то новое невозможно, поэтому просто скажу про личное.
Когда в середине двухтысячных мы с мужем впервые оказались в Риме, мы, конечно, как все туристы, хотели увидеть много всего – и то, и это, но в день прилета, как только мы поселились в отеле, мы, прежде всего, хотели увидеть один дом – дом Федерико Феллини.
Мы не хотели к нему на кладбище в Римини – мы хотели к нему домой. Просто постоять рядом с тем местом, где жил бесконечно любимый художник, оставивший гигантский, неизгладимый отпечаток на всей нашей жизни.
Мы нашли адрес и прямо сразу поехали туда – на виа Маргутта, и долго стояли, просто глядя на этот старый охристо-желтый дом – классический римский дом, с окнами в обрамлении коричневых ставней-жалюзи …
...Феллини ворвался в нашу жизнь потрясающей своей «Дорогой».
Мало кто из нас тогда видел его первые картины – «Огни рампы», «Белый шейх» и «Маменькины сынки», – все сразу увидели гения.
«Маменькины сынки» был блестящий фильм, получивший Венецианского «Серебряного льва Святого Марка», но, честное слово, невероятное моё везение именно в том, что всё для меня началось именно с «Дороги», с маленькой клоунессы Джельсомины, со звероподобного варвара и дикаря Дзампано, с картины, над которой я облилась слезами и в которую влюбилась навек, как и в крохотную Джульетту Мазину.
Я еще не знала тогда, что они с Феллини – муж и жена, но их имена с моего детства для меня неразрывны.
Черно-белая «Дорога» стала мне той школой любви и жалости к маленькому человеку, которую я еще не в силах была постигнуть у Достоевского.
Следующим ударом в сердце были «Ночи Кабирии». Уже повзрослев, я начиталась всякой абракадабры про «улыбку надежды» и «черную слезу надежды». Программный советский оптимизм подгонял Феллини и его маленькую смешную проститутку Кабирию под свои стандарты, но даже ребенку было понятно – никакой там надежды нет.
Там была великая вера в Бога – последнее пристанище истерзанной души, там была немыслимая жажда любви, благодаря которой никакая грязь не прилипала к этой душе, и там был дом – последний рубеж, отделяющий Кабирию от помойки (в прямом и ужасающем смысле слова). И когда два Последних Бастиона – любовь и дом – рухнули, осталось лишь одно: верить в Бога и уповать на него. Вот что значила и та улыбка, и та чёрная слеза, но нам про это тогда не рассказывали.
Думаю, это увидели и почувствовали все и сразу – недаром обе картины – одна следом за другой – получили по «Оскару» (и каждая еще по доброй сотне наград).
...Появление «Сладкой жизни», не сразу было воспринято мною, как личный сюжет. Восторги публики и критики, «Золотая пальмовая ветвь» Каннского фестиваля как-то заслонили от меня, советской барышни, историю о том, что всеми любимый и обласканный, модный и блестящий человек может метаться, тратить собственную жизнь на мишуру, на светские пустяки, и всюду оставаться чужим и бесприютным, «выгоревшим». Сладкой жизнью положено наслаждаться, а не мучиться ею. Этот фильм многим стоило бы посмотреть сегодня – правда, не уверена, что он был бы и сегодня у нас понят, хотя сами слова «La dolce vita» давно уже стали нарицательными…
А потом наступил перелом. Момент, когда художник вообще перестал понимать, куда двигаться дальше.
Он снял картину, буквально переполненную, как и «Сладкая жизнь», подтекстами и тайными смыслами, тайным смятением – при полном внешнем благополучии, вереницей связей с женщинами – после каждой из которых – только тяжёлое похмелье, и главное, то был фильм именно о жизненном, душевном и творческом тупике.
Феллини, фактически, «снимал с натуры» – с самого себя. Картина была настолько личной, что он даже не смог придумать ей названия: так и оставил вместо заглавия – как композитор – просто «номер опуса»: «8 ½», восемь полнометражных и одна короткометражка.
Человечество до него не знавало такой степени душевного самообнажения художника, вообще не представляло себе, что так можно.
Но оказалось, что можно.
И опять – два «Оскара», и еще под сотню других призов разного достоинства. Он однажды сам сказал, что до сих пор не понимает, почему его личная боль всегда переплавлялась в золото…
А потом он словно сменил кожу.
Если никогда не видевшему его фильмов человеку дать посмотреть друг за другом даже не «Дорогу» или «Кабирию», а уже полную символов, сложную и многослойную «8 ½» и «Амаркорд», – вряд ли смотрящий без посторонней помощи догадается, что это снимал один и тот же человек.
Совершенно иной визуальный стиль, совершенно другой мир – населенный фриками, людьми странными и чуднЫми, живущими какой-то чуднОй жизнью…
Между этими картинами были «Джульетта и духи», «Сатирикон», «Рим» – фильмы, в которых он как-то пытался если не справиться со своими демонами, то, по крайней мере, обозначить их присутствие… И всё чаще оглядывается назад – в свои детство и юность, в те времена и места, откуда за ним эти его демоны и потянулись...
Вот тут-то и вспомнились сразу «Маменькины сынки», где несколько молодых (но вполне уже великовозрастных) шалопаев проводят все дни, прозябая, бесцельно слоняясь, глупо шаля, сидя и болтая по барам и тавернам, и всё время мечтая покинуть «эту дыру». Но покинуть сможет лишь один – вскочивший в последний вагон уходящего поезда. И с той самой поры Рим навсегда станет местом, где Феллини жил, работал, встретил свою любовь и музу, переживал (но пережил ли?) кризисы, и который любил бесконечно.
Но «дыра» с каждым днем всё сильнее стучала в сердце, как пепел Клааса.
И ответом на этот стук из детства стал «Амаркорд» – «Я вспоминаю». Перенасыщенный раствор воспоминаний – смешных, нелепых и горьких, счастливых и любимых. Мира, увиденного глазами ребенка и пронесенного в сердце навсегда. Родины души...
…Его фильм «Репетиция оркестра» – короткий сюжет о локальном Апокалипсисе – где состоящий из фриков оркестр репетирует несколько тактов божественной музыки, где музыканты ссорятся, безобразничают, выясняют отношения – между собой и с таким же как они фриком-дирижёром, – а потом случается катастрофа, и на один короткий миг они все – с глазами, полными слёз – становятся единым целым, гениальным целым. Только затем, чтоб еще через секунду посреди этого единения на руинах снова раздался вопль дирижёра «Что вы играете, клоуны?». Пожалуй, ничего более точного о жизни съемочной группы в кино, чем «Репетиция оркестра» , мировое киноискусство по сей день не создало…
Я не могу с уверенностью утверждать, что Феллини – «главный режиссер ХХ века».
Слава Богу, гениями ХХ век был полон.
Но след, оставленный им в мировом киноискусстве, вообще в человеческом сознании, не просто огромен, он невероятен.
Он был человек, который больше, чем кто-либо на свете, мог сказать о себе: «Жизнь моя – кинематограф»!
И то была бы чистая правда.
1. Европа уходящая. Предсказание Мастера.