Жизненные слабости как источник творчества Давида Самойлова

Михаил Пришвин, рассуждая о соотношении образа жизни и творчества, акцент делал на качестве своего поведения как главном условии появления «прочных вещей». Независимо от Пришвина Лидия Чуковская в письме к Давиду Самойлову от 4-5 марта 1978 года утверждала, что «правильный образ жизни для каждого — свой» («Знамя», 2003, № 5). Сам Самойлов неоднократно размышлял на данную тему. Он не только отмечал собственную приверженность к удовольствиям, к «физической» жизни, но и считал, что эта «сла­бость»  — единственное условие, позволяющее ему считать себя по­этом (письмо Л.Чуковской от середины августа 1979 года // «Зна­мя», 2003, № 6).

О том, что данная мысль не случайная, не проходная для Самой­лова, свидетельствуют и другие его высказывания. Например, 5 сен­тября 1988 года он записал в дневнике: «Непостижимым образом недостатки поэтов переходят в достоинство их стиха раболепст­во Державина, расхристанность Есенина, сдвинутость Бродского», (здесь и далее в статье подённые записи и дневники поэта цитиру­ются по книге: Самойлов Д. Подённые записи: В 2 т. — М., 2002.)

Итак, нас будет интересовать жизнь Давида Самойлова, точнее, «слабости», которые он признавал и не признавал, и то, как они «проросли» в творчестве поэта.

«Евреи, выпьем скорее!» Этот тост Михаила Светлова, обращённый к Давиду Самойлову и Борису Грибанову, друзьям нравился. А ещё больше им нравилось пить... В Коктейль-холле, в ресторане ЦДЛ, «Арарате» и многих других местах.

В мемуарах Б.Грибанова «И память-снег летит и пасть не может» («Знамя», 2006, № 9) о пьянстве речь идёт, пожалуй, чаще, чем о чём-либо. Причиной тому - страсть к алкоголю и Д.Самойлова (главного героя воспоминаний), и его окружения. И если Б.Гриба­нов об этой страсти своих друзей говорит как о норме поведения или даже достоинстве, то А. Немзер, автор послесловия к книге Д. Самойлова «Поэмы» (М., 2005), данную тему применительно к ге­рою своей статьи обходит стороной. Пьянство же вообще А. Немзер оценивает негативно, как, прежде всего, национально-русское явление.

Известно, что поводом к написанию поэмы Д.Самойлова «Канде­лябры» явилась дискуссия «Классика и мы». А.Немзер, как свидетель событий, в комментариях к поэме сообщает: «Наряду с самой обста­новкой собрания в ЦДЛ, где по всегдашнему обычаю, независимо от идеологических поворотов, витал тяжёлый хмельной дух, верно примеченный в «Канделябрах» М.С. Харитоновым...» (Немзер А. По­эмы Давида Самойлова // Самойлов Д. Поэмы. — М., 2005).

Критик понятно почему прошёл мимо, не заметил самого глав­ного в высказывании Марка Харитонова, того, что делает неубеди­тельной ссылку Немзера на него. Приведу эту часть суждения писа­теля, выделив разрядкой главное: «Я читал её (поэму «Канделябры». — Ю.П.) первый раз в состоянии сильного подпития, и мне показалось, что она именно об этом состоянии...» (Харитонов М. Стенография конца века. — М., 2002).

Хмельной дух, как явствует из поэмы, исходит от «чёрных по­этов» — так первоначально назвал своё произведение Д.Самойлов. А прототипами этих поэтов и непоэтов, по версии Давида Самойло­ва, были Ст. Куняев, В.Кожинов, П.Палиевский и другие «черносо­тенцы». Интересно, что в подённых записях и дневнике Самойлова названные и неназванные участники дискуссии — представители «русской партии» — пьяными в период с 1960-го по 1990-й годы не упоминаются вообще. Один раз встречается «полупьяный Куняев» (18 ноября 1968 г.), а о Кожинове сказано следующее: «Неожиданно, спьяну, из ЦДЛ попал к Кожинову» (1 марта 1971 г.).

