Тёмное дело... Увидел, по лестнице наверх
тянут стальную дверь, а навстречу по ступенькам - обломки старой:
дермантином оббита, стекловата на брусках; подумал: не умер ли дед? Но
подняться на девять ступенек, увидеть, где ремонт, не удосужился. В
последующие дни сверху слышался рабочий шум: дребезжала дрель, стучал
молоток. На третий день одолел девять ступенек... Точно! Вишнёвым лаком
мерцая, квартиру деда прикрыла бронированная дверь. Окликнул соседку,
бегущую сверху: «Не умер ли дед из шестьдесят второй?». - «Да, давно, -
ответила та, - месяц уж, в феврале ещё». - «...А где и кто хоронил?!»
Всё-таки я был поражён. Хотя не он первый, кто в доме безвестно умер и тихо похоронен.
Смысл ответа уловил сквозь исчезающий стук подошв: не знает кто, потому что сама была в командировке, но квартиру уже продали...
Продали?.. Проворно. Тёмное дело...
Этот старик - к ряду четвёртый среди соседей, о смерти кого я узнал много позже похорон. До него также по тихому наследники схоронили трёх женщин, причём живших на одной лестничной площадке, старух по возрасту, которых я знал много-много лет - терзаемую невесткой и сыном Марию Дмитриевну, Катю-трудоголика и давно лежачую Ольгу Петровну...
В советскую старину в нашем доме люди
умирали часто: магаданский кооператив - изначально пенсионерский. Дом
был ковчег: вынес людей из омертвелых колымских туманов на древние
океанские пески, к Днепру, под каштаны, катальпы и сосны. Прожив на
Колыме четверть века+, бывая в отпусках редко, люди, надолго окунувшись в
камфорный климат, теряли жизнестойкость, как свечки на раскалённом
солнце вдруг быстро догорали дотла. Но другие, кто смог отцепиться от
магаданского магнита в пятьдесят-шестьдесят - «молодым пенсионером», как
тогда говорили - те хорошо поддавались акклиматизации и жили потом
долго десятки лет...
В 1970-80-е хоронили с музыкой - ухал горохом слёз барабан, гудели
солнцем иглы медных труб. Выставлялись награды. Из шести подъездов
выходили проститься. Цветы, венки. Вся округа слышала: похороны в
магаданском, у пруда... Наш прудок с тополями и ивами, отделяющий дом от
шумной магистральной улицы - городская достопримечательность. «Дом у
пруда, магаданский», - говоришь таксисту, знает. А с недавних пор озерцо
взялись именовать «Рица»: деиндустриализация города выразилась в тоске
новых обитателей по имперским символам богатства.
Слово «пятиэтажка», как и словцо «хрущёвка» почему-то не по нутру. Пренебрежительный суффикс кажется подловатым.
Пятиэтажник? Ладно. Пусть так.
Множество раз помогал, если просили. Не
отпевали: советские люди, оторваны от Церкви, если кто в детстве и был
приобщён; на Колыме церквей не было.
Мама приобщена: около Храма Христа Спасителя детство провела, гоняла
обруч палочкой по песчаным дорожкам, тем же путём с бабушкой в
Пасхальные ночи носила с бабушкой полыхающую свечу, укрепив огонь в
кулёчке, боясь ветра...
Все они были плюс-минус мамино поколение,
пережившие войну взрослыми - на фронтах и в трудах; по календарным
срокам годился я им во внуки: позднее дитя. Никого из них я не знал в
период их расцвета, всех видел - впадающими в немощи, идущими на запад
солнца. Собственные их дети жили в других городах, давно отучившись в
вузах....
Скорбные трубы исчезли в 1990-е, накатило обнищание. Но начали отпевать.
Вскоре пришлось интересоваться: какой церкви батюшка? На раскольника б
не нарваться.
Возвращаясь из странствий, спрашивал маму, какие в доме новости. Начинала с того, кто умер.
В доме жили инженеры, горняки, геологи, управленцы... Не было, сколько
знаю, работяг золотодобытчиков. Те селились ближе к Краснодару и Сочи.
Не было и старых зеков и матёрых охранников, те выбрались с Колымы
раньше, чем дом был построен, максимум в шестидесятые. Впрочем, три
бандеровца точно жили. Двое из них на Западную Украину, на родину свою
малую, и носа не казали: наворотили там дел. А один из двоих - пока в
силе были ветераны войны, жил тише воды ниже травы. Я и не знал о его
существовании, хотя мимо двери его каждый день проходил...
Уходили на моих глазах.
Соседка снизу - Алевтина, из геологов, бодрая и сильная, на лыжах и в
возрасте бегала на пару с кошатницей Лидией Фёдоровной... умирала жутко,
кричала от боли: не помогали обезболивающие. Её муж, Володя-геолог, как и
многие мужчины, умер вмиг, от изнеможения. Дверь ключом отворил,
впустил собачонку после прогулки, и рухнул поперёк площадки, на кафель...
