У МЕНЯ БЫВАЛО: советовали редакторы взяться за так называемую «проходную» тему или просто переделать что-то уже написанное, «сгладить углы», «спрятать концы», для моей же пользы советовали: книга выйдет, всё какая копейка на молочишко. Нищета же одолевала. Я даже и пытался переделывать написанное. Но Бог спасал – не шло. «Не могу, не получается, – говорил я, – лучше не печатайте». То есть бывало во мне малодушие – известности хотелось, благополучия, но, повторяю, Господь хранил от угождения духу века сего.
+ + +
ТУНИС, ПОСОЛЬСТВО, пресс-конференция. Мы с Распутиным отвечаем на вопросы. Приходит записка: «Будьте осторожнее в высказываниях – в зале враждебные СМИ». Но что такого мы можем сказать? Какие секреты мы знаем? Скорее всего, чекисты посольства опасаются за свое место. Значит, есть что-то такое, что может повредить Советскому Союзу? Ничего не понятно.
«Нас объединяет культура, она независима от политики, систем устройства государств, есть единое общемировое движение человеческой мысли», – это один из нас, другой: «Разделение в мире одно: за Христа или против Него».
Встреча долгая. Долгий потом ужин. Один из советников, подходя с бокалом: «О культуре очень хорошо, но о разделении немного неосторожно». – «А разве не так?» – «Так-то так. Но, может быть, рановато об этом?»
+ + +
КАРФАГЕН. И было-то это совсем недавно. Тунис. Ездили в Бизерту, видели умирающие русские корабли. И, конечно, в Карфаген. Услышать голос римского сенатора Катона: «Карфаген должен быть разрушен».
Остатки амфитеатра. Осень. Мальчишки вдалеке играют в футбол. Раздеваюсь и долго забредаю в Средиземное море. Даже и заплываю. Возвращаюсь – надо же – полон берег веселых мальчишек. Аплодируют смелому дедушке.
Под ногами множество плоских камешков – «блинчиков». Вода спокойна, очень пригодная для их «выпекания». Бросаю – семь касаний. Кружочки аккуратно расходятся по воде. Еще! Десять. У мальчишек полный восторг. Неужели так не играют? Во мне просыпается педагогическое образование. Учу подбирать камешки. Выстраиваю мальчишек. Их человек двадцать. Бросаем. Вначале для практики, потом соревнование. Вскоре выявляются лидеры. Вот их уже пятеро, трое. И, наконец, два последних. У одного получается пять «блинчиков». Объявляю его победителем и – что-то же надо подарить – дарю кепочку с эмблемой Фонда святого апостола Андрея Первозванного. Благодарные мальчишки дарят мне… футбольный мяч. Передариваю его самому маленькому, у которого пока не получилось бросать камешек по глади воды. Ну не все сразу, научится.
+ + +
НИЧЕГО НЕ НАДО выдумывать. Да и что нам, русским, выдумывать, когда жизнь русская сама по себе настолько необыкновенна, что хотя бы ее-то успеть постичь. Она, единственная в мире такого размаха – от приземленности до занебесных высот. Все всегда не понимали нас и… то воспитывали, то завоевывали, то отступали, то вновь нападали. Злоба к нам какая-то звериная, необъяснимая… Это, конечно, от безбожия, от непонимания роли России в мире. А ее роль – одухотворить материальный мир. И война, идущая на ее южных окраинах, – это война за присутствие Божие на Земле.
А как это поймет материальный мир, те же англичане? Да никак. Но верим, что и их Господь вразумит.
+ + +
ВИНОВАТ И КАЮСЬ, что не смог так, как следовало бы, написать об отце и матери. Писал, но не поднялся до высоты понимания их подвига, полной их заслуги в том, что чего-то достиг. Ведь писатели-то они, а не я, я – записчик только, обработчик их рассказов, аранжировщик, так сказать.
И много в завалах моих бумаг об отце и матери. И уже, чувствую, не написать мне огромную им благодарность, чего-то завершенного, так хотя бы сохранить хоть что-то.