В подённых записях Д.Самойлова в этой — алкогольной — связи называются авторы официозного и лево-либерального направле­ний. Вот только некоторые из них: «С Тоомом дали большой загул» (28 ноября I960 г.); «Вечером с В.Некрасовым, Изей, Лёлей Волын­ским, Сашей Лебедевым ужинали в ЦДЛ. Потом поехали к Жене Гера­симову на рождение. Сильно пили, читали стихи» (5 ноября 1962 г.); «Пьяный старик Антокольский» (28 января 1963 г.); «Пьяный Наров­чатов» (6 февраля 1963 г.); «Меня с Винокуровым встретила пьяная Белла. Заставила (? — Ю.П.) нас ехать к ней, покупать (?— Ю.П.) вод­ку и пить (? —Ю.П.). <...> Даже стихи она читала вяло и всё рвалась пить» (12 января 1963 г.); «Он (М.Светлов. — Ю.П.) очень худ, небрит, пьян. Таков он всегда» (28 апреля 1963 г.); «Хмельные (Самойлов и Малдонис. — Ю.П.) отправились к Межелайтису допивать» (28 апре­ля 1963 г.); «День в тумане с Межелайтисом. <...> Эдуардас пьяный, добрый, потусторонний» (22 ноября 1963 г.); «Пьяный, милый, ве­сёлый Фазиль Искандер» (3 марта 1972 г.); «Несчастный Кирсанов, пьяный, жалуется на жену, говорит о её любовнике, американском певце» (10 марта 1972 г.); «Потом — Якобсон. Тут уж мы напились» (8 июня 1973 г.) и т.д., и т.п.

Но, конечно, главный пьяница в записях Самойлова — он сам. Как следует из многочисленных свидетельств Давида Самойловича, в нём боролись два начала —  желание «странного веселья» и осозна­ние пагубности его. Образ жизни, который вёл поэт долгие годы, он называл самоубийством (запись от 19 февраля 1963 года). Но всё же страсть к алкоголю чаще всего брала верх. О последствиях судите сами: «Я спьяну и по ошибке обидел прогрессивного Анненского» (3 октября 1962 г.); «Во время последнего загула <...> творил немало чудес, а заодно потерял дневничок за несколько месяцев» (22 июня 1963 г.); «В Москве замелькало множество лиц. Четыре дня я пил. 26-го прилетела Галка. 30-го я снова был в Пярну» (3 сентября 1978 г.); «Весь день в загуле. Левада, Алёша Левинсон. Дальше все неясно» (25 ноября 1978 г.); «Два дня до приезда Гали провёл в кутеже...»; «Во­обще все дни мелькало множество лиц, которых я забыл по пьяно­му делу» (28 мая 1980 г.); «Пил много. Где-то выступал с Костровым» (15 сентября 1980 г.)...

Насколько страсть к алкоголю, веселью определяла поведение Д. Самойлова, свидетельствует следующий эпизод. Для поэта Лидия Чуковская была эталоном человека, примером правильной и пра­ведной жизни. Дружбу с ней Самойлов очень ценил, доверял ей са­мые заветные мысли, о чём свидетельствует их переписка. Однако в очередной приезд Давида Самойловича в Москву их встреча сорва­лась из-за трёхдневного загула Самойлова и последовавшей сроч­ной «эвакуации» в Пярну (вновь выручила прилетевшая жена Гали­на). Лидия Корнеевна отреагировала на этот случай с присущей ей прямотой: «Пропили Вы нашу встречу! А так хотелось и надо было повидаться! Но Вы предпочли «массированные встречи с друзьями» («Знамя», 2003, № 6).

Избавиться от алкоголизма не помогли Самойлову и самые ра­дикальные меры. В сентябре 1968 года Самойлов сообщает Борису Слуцкому, что лежит в наркологическом отделении института Сербского, где «отучают, и кажется, успешно, от алкоголизма». Бо­лее того, сам поэт прекрасно осознаёт, как далеко зашло дело, что без помощи медиков пить не бросит. Характерна просьба, адресо­ванная Слуцкому: «Место своего пребывания я держу в секрете <...>. Так что и ты никому не говори, где я, а слухи опровергай» («Вопро­сы литературы», 1999, № 3). О лечении Д.Самойлова, если не ошиба­юсь, не упоминает никто из друзей и недрузей поэта. Хорошо зама­скировались, «разведчик» Самойлов и «политрук» Слуцкий...

Больше же всего в данном контексте удивляет то, какое значение придаёт количеству и качеству выпитого Давид Самойлов, с какой тщательностью он фиксирует «милые» подробности. Из всех воз­можных объяснений данному явлению мне наиболее вероятной видится ментальная версия (беру пример с А. Немзера и других «ле­вых»).

В свете сказанного неожиданной, немотивированной, вызываю­щей возражение выглядит поэтическая трактовка данной пробле­мы, зафиксированная в письме к Л.Чуковской от середины августа 1981 года:

Ушёл от иудеев, но не стал

За то милее россиянам.

По-иудейски трезвым быть устал

 И по-российски пьяным.

(«Знамя», 2003, № 6)

Известно, как трепетно относился поэт к своей родословной, как грела Самойлова «маркитантская» линия её. Это нашло отражение не только в стихотворении «Маркитант», которое Б.Слуцкий назы­вал лучшим, но и в записи от 14 января 1963 года: «И вообще где-то сидит во мне это странное веселье — не от французских ли кровей».

