Художник: Григорий Чайников
«Почему-то в детстве я никогда не разглядывала ту икону, не любила брать ее в руки. Только недавно, когда прилетела издалека и гостила все лето у родителей, нашла ее в серванте, опять заслоненную все тем же тетеревиным хвостом. Хвост уже старый, жесткий. Икона еще старее. Под очень темной олифой – Спаситель. Светел только лик, словно его очистили недавно, промыли. Как будто ребенок ехал в трамвае и подышал на стекло, и в нем оттаял кружок. И в этом кружке – Бог…»
Это из рассказа Ольги Никоновой «Шиженский Бог». О чем он? Об изначально вложенной в каждого человека Божественной интуиции – и о том, как, бессознательно следуя ей, человек, воспитанный неверующими родителями, возвращается к Богу – даже не дедов (дедам и бабушкам «революция да война все из башок повышибли», как говорил дед Андрей»), а прадедов и прапрадедов, и так далее, в глубину времен. Старинную темную икону, о которой речь, отец девочки Оли привозит из родной беломорской деревни Шижни – просто как память об умершей маме и бабушке. Икона стоит в серванте, загороженная папиным охотничьим трофеем – тетеревиным хвостом, и никто не обращает на нее никакого внимания. Никто, кроме маленькой Оли, которая, зная, что на иконе нарисован Бог, и, по сути, отождествляя темную доску с Богом, до полуночи молится Ему о папе, который в очередной раз загулял с получки. Мама просто не спит, нервничает и без конца выглядывает в окно – не идет ли? – а дочка молится… хотя и неправильно, уподобляясь маленькому идолопоклоннику. Она пока не чувствует Божией любви: неведомый Бог представляется ей сухим, равнодушным и грозным, как смерть, с которой она уже столкнулась. Но девочка при том уверена, что этого Бога можно умолить, если долго не умолкать и не отступаться. Еще она верит – неведомо почему – что Бог лучше слышит молитвы детей, нежели взрослых. В конце концов папа попадает ключом в замочную скважину – и дочка по звяканью ключей безошибочно определяет, сколько он на сей раз выпил. Но это уже мамины проблемы, а она, Оля, сделала главное: Бог сохранил папу и привел его домой.
Ольга Никонова
С этого все начинается, а дальше – огромная часть жизни, непростая, нелегкая, полная перипетий, ошибок, поисков, пришедшаяся, к тому же, на переломные годы отечественной истории. И вот взрослая женщина возвращается к Богу своего детства, к образу из северной деревни Шижня, к вере предков… и, всматривается в светлый среди темного лик Христов, и ей кажется:
«Христос вот-вот что-то скажет прямо с иконы – как раз то самое, чего я целую жизнь только и жду…»
Эти слова мне очень близки. По сути, мы ведь все ждем от Христа того единственного слова, которое может сказать нам – то есть каждому из нас лично, отдельно – только Он; и в этом слове будет и ответ на все наши вопрошания, и последняя (крайняя, как говорится в святоотеческих молитвах) истина о нас. Это слово может оказаться для нас страшным, как ничто на земле, но оно же будет и спасительным, коль скоро произнесено при нашей земной жизни; а может быть, и тихим будет то слово, и ласковым, и утешающим как «веяние тихого ветра» (3 Цар. 19: 12), в котором пришел Господь к пророку Илии. Но главное – ждать этого откровения о самих себе именно целую жизнь, то есть всегда – и так, как не ждешь ничего другого, даже самого важного.
С Ольгой Никоновой из Ярославля, а заодно и с ее дочкой Машей, которой сейчас уже восемь лет, мы познакомились в социальной сети, и сразу стали, хотя и в сетевом варианте, но друзьями. На моих – пусть и опосредованных монитором – глазах подрастала Маша; а ее мама все глубже постигала трудное блаженство материнства, переполняясь им, как светом, и меняясь от него. На моих, опять же, глазах в жизни Машиной мамы происходили непростые, жесткие события, и я видела, как она делает внутренний выбор.