Читаю торопливые записи, каракули – все же ушло: говор, жизненные ситуации, измерение поступков. Другие люди. «До чего дожили, – говорила мама, страдавшая особенно за молодежь, – раньше стыд знали, а сейчас – что дурно, то и потешно». «Да, – подхватывал отец, – чего еще ждать, когда юбки короче некуда, до самой развилки. Сел на остановке на скамье, рядом она – хлоп, и ноги все голые. У меня в руках газета была, я ей на колени кинул: “На, хоть прикройся!” Она так заорала, будто режут ее. И знаешь, мамочка, никто, никто меня не поддержал».
+ + +
РАССКАЗ МАМЫ. Запишу рассказ мамы о предпоследнем земном дне отца.
«Он уже долго лежал, весь выболелся. Я же вижу: прижимает его, но он всю жизнь никогда не жаловался. Спрашиваю: “Коля, как ты?” Он: “Мамочка, все нормально”. А отойду на кухню, слышу – тихонько стонет. Весь высох. Подхожу накануне, вдруг вижу, он как-то не так глядит. “Что, Коля, что?” А он спрашивает: “А почему ты платье переодела? Такое платье красивое”. – “Какое платье, я с утра в халате”. – “Нет, мать, ты была в белом, подошла от окна, говоришь: “Ну что, полегче тебе?” – “Да ничего, – говорю, – терпимо”. Говоришь: “Еще немного потерпи, скоро будет хорошо”. И как-то быстро ушла. Говорю: “Отец, может, тебе показалось?” – “Да как же показалось, я же с утра не спал”».
Назавтра, под утро, он скончался. Был в комнате один. Так же, как потом и мама, спустя восемнадцать лет, тоже на рассвете ушла от нас.
Великие люди – мои родители!
+ + +
ИГРАЛИ В «ДОМИК». Детство. И прятки, и ляпки, и догонялки, всякие игры были. До игры чертили на земле кружки – домики. И вот тебя догоняют, уже вот-вот осалят, а ты прыгаешь в свой кружок и кричишь: «А я в домике!» И это «я в домике» защищало от напасти. Да, домик, как мечта о своем будущем домике, как об основе жизни. Идем с дочкой с занятий. Она вся измученная, еле тащится. Приходим домой, она прыгает. «Катечка, ты же хотела сразу спать?» – «А дома прибавляются домашние силы».
И лошадь к дому быстрее бежит. И дома родные стены помогают.
+ + +
СТЫДНО ПЕРЕД детьми и внуками: им не видать такого детства, какое было у меня. Счастливейшее! Как? А крапиву ели, лебеду? А лапти? И что? Но двери не закрывали в домах – замков не помню. Какая любовь друг к другу! Какие счастливые труды в поле, огороде, на сенокосе! Какие родники! Из реки пили воду в любом месте. А какая школа! Кружки, школьный театр, соревнования! Какая любовь к Отечеству! «Наша родина – самая светлая! Наша родина – самая сильная!»
+ + +
ОТЧЕГО БЫ НЕ НАЧАТЬ с того, чем заканчивал Толстой, – с его убеждений? Они же уже у старика, то есть вроде бы как бы у мудреца. А если он дикость говорит, свою религию сочиняет, то что? Чужих умов в литературе не займешь. И не помогут тебе они ни жить, ни писать, ни поступать по их. На плечи тому же Толстому не влезешь, да и нехорошо мучить старика. Это в науке, да, там плечи предшественников держат, от того наука быстра, но литература не такая. Наука – столб, литература – поле, где просторно всем: и злакам, и сорнякам. Ссориться в литературе могут только шавки, таланты рады друг другу. Не рады? Так какие же это таланты?