Думаю, «маркитантские», «французские» гены прояв­лялись в те моменты, когда Д.Самойлов делал следующие записи: «...Пили коньяк у меня до ночи» (11 декабря 1962 г.); «...Пили пиво, палинку и вино» (23 ноября 1964 г.); «После вечера у нас пили конь­як Гелескул, Саша, Гутман» (23 ноября 1983 г.); «Пили виски» (20 ию­ня 1983 г.); «После вечера — шампанское за сценой...» (31 мая 1987 г.); «Карабчиевский подошёл с водкой» (7 августа 1987 г.); «Вечером Э.Графов принёс две бутылки водки» (3 марта 1988 г.); «Захарченя с двумя бутылками вина» (19 мая 1988 г.); «В обед Танич угостил скверным коньяком» (18 апреля 1989 г.) и т.д.

При всей иронии, самоиронии, эксцентричности стихотворе­ния «Маркитант», реалии его не дают основания для столь свобод­ного прочтения, которое демонстрирует в статье «Путь оттуда» Ста­нислав Рассадин. Приведу, на мой взгляд, итоговое размышление критика, которое венчает риторический вопрос: «Полуёрническая свобода бродяги Фердинанда, его свобода от Бонапартовых коро­национных забот — не есть ли весело-серьёзный перефраз свободы творческой, понимаемой как раз по-пушкински?» (Рассадин Ст. Го­лос из арьергарда: Портреты. Полемика. Предпочтения. Постсоцре­ализм. — М., 2007).

Непонятно, о какой свободе Фердинанда говорит Ст. Рассадин. Ведь вся его деятельность, торговля, успех связаны с Бонапартом и его войском. Поэтому поражение французов в России и вызывает естественную реакцию «печали» у маркитанта. И эту зависимость фердинандов как явления от войска, от успешного — всё равно како­го — войска прекрасно понимает Давид Самойлов, что выражает со­ответственно:

Я б хотел быть маркитантом

При огромном с в е ж е м войске (разрядка моя. — Ю.П.).

«Фердинандова натура» Самойлова проявляется и в другом: в том, как оцениваются отношения между людьми, между мужчиной и женщиной, отношения, построенные по принципу «купли-продажи». В автобиографической поэме «Ближние страны» лиричес­кий герой, советский солдат в побеждённой Германии, спит с «не­плохой девчонкой» немкой Инге. Спит, как несколько раз с ирони­ей сообщается, потому что «Инге нравится русская водка», тушёнка, сало, масло. Здесь же, между прочим, говорится, что у Инге есть же­них, «молодой букинист из Потсдама», который с сарказмом изоб­ражается автором.

«Левые» критики называют Д.Самойлова продолжателем пуш­кинской традиции, учитывая при этом его частое оглядывание на «наше всё». На фоне всеразъедающей иронии разного качества, от­сутствия традиционной иерархии духовно-нравственных ценнос­тей, что, собственно, и отличает «Ближние страны», все эти разгово­ры — мыльные пузыри, наукообразное словоблудие. (Смотрите, на­пример, раздел о поэте в вузовском учебнике Н. Лейдермана и М. Липовецкого «Современная русская литература: 1950—1990-е годы». — М., 2003.) Уж если и следует неким традициям в этом произведении Самойлов, то модернистским традициям, М.Цветаевой, прежде все­го. Надпись героя «Фройлен Инге! Любите солдат, // Всех, что будут у вас на постое», весь пафос «Ближних стран» сродни цветаевским идеалам «Поэмы Горы», в частности, её завету: «Пока можешь ещё — греши».

Александр Давыдов, сын Д.Самойлова, не согласен с мнением Александра Солженицына, который утверждал, что поэт был «до­статочно благополучен материально всю жизнь» («Новый мир», 2003,  № 6). Давыдов убеждён: Самойлов «жил весьма скромно, что вполне отражено и в мемуарах, и в дневниках» («Новый мир», 2004,  № 1).

Конечно, «скромность», «материальный достаток» —  понятия во многом относительные. Если брать за точку отсчёта благосостоя­ние большинства советских людей, то, думаю, А. Солженицын прав. Приведу примеры из мемуаров, чего не делает Александр Исаевич и к чему призывает А. Давыдов. Обратимся к воспоминаниям друга поэта Б.Грибанова «И память-снег летит и пасть не может» («Знамя», 2006, № 9).

В конце 40-х годов молодая жена Самойлова Ляля Фогельсон, студентка искусствоведческого отделения, «переутомилась с учё­бой», и её отец Лазарь Израилевич дал деньги на поездку в Сочи. Примечательно, что сопровождал Лялю не муж, а богатый поклон­ник Яков Кронрод, доктор наук, экономист и т.д. Какие функции тот выполнял, остаётся догадываться...