Потом я получила по почте сборник Олиных рассказов «Живи хорошо!» («Медиарост», 2018), и поняла, что передо мною настоящий русский прозаик. Что значит – настоящий? Для меня это слово означает – укорененный в русской духовной традиции. И это тоже выбор, сделанный моим другом Ольгой, потому что она – человек по натуре широкий, читающий и принимающий массу самых разных авторов, знающий и любящий Европу, проживший в ней несколько лет, успешно занимавшийся очень много чем, от экономики до психоанализа, – вполне могла бы пойти по иной дороге. Но она пошла от своей родовой Шижни, от дедовского дома на берегу Беломорканала – дома, притяжение которого она чувствует всегда, в который возвращается снова и снова:
«В нынешнем августе тепла не дождались. Здешнее северное лето, и так всегда краткое, на этот раз обмануло вовсе. Моряна часто приносила затяжные дожди. По утрам подолгу не исчезали холодные, густые туманы. Август тянулся медленно, иной день и скучно. Уж исхожены были пустынные, всегда сумрачные Медвежьи острова, объеханы и водопады далекой Калевалы, и Соловки… Уже набраны были ведерки горьковатой крепкой брусники, и не однажды испечены пышные шанежки с морошкой, и вдоволь нахвален азартный Демон за вальдшнепов и серых гусей…
Я ходила в близкий лес, “чмокала” сапогами по кочкам, искала грибы. Набирала много, но дома Иван Матвеич надевал очки, придирчиво грибы пересматривал и бóльшую часть выбрасывал за забор: “Чего опять груздев-то набрала, однако!” Оставлял только несколько белых и красных крепышиков. И вечером мы томили их в печи с молоком и картошкой…
Тянулся тот август долго, а прошел, как часто случается, скоро и незаметно. Настали первые по-настоящему холодные дни сентября. И так всегда тихая, Шижня опустела вовсе – детей увезли в город: в деревне школа давно уже стояла заколоченная, брошенная.
Стало совсем тихо, как во сне. Только задувала по черным крышам, все крепчая, моряна, да тормошила на огородах пугал, дергала их за драные фуфайки. На берегу покачивались привязанные к мосткам лодки и чуть слышно похлопывали по неспокойной темной воде.
Настала пора и мне уезжать».
Конец цитаты (из рассказа «Живи хорошо!»), а хотелось бы цитировать еще – удивительные страницы о том, как прощается человек со старым домом, как слышит его, дома, дыхание, сердцебиение… Среди литературных учителей Ольги Никоновой – и Чехов, и Бунин, и Сергей Дурылин, и Пришвин, и Юрий Казаков, и Валентин Распутин. И она действительно хорошая ученица:
«Иван Матвеич не вышел встречать меня. С прошлой зимы он жил один, и без шумной, хлопотливой бабы Клавдеи и дом, и хозяин заметно постарели, отдалились от мира, от его света и радостей.
Он больше не рыбачил. Совсем не выходил в море. Осенью по привычке просмолил старую лодку, но красить ее по весне уже не брался. Лодка так и лежала у мостков, перевернутая, черная. В моем детстве она была веселой, с аккуратно выкрашенными в небесно-голубой боками. Иван Матвеич тогда охотно катал меня по синему, радостному от солнца каналу. Греб сильно, привычно, посмеиваясь и заломив на затылок синюю фуражку с “крабом”. Морская форма осталась у него со времен службы в порту, где был он пожарным инспектором…»
Очень важный месяц жизни Ольги прошел в одном из псковских женских монастырей – на трудническом послушании. Ее рассказы монастырского цикла удивительны. В них как бы нет ничего особенного – никаких коллизий, потрясений, прозрений, воплей раскаяния, никаких видимых чудес, исцелений… И люди в них вроде бы обыкновенные, но отчего они так красивы, эти женщины, девушки – инокини, послушницы, трудницы, иная из которых приехала на Псковщину аж из Сибири? Мы видим их в мягком, незаметном свете – или отсвете – благодати, и в нем они выглядят иначе, чем без него, в миру. Каждая из этих женщин одновременно и раскрывается, и остается «книгой закрытой» – тайной.
Вот, например, Нина, исполняющая послушание птичницы: вырастив детей и потеряв мужа, она «…услышала от приятельницы, что под Псковом есть древний монастырь, собрала вещи, да и села на поезд. Собственно, всех вещей у нее было – клетчатая сумка, попросту говоря – баул». Нина вся – собранность и решимость. На вопрос, надолго ли она приехала в обитель, сразу отвечает: «Навсегда». А давно ли в церковь-то стала ходить? Никогда, оказывается, не ходила, первую в жизни службу отстояла уже здесь, в монастыре. И теперь быстро, без колебаний, идет к иноческому постригу. Такая вот – вроде неприметная, а на самом деле ведь поразительная человеческая история.