+ + +
ИСКУССТВО И ЖИЗНЬ. Нет, сколько ни говори, что искусство – это одно, а жизнь – другое, бесполезно. Все-таки в искусстве есть магия, в этом искусе, в искусственности, что тянет сильнее, чем жизнь. Приезжает с гастролями какой-нибудь актеришка, пустышка душой, глупый до того, что говорит только отрывками из ролей, еще и бабник, приехал, и что? И все девочки его. Известен – вот в чем штука. Играл героев, говорил правильные слова, лицо мелькало, запомнилось. Сам подлец подлецом, приехал баранов стричь, ему надо «бабок срубить», заработать на шубу для очередной жены, которая, как и предшествующие, оказалась стервой.
Прямо беда. И ничего не докажешь, никого не вразумишь. Дурочки завидуют актрисам, топ-моделям, даже и проституткам (еще бы – интервью дает, в валюте купается), и что делать? Говоришь девушкам: да, хороша прима-балерина, а за ней, посмотрите, десятки, сотни девушек балерин в массовке, которые часто не хуже примы, но вот не вышли в примы, так и состарятся, измочалят здоровье непосильными нагрузками, оставят на сцене лучшие годы и канут в безвестность. Да и прима не вечна, и ее вымоет новая прима, другая. А эту, другую, выхватит худрук из массовки. Все же они что-то могут, все прошли балетные классы. В балете, правда, худрук чаще любит не балерину, а другого худрука.
Сколько я ездил, сколько слушал самодеятельных певцов, видел танцоров, народные танцы, и они гораздо сильнее тех, которых навязывают нам на телеэкране. Кого воспитала в любви к России российская эстрада?
Ой, неохота об этом...
+ + +
ПОЗАВЧЕРА – ПАВЕЛ Фивейский, сегодня – Антоний Великий, завтра – Кирилл и Афанасий Александрийские. Будем молиться! Есть нам, за что благодарить Бога, есть нам, в чем пред Ним каяться, есть, о чем просить. Надо омыть Россию светлыми слезами смирения и покаяния, иначе умоемся кровью.
+ + +
ИСКАТЬ НА ЗЕМЛЕ то ценное, что будет ценно и на небе (прочитал или где услышал).
+ + +
И ЧТО НАМ за указ Международное право. Оно уже одобряет гомосексуалистов, и ему подчиняться? Свобода ювенальной юстиции и содомии? Нет, это окончательно последние времена! Дожили! Именно в наше время, казалось бы, время прозрения. Так нам и надо.
+ + +
ИДЕОЛОГИЯ, КОНЕЧНО, всегда есть, как какая-либо идея. И если она предтеча веры в Бога, то и хорошо. Но как идея вообще бесплодна. Вот идея чем плоха: народ настолько верит государю, насколько государь верит в Бога. А идеология марксизма-ленинизма – это зараза мертвечиной, противление Христу.
+ + +
ЗНАКОМ БЫЛ со старушкой, которая в 1916 году в приюте читала императору Николаю молитву «Отче наш…» по-мордовски. Она была мордовкой. Потом стала женой великого художника Павла Корина. Привел нас с Распутиным в его мастерскую Солоухин. Конечно, созидаемое полотно не надо было называть ни «Реквием», как советовал Горький, ни «Русь уходящая», как называл Корин, а просто – «Русь». Такая мощь в лицах! Такая молитвенность!
+ + +
ЧЕГО ЕЩЕ нам не хватило и не хватает? Войны, конфликты, истребление лесов, отравление воды – это же все от нас самих. Поневоле оправдаешь и возблагодаришь Господа за вразумления: наводнения, землетрясения, огненные очищения.
+ + +
ОТЕЦ ДИМИТРИЙ (ДУДКО) всерьез уговаривал нас – Распутина, Бородина, меня – принять священнический сан: «Ваши знания о жизни, о человеческой душе раздвинутся и помогут вам в писательском деле». Мы вежливо улыбались, совершенно не представляя, как это может быть. А вот писатель Ярослав Шипов смог, и стал священником, и пишет хорошо. Когда я преподавал древнерусскую литературу в Академии живописи, ваяния и зодчества, то просил кафедру искусствоведения пригласить его для преподавания Закона Божия. Пригласили. Но ректор донимал его вопросом: «Почему же надо подставлять правую щеку, когда уже ударили по левой? Ну, нет, я не подставлю!»