Нестандартная ситуация получила и нестандартное продолже­ние. После возвращения Ляли отдыхать был отправлен Давид, прав­да, уже в Минеральные Воды. Вспыхнувший здесь роман с «танцор­кой» потребовал столько денег, что Самойлову пришлось продать и золотые часы, подаренные тестем. После возвращения в Москву си­туация была легко исправлена. По словам Грибанова, Самойлов по­лучил «небольшой перевод» (не уточняется, от кого) и купил себе такие же золотые часы.

Вообще, Б.Грибанов, как и Д.Самойлов в подённых записях, мно­го говорит о скудости, бедности жизни и в качестве своеобразного подтверждения приводит эпиграмму своего друга:

            Не та беда, Борис Грибанов,

            Что родился ты не от панов,

            Что вполовину ты еврей

             И чином не архиерей,

             Что слава — ветхая заплата

              Беда, что денег маловато.

Однако такое количество денег не мешало Грибанову после окончания работы соблюдать следующий ритуал: «Я шёл пешком, минуя улицу Горького, где находился Коктейль-холл, и заглядывал туда, зная точно, что обязательно застану там, несмотря на позднее ночное время, кого-нибудь из друзей или просто знакомых».

Оказывается, в «страшные годы сталинщины» «бедные» поэты могли себе позволять такое и не только такое. Как-то зав. производ­ством Коктейль-холла обратился к Грибанову и Самойлову с прось­бой покрыть недостачу в момент неожиданно появившейся реви­зии. «На его везение, мы в тот день были при деньгах и, не говоря ни слова, выдали требуемую сумму». В другой главе, «Инопланетянин из Парижа», сообщается, что, помимо ресторана ЦДЛ, излюблен­ным местом обедов друзей было кафе «Арарат», где «подавали вели­колепную форель, доставляемую самолётами с Севана», «восхити­тельные чебуреки».

Вообще, как следует из подённых записей самого Самойлова, его слабость — это долгие трапезы, обеды на полдня с обильным употреблением спиртного, обеды, периодически переходящие в загулы.

Правда, иногда, во время первого брака, Д.Самойлову приходи­лось обедать в кругу семьи. Как это происходило на даче у тестя по­эта, рассказывает в «Лейтенантах и маркитантах» Станислав Куняев: «Приехав в Мамонтовку в первый раз (кажется, в том же I960 году), я поразился обширности сада, архитектуре и изысканности самой дачи, обильности угощения, которым хозяева встречали гостей, и главное, атмосфере — смеху, веселью и какому-то особенному усто­явшемуся пониманию друг друга, конечно, с полуслова, а также оби­лию разнообразной выпивки <...>.

Конечно, такие застолья, сохранявшиеся несмотря на все тяготы эпохи, можно было устраивать, имея немалые деньги...» («Наш со­временник», 2007, № 9).

Естественно, материальные проблемы у Самойлова периоди­чески возникали по разным причинам. И в не последнюю очередь потому, что жил он на широкую ногу, часто тратя деньги, мягко го­воря, не на семью. Так, 20 ноября 1962 года Давид Самойлов дела­ет такую запись: «Весь вечер провозился с пьяным ничтожеством Светом Придворовым. Это грубая, глупая, запойная скотина. Жена его, цыганка Вера, беззаботна и мила, как птица. Из-за неё я и тас­кался с ним. Домой прибрёл ночью, прогуляв деньги, нужные весьма».

Следует помнить и о том, что Д.Самойлов, в отличие от многих действительно бедствовавших поэтов, большую часть жизни-творчества, по его выражению, «шабашил переводами» (Письмо П.Горе­лику от 12 июня 1967 г. // «Нева», 1998, № 9). Деньги за них платили приличные, a y «кормушки» находились друзья либо «свои». Данный факт Давид Самойлов особо не скрывал, о чём писал не раз. Напри­мер, 23 января 1970 года он сообщает другу Петру Горелику: «Гриба­нов сейчас становится зав. редакцией «Всемирной литературы». Пе­реводить для него одно удовольствие — тираж 300 ООО...» («Нева», 1998, №9).

И что бы ни говорил о своей бедности Д.Самойлов, что бы ни пи­сали о его нищете мемуаристы и критики, для меня помимо жизни на широкую ногу показателем его благосостояния являются следу­ющие факты. В отличие от многих писателей от Н.Рубцова до В.Бе­лова, долгое время не имевших своего жилья, у Давида Самойлова была родовая квартира. Вот как она выглядела со слов Станислава Куняева: «Квартира Самойловых, в которую я вошёл в сопровожде­нии радушного и слегка хмельного с утра хозяина, показалась мне необъятной — многокомнатной, с высоченными, потемневшими от времени потолками, украшенными то ли виньетками, то ли барель­ефами» («Наш современник», 2007, № 9). В январе 1976 года Самой­лов купил дом в Пярну. 20 ноября 1976 года он записал: «Меня, ка­жется, лишают квартиры за общение с А.Д. Сахаровым в публичном месте (ЦДЛ)». Не только не лишили, а дали пятикомнатную кварти­ру в Москве. Эта немаловажная деталь в подённых записях и в ком­ментариях к ним, конечно, умалчивается.