Борис Александрович, сосед за стенкой, после обеда прилёг и не
проснулся. Перед тем - через балкон -подарил мне набор инструментов,
когда-то бесценных. «Вам же пригодится!!» - стал я отказываться. Он
усмехнулся так горько, что я понял, ему уже не надо, прощается с жизнью,
смирился. Это было непонятно. Когда-то он рассказывал о керченском
десанте, но не о том, знаменитом, о другом, когда все погибли - остался
жив он и ещё паренёк. Я читал над ним Псалтырь. Потом брал для
ритуальной службы на него справку, врачиха хмыкнула: «Бабушка болела, а
умер дедушка». Стариков иногда забирали дети - умирать к себе. Так в
Киев уехала навсегда мамина лучшая подруга всей её жизни - Зоя
Борисовна, жена Бориса Александровича. У Марии Ивановны из пятьдесят
восьмой вдруг развилась фантастическая мнительность, жаловалась: кто-то
приходит в квартиру, ворует - пенсию, вещи! Я поначалу объяснял: ведь не
может быть, вы дома, квартира изнутри заперта... Она прятала и
перепрятывала деньги. Потом находила, уверяла: подбросили! Потихоньку
вошли и подбросили... Увезла родня, в квартире её появились другие жильцы.
Дед был могуч, прям фигурой, в кости
широк, лицом силён. За все многие-многие годы, что мы с ним ходили по
одной лестнице, говорил я с ним лишь несколько раз. Мне нравилось, что
он закончил Великую Отечественную. Буквально. Выстрелил только один раз
из миномёта - немцы и капитулировали, дело было в Норвегии в мае
1945-го. Выстрел - и тут же над немецкими позициями белый флаг...
Потом была у него огромная жизнь, о которой я мало что не знаю. Почти ничего.
Была жена - худенькая печальная женщина; было два сына, оба изрядно
старше меня. Одного видел только в гробу, хоронили от нашего дома, жил
где-то в другом. Зеленоватый китель, две звезды советского
подполковника. Мать его чёрная в чёрном стояла тихо, в кожу её лица
словно б траурные кружева вплелись. Второй - Миша: бесформен, толст,
часто пьян, глаза живые, белки белые с кровью сверкали, когда
рассказывал что-то. Однажды я видел во дворе, как он вволок свою мать в
соседний подъезд, оттуда несколько секунд слышались удары и её
сдержанные крики. Я понял так, что она умоляла сыночка не уходить из
дома, не пьянствовать, о здоровье его беспокоясь. Выскочил с красной
рожей... Миша с годами умом двинулся. Дед его вылавливал по району,
притаскивал домой, лупил нещадно как пацана. Но тот опять исчезал, пил
неведомо с кем. Однажды обезножил... К тому времени дед давно уже овдовел,
схоронил свою скорбную жену. Дед был уже в немощах, ухаживал за Мишей
как мог. Мне было видно как он вывешивал с балкона на выдвижных верёвках
тяжёлые жёлтые простыни. В летнюю жару они источали чудовищный запах.
Такой же дикий запах прогорклой мочи и пота стоял в подъезде, когда дед
отворял квартирную дверь для проветривания. Соседи ругались,
перешёптывались, кто-то собирался жаловаться.
Однажды я, вернувшись из каких-то
странствий, услышал: Мишу похоронили. В квартире деда скоро появилась
расторопная бабёнка. Готовила, стирала. Говорили: из-за квартиры и
пенсии его. Мол, пенсия-то у деда огого, ветеранская! А дед повеселел.
Ожил!..
Как-то в лютую непогоду обнаружил её пьяной на скамейке у первого
подъезда, замерзающей. Приволок, еле управился: тяжела телом. Поставил к
двери, кнопку нажал... Услышал уже снизу его встревоженное: «Ну, где ты
была?»
Так я и Мишу кок-то приволакивал.
Но сына он встречал иначе. Я слышал, спускаясь к себе, удары и безропотное бормотание: «Ну не надо, ну не надо...»
Всё это было от меня далеко, совсем за окраиной моей жизни.
Дед был аккуратен. Хоть и старое на нём, затёртое, но когда-то явно
задорого купленное: отставник. Во время выборов внушал мне: «В Европу
надо, в Европу! Я - видел...» Однажды сказал, что две внучки у него есть,
взрослые, но знать его не хотят, как не хотели знать и отца своего...
Кого-то из двух его сыновей.
А чья жизнь - не руины? Не каждая ли судьба - хроника нарастающей катастрофы?
В последний раз видел его зимой в дверях подъезда; предложил сумку
поднять к нему на четвёртый; он отказался, как и прежде: сам.
Он пропустил меня вперёд, тяжело дыша; из распахнутого ворота старого
коричневого пальто пахнуло перепревшим потом. Помыть бы его, подумал.
Потом как-то слышал наверху шум и вопли бабёнки, дверь ломали, полиция
приезжала. Выгнал её, а она назад ломилась?.. Не знаю: жизнь в
параллельном пространстве, на миг отвлекла и отпустила.
Всё! Красивая лакированная дверь. Новая жизнь за ней. А я и имени его не знаю; не удосужился, казалось неловким спросить.
Новые люди в доме, множество маленьких и разных детей и молодых женщин,
во дворе украинская речь, село перебралось и обживает старый магаданский
ковчег.
Был ли его выстрел из миномёта в Сорок пятом - главным событием его
жизни? Может, и не был. Но и многое другое могло бы вывести ко спасению.
Последний неизвестный солдат.
Изображение: Беляев С.С. Пулеметчик. Берлинская операция. 1945