Художник: Татьяна Юшманова
Выбор литературной традиции и выбор Православия – полагаю, не два это выбора для Ольги Никоновой, а один, единый. Потому что в основе русской литературной традиции лежит подлинно христианское отношение к человеку – как к абсолютно ценной личности, как к образу Божию, хотя бы и помраченному, и искаженному грехом. И это очень хорошо видно в Олиных рассказах… хотя, повторюсь, к каждому из них применимо то самое «ничего особенного». Ничего особенного не происходит в рассказе «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем»:
«Умерла в угловом подъезде Люся. Стали вспоминать, что знали о ней, – оказалось, почти ничего. Была она еще не старой. Жила незаметно и тихо, одна. И в пир, и в мир носила рыжее пальто с догола вытертым воротником, летом моталась на участок в далекое Уткино, а по осени возила оттуда в ведерках полосатые яблоки…».
И вот соседка подает в церкви поминальную записку – и становится ясно, сколько же значит – не значил, а именно значит – этот ничем не примечательный человек: вся полнота Церкви молится о его вечном блаженстве.
А вот другой персонаж: бабушка Анисия, или Оня, которую собственные ее дети прозвали вертолетиком – она вечно куда-то летает, то за молоком для правнучки Вари, которую она отобрала у пьющих внуков и теперь воспитывает, то двор подметать – чтобы тем же внукам помочь материально… И обязательно – в церковь: исповедать свой страшный грех, а именно – то, что она в очередной раз отколотила своего деда, то есть мужа – алкоголика, картежника, прямо скажем, бессовестного человека… Но о том, чтобы просто выгнать его из дома, не может быть и речи: «Это мой крест, и я свой крест до конца донесу!» Крест, который несет эта маленькая, бедно одетая старушка, редкому мужчине, хотя бы и верующему, под силу. Но бабушка Оня не замечает собственного подвига… (Рассказ «Оня-вертолет»).
В кадр Ольги Никоновой нередко попадают люди, которых не просто никто не замечает – от которых все отворачиваются, испытывая смесь жалости и отвращения. Вот алкоголичка Капа, застрявшая в старом деревянном доме, в городском переулке, попавшем под снос и уже расселенном (Рассказ «Дом в Леонтьевском»); вот – две брошенные, жалкие, опустившиеся старухи, родные сестры из рассказа «Лето бежало навстречу осени»: младшая померла, наконец, старшую забрали в дом престарелых – она страшно кричала, упиралась, дралась, отказывалась одеться, так в рваной ночной рубашке босиком и увезли… И эти люди – незаметно, под мягкий аккомпанемент того самого никоновского «ничего особенного» – на наших глазах обретают непреходящее значение, дорастают до образа Божия, до того самого, что человек пред Богом есть.
Поморская деревня. Художник: Татьяна Юшманова
Читать Никонову поверхностно, бегло – нельзя: покажется, что и читать не о чем. Ну что такого происходит в рассказе «Привет из Любима»? Старушка обиделась на родную сестру, которая без ее согласия продала родительскую избу в деревне, а деньги, поди, сын ее, пьяница, пропил… Но на самом деле это рассказ – о бесконечном терпении, кротости и прощении с одной стороны – со стороны деревенской бабушки Лизаветы, продавшей злополучную избу, – и о гордой, злой, больной неуступчивости престарелой Лизаветиной сестры Надежды, которая ну никак не может простить того, что сестра с нею не посчиталась. Читая, мы видим, какую власть над неплохим, казалось бы, человеком имеет греховная страсть, как выжигает она в нем самые естественные, казалось бы, добрые чувства, как убивает любовь. Тень греха ложится на всю семью, и только своим последним прощающим письмом – тем самым «приветом из Любима» – старая Лизавета снимает с семьи эту тяжесть. А ее двоюродная внучка, младшая в семье, – едет в город Любим, где никого из родственников уже нет, одни могилы… Едет, чтобы уврачевать рану, изжить давнюю беду, восстановить любовь. Читая этот рассказ, я думала: ведь настоящая литература – это всегда увеличительно6 стекло. Его подносят к тому, что кажется мелким и незначительным, – и мы видим, как же велико, как значимо на самом деле это «мелкое», какие важные, главные, может быть, вещи оно нам сообщает.
Праздник. Художник: Татьяна Юшманова
Мотив родства, кровных связей у Ольги вообще очень силен. Человек не спускается на землю с луны, он рождается в роду: само его существование возможно лишь потому, что существуют другие люди. И потому кровные связи не просто обязывают – они святы; человека нет не только без Отечества, но и без семьи, без рода. Совершенно потрясающий рассказ из автобиографического цикла – «Дед». Он о поколении, которое вынесло столько, что хватило бы трем поколениям, и которое осталось, по сути, невыслушанным, неполюбленным и неотмоленным: об осознании своей вины перед ушедшими и о необходимости молиться за них, не знавших, увы, Бога.