Предвижу, какие контраргументы последуют, поэтому продолжу. Не менее показательны условия жизни, созданные Д.Самойловым для второй жены, Галины. В конце февраля 1978 года он сообщает Лидии Чуковской: «Но здесь ей (Гале. — Ю.П.) полегче: приходит каждый день уборщица и раза два в неделю потрясающая повариха <...>. Это означает для Гали, что она может осуществить свой прин­цип —  ни дня без книги —  и прочитывать по своей привычке книгу за вечер» («Знамя», 2003, № 5).

Всё это очень напоминает другую историю, напоминает несоот­ветствием между самохарактеристиками и конечным результатом, в том числе материальным.

Не знаю, почему Д.Самойлову пришли в голову столь мрачные, фантастические мысли, которые он зафиксировал 10 февраля 1985 года: «Я настолько никому неинтересен из властей предержащих, что и бить-то меня, скорее всего, не станут. Просто так задушат».

Я представляю, как порезвились бы, комментируя эту запись, на­ши «смехачи» от В.Бушина до Б.Сарнова. Но я — человек, напрочь лишённый одесского чувства юмора, продолжу. Самойлов, видимо, надышавшись перестроечных паров, 12 апреля 1987 года делает очередную неожиданную и загадочную запись: «Не сказать ли мне на вечере в ЦДЛ речь, после которой меня закроют?»

Через год с небольшим вместо «закрытия» Давид Самойлов полу­чил Государственную премию СССР!!!

Как следует из записи от 23 декабря 1987 года, данный результат обеспечен во многом стараниями Игоря Васильева. Он характери­зуется поэтом так: «Это умный, порядочный, опытный чиновник от культуры. Ко мне у него осталось тёплое чувство с ифлийских вре­мён». Так неожиданно, с подачи самого Самойлова, в очередной раз подтвердилась версия Станислава Куняева об ифлийцах, версия, ко­торую Давид Самойлович произвольно изложил в интервью с гово­рящим названием «Суетливость не пристала настоящим мастерам» («Юность», 1990, № 9). Кто поспособствовал «настоящему мастеру» семью годами раньше, когда он получил орден Дружбы народов, не уточняется.

Александр Солженицын в статье «Давид Самойлов» утверждает, что еврейская тема в стихах поэта полностью отсутствует («Новый мир», 2003, № 6). Сын Самойлова Александр Давыдов с мнением Солженицына не согласен и в своём ответе писателю («Свои — чу­жие» // «Новый мир», 2004, № 1) называет стихотворения, в кото­рых звучит еврейская тема, — «Двое», «Еврейское неистребимо се­мя...», «Девочка». К ним, конечно, нужно добавить поэму «Канделяб­ры». Она, как следует из записи Д.Самойлова от 19 февраля 1978 го­да, своеобразный отклик на известную дискуссию «Классика и мы», отклик, прежде всего, на якобы антисемитские выступления П.Палиевского, Ст. Куняева, В.Кожинова. О самой дискуссии и о волную­щей Самойлова проблеме мне уже приходилось писать («Наш со­временник», 2007, № 12), поэтому ограничусь лишь констатацией абсурдности данного обвинения.

Вообще же, очевидно несоответствие между минимально види­мым наличием еврейской темы в творчестве поэта и тем большим местом, которое она занимает в мыслях, оценках, жизни Давида Са­мойлова. Эту «слабость» он, в отличие от других слабостей, не озву­чивал.

Меньше чем за два года до смерти Самойлов о своём еврействе писал следующее: «Если меня, русского поэта и русского человека, погонят в газовую камеру, я буду повторять: «Шема исроэл, адэной элэхейну, адэной эход». Единственное, что я запомнил из своего ев­рейства» (4 июня 1988 г.).

Это высказывание поэта, казалось бы, закрывает тему еврейства Давида Самойлова и одновременно свидетельствует, что данная те­ма не случайна. Мысль о газовой камере может прийти только в го­лову человека, осознающего своё еврейство. И действительно, во многих жизненных и творческих проявлениях Самойлов был евре­ем. О некоторых из них обстоятельно и тонко сказал Станислав Ку­няев в статье «Лейтенанты и маркитанты» («Наш современник», 2007, № 9).

Долгое время еврейское и советское начала существовали в Са­мойлове диффузно-неразрывно. Одно из подтверждений тому — поэма «Соломончик Портной. Краткое жизнеописание». Созданная в конце сороковых годов, она впервые была опубликована в 2005 году. И естественно, что эта поэма выпала из поля зрения исследо­вателей литературы. Лишь Андрей Немзер кратко и предельно воль­но прокомментировал её в послесловии к книге Д.Самойлова «По­эмы» (М., 2005).

«Соломончик Портной» дал мне ответ на вопрос, откуда у Са­мойлова такая ненависть к В.Катаеву? Природу сей ненависти я дол­гое время не мог до конца понять. Ведь Валентин Петрович — пер­вый главный редактор «Юности», журнала, среди работников кото­рого евреев было, по словам Мэри Озеровой, «слишком много» (данное свидетельство взято из «Книги прощаний» Ст. Рассадина). Все известные «звёздные» мальчики от прозы и поэзии вошли в ли­тературу с лёгкой руки В.Катаева, и, более того, он сразу — по пер­вым публикациям — записал их в «русские гении», которыми они ошибочно значатся до сих пор.

Конечно, предвижу такое объяснение: Давиду Самойлову, на­следнику пушкинской традиции, была чужда «мовистская» проза В.Катаева. Однако явное отторжение началось с романа «Алмазный мой венец» и повести «Уже написан Вертер». Почему предыдущие «мовистские» вещи («Маленькая железная дверь в стене», «Святой колодец», «Трава забвения», «Кубик», «Разбитая жизнь, или Волшеб­ный рог Оберона», «Кладбище в Скулянах») не вызвали подобной реакции?

Частично ответ лежит на поверхности. В письме к Л.Чуковской (начало августа 1980 года) Самойлов оценивает «Гамаюн» В.Орлова как «хорошую и полезную» книгу (книгу на самом деле очень сла­бую, написанную непрофессионально с ортодоксально-коммунистических, атеистических, антирусских позиций) и параллельно как «преотвратную» — повесть В.Катаева «Уже написан Вертер» («Зна­мя», 2003, № 6). Лидия Корнеевна поняла Самойлова без его объяс­нений, и в ответном письме (9 августа 1980 года) среди её убийст­венных характеристик, данных Катаеву, затесалось одно слово, ко­торое многое объясняет в восприятии обоих корреспондентов. Это слово «антисемитничает».

Довольно часто критику в адрес евреев Д. Самойлов восприни­мал как проявление антисемитизма и даже фашизма. Так выступле­ния П.Палиевского, Ст. Куняева, В.Кожинова в дискуссии «Классика и мы» оцениваются им как антисемитские (запись от 19 февраля 1978 года), а «Кожинов, написавший подлую статью об ОПОЯЗе, — фашист» (Самойлов Д. Проза поэта. —  М., 2001). Согласно этой логи­ке, в разряд преотвратных, антисемитских книг попала и повесть «Уже написан Вертер» (1980), в которой В.Катаев изобразил евреев- чекистов не героями, а палачами...

Интересно, что Самойлов позволял себе многократные рез­кие высказывания о евреях, евреях-писателях, в первую очередь. И, естественно, в этом Давид Самойлов проявления антисемитизма, фашизма не видел. Приведу три цитаты из подённых записей: «Вся муть лезла и вопила с яростью. Слово «талант» оказалось бранным. Хуже всех был искренний еврей Константин Финн» (18 марта 1963); «Саша Межиров — сумасшедший, свихнувшийся на зависти и ненависти к Евтушенко <...>. Нет человека отвратительней Межирова, хотя редко он конкретно приносит зло. Он — осуществленье веч­ного зла» (23 мая 1973 г.); «Ожог» Аксёнова —  бунт пьяных спермато­зоидов» (17 июня 1981 г.).

Вторая причина резко-отрицательного восприятия Д.Самойло­вым повести В.Катаева — совпадение её с собственной поэмой «Соломончик Портной» по типу героя и принципиальная разница в от­ношении к нему.

В этой поэме поражает, в первую очередь, то, насколько несамо­стоятельным как поэт, как эпик был Давид Самойлов в данный пе­риод. Все расхожие штампы своего времени в восприятии событий первых двадцати пяти лет советской власти он не просто художест­венно убого воплотил, но и довёл некоторые из них до полного аб­сурда.

Понятно, почему Андрей Немзер так неохотно цитирует поэму, выбирая в двух из трёх случаев самые идеологически нейтральные строфы. Ибо всё остальное настолько примитивно и по мысли, и по форме, что и комментарии не требуются. Судите сами: И пришёл благородный

                     Огонь Октября.

                     И воздвигся народный

                     Гнев на бар и царя.

                     И поднялся со всеми Соломончик Портной

                     На змеиное семя,

                     Ради власти родной.

В тех же местах поэмы, где автор оригинален, что сразу чувству­ется, к нему возникают вопросы.