Писать о духовных предметах художественным языком – это… нет, слово «трудно» не подходит. Это может получиться только в одном случае: если человек талантлив и глубоко православен. Примеры: Иван Шмелев, Василий Никифоров-Волгин, Сергей Дурылин, протоиерей Сергий Соколов, Евгений Гагарин, Борис Зайцев, Наталья Ануфриева… И Ольга Никонова, на мой взгляд – тоже хороший тому пример, ее тексты зримы, ощутимы, убедительны:
«Этот красный небольшой храм – словно игрушечный домик среди серых высоких фасадов. <…> Открываешь тяжелую дверь – и сразу оказываешься где-то совершенно вне Москвы, вне целого мира… Храм никогда не закрывался, даже в самые безбожные годы. Это ни с чем не спутать. Иконы старинные, оклады тяжелые, грузные… Слева, в притворе, – красивый, но и грозный святитель Николай “в житии”. Проходишь дальше – и сердце на миг просто замирает от красоты и чего-то такого, чему всякий раз трудно подобрать слова… Замираешь от счастья, от своей чудесной причастности всей этой красоте и глубине, замираешь от радости! И сами просятся светлые, радостные слова: “Благодарю тебя, Господи!”» (Из рассказа «Слава Тебе, показавшему нам свет!»).
А вот – подсмотрено за вечерней в Донском монастыре:
«Люди отходят от монаха со светлыми лицами, многие со слезами. Одну девочку старик-монах исповедовал особенно долго, и девочка плакала, так плакала! А монах смотрел на нее с любовью и гладил по косыночке и улыбался. И девочка тоже отошла от него с красивым, посветлевшим лицом, мокрым от слез. Но она уже улыбалась и шла к маме, протягивала ей руки, а та наклонялась к ней, держа шубку.
Что могла совершить девочка лет десяти, чтобы так плакать на исповеди? Что ей говорил в утешение старый монах?.. <…> Потом, после вечерни, я видела, как шел он в братский корпус – по морозу, под сверкающим в свете фонарей снегом, в черной схиме, старый, согнутый.
А девочку я встретила потом в трапезной – они с мамой, обе веселые, пили чай с монастырскими пирожками».
Я много раз сверяла собственные переживания с переживаниями Ольги, чтобы лучше увидеть себя. Это при том, что мы с нею очень, очень разные: несхожи наши судьбы, наш опыт, разными могут оказаться наши мнения о текущих событиях. Но именно общее, узнаваемое, сходу воспринятое – «Да-да, и у меня так!..» – говорит об Истине, общей и родной для всех:
«Когда долго живешь без таинств, то словно бы вся, не очень заметно для себя и совершенно незаметно для окружающих, наливаешься пустотой. Сердце пустеет и тяжелеет, тяжело становится ходить, есть, думать, что-то решать. <…> Ты чувствуешь, что никто – ни самый добрый друг, ни самый лучший доктор – не освободит тебя от этой налипшей за месяцы тяжести и не вылечит, не поможет. Тут нужен другой Врач, и идти надо к Нему».
Если путь самой Ольги в храм был непрост и не скор, то свою дочь Марию она привела ко Христу, когда та была еще младенцем. Воцерковление дочери, такой маленькой, ничего еще, казалось бы, еще не понимавшей, не ведавшей, неспособной руководствоваться сознанием, но лишь детским сердцем – стало для ее мамы особым духовным опытом. Рассказ «Введение» – он о том же, о чем сам праздник, о прозорливом детском сердце:
«…Я веду за руку трехлетнюю Марию, сырой снег усиливается, она упрямится и валится в него то и дело, и катается, как котенок…
Я ворчу, стряхивая мокрые хлопья с ее комбинезона, снова веду вперед – и вдруг замираю от мысли, что ведь и Иоаким с Анной вели вот так за руку свою трехлетнюю Дочь в Храм… И ведь ее тоже звали Мария! И страшно делается от такой мысли, страшно, что посмела сравнить. Но все-таки: они вели трехлетнюю Дочь, и я веду. И эта удивительная мысль придает мне сил».
И то спокойное доверие, с которым ее «трилетствующая отроковица» причащается Святых Таин – тоже придает сил ее матери.
Разговор о русском писателе Ольге Никоновой закончу цитатой из того рассказа, с которого я начала:
«И до сих пор, если я лежу и молюсь в темноте в каком-нибудь чужом городе, всегда мысленно ставлю перед собой эту темную икону Спаса из нашего шиженского дома, что стоит на берегу вечно холодного Беломорканала».
Марина Бирюкова
27 декабря 2022 г.