Во-первых, зачем в годы гражданской войны Соломончик «оту­чился картавить // На проклятое эр»? Из-за боязни всё того же рус­ского антисемитизма? Так в стране картавили широко и без боязни (сразу же после революции была принята соответствующая статья, по которой евреененавистники карались расстрелом) и руководи­тели государства, и чекисты-революционеры на местах. Среди по­следних пришлось потрудиться Соломончику, о чём в поэме сказа­но коротко:

Он ходил с продотрядом

Потрошить кулачьё.

Подробности этого «потрошения» те, кто забыл, смотрите в по­эме Э.Багрицкого «Дума про Опанаса». И если автор «Думы...», «чест­ный представитель одесской нации», за убийства мирных крестьян возводит комиссара Когана в ранг героя, то Давид Самойлов за эти и другие «заслуги» наделяет Соломончика «скромным» званием «сы­на России».

Во-вторых, не ставлю под сомнение таланты героя, но не слиш­ком ли много он успел сделать с момента окончания гражданской войны до смерти Ленина?

Он служил в агитпропе

И работал в ЧК

Колесил(?!!— Ю.П.) по Европе

И стоял у станка.

Он кидался в прорывы (это какой язык? — Ю.П.),

Шёл сквозь стужу и зной.

Я, конечно, понимаю, что Соломончик, как говорится в поэме, «самый идейный», «самый железный», «самый бесстрашный», но всё же, всё же...

В-третьих, откуда вдруг у Самойлова применительно к револю­ционеру-интернационалисту, «сыну России», в момент смерти ге­роя возникает мысль о Палестине? Сами понимаете, откуда... Та «за­раза», о которой писал Б.Слуцкий в известном стихотворении, есте­ственно проявилась.

Итак, первая же попытка «поднятия» еврейской темы закончи­лась для Самойлова провалом. Думаю, он сам это прекрасно пони­мал. Вторую, эпическую попытку, поэму «Канделябры», ожидал по­добный итог. Реализация же национального начала происходила у Самойлова, на мой взгляд, в следующих направлениях.

Первое направление — бытовое, «физическая» жизнь с лёгкой приправой полутворчества: с шутками, эпиграммами, экспромтами такого толка, как, например, ответ Д. Самойлова на уже приводи­вшийся тост М.Светлова: «Евреи, // Выпьем скорее!» — «Расширим со­суды, // Содвинем их разом». Однако и здесь он, видимо, не дотяги­вал до мастеров еврейского жанра, Юрия Левитанского, в частности:

А это кто же? — Слуцкий Боба,

А это кто? — Самойлов Дезик,

И рыжие мы с Бобой оба,

И свой у каждого обрезик.

Если раньше — в годы «сталинщины» и «застоя» - подобные «штучки» звучали в специфических компаниях, в кабаках и т.д., то теперь эти пошлости — один из главных китов телевидения и «Рус­ского радио» (понимаю, шутки ради так его назвали). Более того, за сей «тяжёлый» труд Государственные и прочие премии дают, в со­ветники по культуре назначают и гениями обзывают. А если случит­ся у такого «смехача» неприятность, джип угонят, например, то все каналы телевидения эту новость обсуждают, вся страна эту «траге­дию» переживает и джип, конечно, возвращают «бедному» владель­цу. У Давида Самойлова джипа не было, он, напомню, имел «всего лишь» дом в Пярну и пятикомнатную квартиру в Москве.

Еврейская тема открыто воплощается у Давида Самойлова в по­дённых записях, дневнике, прозе поэта, где содержится немало раз­нонаправленных суждений. Интересных и банальных, спорных и бесспорных.

Из некоторых высказываний Самойлова следует, что националь­но окрашенная добавка к слову «еврей» в виде прилагательных рус­ский, французский и других —это сезонная одежда, цвет кожи, оп­ределяемый страной проживания. Так, 9 июля 1978 года поэт запи­сывает: «Еврей-эмигрант перестаёт быть русским, как только поки­дает Россию. Он становится немецким, французским или амери­канским евреем родом из России». В этом контексте нелогично, не­убедительно звучит идея Самойлова о еврейской привилегии выбо­ра нации. Ибо, по сути, такого выбора нет: еврей всегда остаётся ев­реем, а всё остальное — только внешние, формальные условности.

Полемизируя с сионистами, космополитами, еврейскими дис­сидентами, Д.Самойлов высказывает не менее неожиданную мысль: «Для русского еврея обязанность быть русским выше права на личную свободу» (9 июля 1978 г.). Однако сам поэт, как следует из его многочисленных признаний, собственную свободу ставил выше любых обязанностей. Поэтому и не только поэтому естественен вопрос: был ли Самойлов русским человеком и русским пи­сателем, каковым он называет себя в уже приведённой записи от 4 июня 1988 года?

Давид Самойлов — советский еврей, человек, в котором опреде­ляющая национальная составляющая тесно переплетена с совет­ским началом, со всеми отсюда вытекающими названными и нена­званными последствиями.

«Соломончик Портной», «Ближние страны», «Сон о Ганнибале», «Маркитант», «Канделябры» — это произведения русскоязычной ли­тературы. Творчество же Давида Самойлова в целом — большая тема отдельной статьи. Заканчивая эти заметки, кратко скажу ещё об одной жизненной «слабости» поэта, которая напря­мую связана с его творчеством.

В мемуарах Б.Грибанова много и подробно говорится об отно­шениях Самойлова с женщинами. Одна из глав названа символич­но «Поэт, влюблённый в женщин». К данной теме — с противопо­ложных, традиционно-русских позиций — обращается и Ст. Куняев в «Лейтенантах и маркитантах», где он говорит, прежде всего, о ро­мане Самойлова со Светланой Аллилуевой. Особое внимание Куняев уделяет следующему эпизоду.

Давид Самойлов после «первой ночи» со Светланой Алли­луевой говорит своему другу Грибанову: «Боря, мы его трахнули». Замечу, что у друга Дезика возмущение вызывает не слово «его», а «мы». На реплику Грибанова: «А я-то тут причём?» — Самойлов отве­тил: «Нет, нет, не спорь, я это сделал от имени нас обоих!» Станислав Куняев так, в частности, комментирует этот мерзопакостный диа­лог двух интеллигентных литераторов: «Дезик мог бы ещё добавить — и от имени всего нашего еврейского народа, поскольку ситуация зеркально копировала ветхозаветную историю о том, как еврейская девушка Эсфирь соблазняет персидского тирана Артаксеркса <...>. Но в этом сюжете роль соблазнительницы Эсфирь играет поэт Дез­ик Кауфман, роль соблазнённого царя <...> — принцесса Светлана Сталина. А роль грозного Антисемита — врага еврейского народа — сам Сталин, уже лежащий в могиле, или тень его... Месть сверши­лась. <...> Не просто её соблазнили, но через неё — ему отомстили».

Немало следов много­численных «любовей» поэта в его подённых записях. Опуская подробности, скажу общо. Любовь и Давид Самойлов - «понятия» несовместимые (исключением, видимо, является один случай). Несовместимые, в первую очередь, по двум причинам.

Первая причина — особый взгляд на женщину и любовь, суть ко­торого он сам изложил так: «Любить умеют только заурядные жен­щины или мужчины, о которых говорят, что они лишены характера. Всё остальное — борьба, а это значит — рабство» (18 ноября 1961 г.); «Женщина по природе телесна. Духовность в ней факультативна или признак вырождения» (1 июля 1986 г.).

Вторая причина — особенности личности Давида Самойлова, «слабости», которые он точно определил сам: «Я чудовищно люблю баб — и всех без разбора» (19 декабря 1962 г.); «Радости отношений во мне нет. Ибо отношения требуют обязательств. А каждое обяза­тельство для меня тяжко, оно урывает нечто от внутренней свобо­ды, необходимой для писания <...>. Радость общения — влюблён­ность. Радость отношений —  любовь. Я влюблён почти всегда, и поч­ти никогда — люблю» (28 ноября 1962 г.).

У Бориса Слуцкого, большого русского поэта, есть стихотворе­ние, которое всем пафосом своим и отдельными строчками на­правлено (конечно, невольно) против жизненных принципов друга-антипода Давида Самойлова. У последнего, думаю, нет стихотво­рений, которые можно было поставить в один ряд с этим.

Жена умирала и умерла –

в последний раз на меня поглядела, —

и стали надолго мои дела,

до них мне больше не было дела.

Я был кругом виноват,

а Таня мне всё же нежно

сказала:  —  Прости! — почти в последней точке скитания по долгому

мучающему пути.

Мужья со своими делами, нервами,

чувством долга, чувством вины

должны умирать первыми, первыми,

вторыми они умирать не должны.

Вопрос о соотношении жизни и творчества Давид Самойлов только в одном случае трактует с позиций традиционных ценнос­тей. Трактует принципиально иначе, чем в приводимых в начале статьи его высказываниях. Он, констатируя своё всегдашнее одино­чество, пьянство и блуд, отсутствие «проникновенных отношений» с женщинами, делает такой вывод: «И уже бессильный и растрачен­ный пришёл к стихам, которых написать не смогу» (25 сентября 1964 г.). Написать, конечно, смог, но суть не в этом.

Жизненные «слабости» — не препятствие для творчества. Но они — непреодолённые, возведённые в норму или идеал — обязательно оставят мертвецкий отпечаток на таланте любого уровня. И этот та­лант будет лишён главного — боли, сострадания, любви.

Источник: Родная Кубань