А вот оказывается важно, с кем и где ты стоишь рядом.
Вспомнилось, что нынче я соборовалась одна, все было по-особенному, как и положено в этом году, году посетившей нас напасти-болезни. Никто не знает, как же надо вести себя, как правильно делать, все были далеки друг от друга, такие настали времена, а теперь еще дальше. Накануне позвонила подруга и рассказала, что она соборовалась в храме, где было мало народу, и священник один, так там он сначала все прочитал молитвенное, евангельское, а потом подошёл к каждому и помазал каждого семь раз... Ну, хорошо. Я вот много лет соборуюсь на Великий Пост, но каждый год мне как внове и никогда не помню в точности, как и что за чем. Будучи неофитом, я сначала всё хотела усвоить и запомнить, а потом как-то почувствовала, что мне это не по силам, и буду-ка я доверяться Господу и священнику, Господь как-то управит, даст что-то запомнить, а что-то поправит священник, если что. И сразу наступило облегчение… Прости меня, Господи. Потому я не очень помнила, как все должно быть.
Так вот, очень важно, с кем ты стоишь на молитве. То есть совсем не важно, и лучше молиться, а не думать всякие странности, но не всегда получается. Слушаешь, как батюшки читают, а сам воспаришь, воздумаешь, воспомнишь… Недавно мне подруга Наташа Петрова сказала: «А мы с твоим папой на Каноне Критского стояли всегда рядом и справа, в храме Николы в Хамовниках… Вы слева, а мы с ним справа…». И тоже вспомянулось… Как мы бежим с работы, из Союза писателей ко времени, и собираются здесь многие наши. Мы слева. Папа с Наташей справа. А еще приедет Наташа Володина из своего Усова. А вот стоит впереди друг наш Лариса Лыкошина. Стоит всегда у иконы святителя Алексия, а перед ней икона Божией Матери, в закутке таком от всех отделённом. Как будто застыла, а стоять ей ох как тяжело, много болезней. Понад всеми в Храме отец Владимир, очень высок, и мой папа, тоже росту большого. Да и Лыкошин тоже не маленький. В левый придел ведёт под ручку, которая совсем парализована, старенького отца Михаила, сын тоже священник. Отец Михаил на исповеди слушает внимательно, но уже не почти ничего не говорит, только сострадательно кивает и смотрит на тебя и куда-то далеко-далеко, сквозь.
Где-то слышим и видим нашего отца Александра Шумского. Сначала дьякона, потом родного-преродного батюшку, крестившего мою внучку, по делам и мыслям родного. Крестил он и нашего крестничка здесь. Поэта Васю Попова. Всем, как что-то провидческое, рассказываю историю его «поэтического» крещения. Мы договорились с батюшкой, тот строго с Васей поговорил, и мы пришли на крещение. А стать Васе было не на что, там мрамор, холодно, после окунания. Полотенчико не взяли. Тогда я выхватила из сумки листы с его стихами, он нам подборку принес, и бросила ему под ноги. Вася встал. На стихи падали крупные капли. «Вот как, промыслительно, - сказал батюшка, - поэта крестили на его стихах и теперь «не отвертишься»… Потом батюшка венчал их с Леной и все пошло своим чередом. Дети, стихи… Хорошо, что Вася не забывает своего батюшку, провожал его в последний путь последним целованием от всех нас. Царствие Небесное отцу Александру, отцу Михаилу, отцу Димитрию…
Над всем стоит он, немного грозный и сосредоточенный, с сильным голосом, отец Димитрий. Никогда не видела его улыбающимся, но всегда таким, каким и представляешь иерея, в золотом одеянии, с мудрым взглядом, всматривающегося во что-то, чего тебе не дано видеть. Он был для меня первым настоятелем, когда я и слов-то таких не знала. Несколько раз, когда ехала в университет на экзамен, заходила сюда, видела его. Мир этот для меня был чисто исторический, и загадочный, малопонятный. Потом Олимпиада 1980 года, я гид, привозила в этот храм французов, тогда же прочитала много про нашу церковь и влюбилась, ее никогда не закрывали. Перед Олимпиадой храм украсили как сейчас, как шкатулочку дивную: зелёным, оранжевым, жёлтым… Засиял пасхальным яичком. Внутри Чудотворная икона Споручницы грешных внимательно взирает на нас. Сколько еще лет пройдет, прежде чем я усвою, пред кем она Споручница, Поручительница за нас и буду слезно перед ней молиться за себя и иных грешных, родных.
Потом будут другие настоятели, но отец Димитрий запомнится навсегда величием и строгостью. А ещё тем, что рассказывал о нём наш добрый автор и друг отец Вячеслав. Он мальчишкой жил с мамой в подвале нашего писательского, а тогда просто жилого дома. Мама была набожная, прихожанка и трудница этого храма, у них часто останавливались владыки и священники, которые ехали из ссылки в 50-е, 60-е годы через Москву и приходили сюда, в этот не закрывшийся храм, в один из немногих на Москве открытых, за помощью, подмогой, остановиться. Вот отец Вячеслав видел их мальчиком, слушал об их мытарствах, шёл своим духовным путём и стал по молитвам мамы священником. К нам с Серёжей Перевезенцевым он принёс свою книгу о Есенине, и мы напечатали главы, а потом, после интересных рассказов о нашем доме и нашем храме, просили его написать воспоминания. Он и это сделал, и часто приходил к нам поговорить обо всём и о литературе, а мне всегда приносил зефир, который я люблю, и он, один раз узнав об этом, никогда не забывал моё любимое лакомство.
Сзади на лавочках устраивается Танечка, друг наш Танечка, блаженная Танечка, маленькая, ручки игрушечные, ножки в детской обувке, а личико круглое, улыбчатое, глазки голубые спрятались в складках лица. Под косынкой седые кудри. Много лет была она здесь всегда, когда не придёшь, много лет говорила нам какие-то смешливые, добрые слова, держала за руку, приветно здоровалась, как с родственниками, кивала, когда нельзя было нарушать тишину… В голубенькой кофте и черной юбке, жила она «от людей», все ей по чуть-чуть жертвовали, все её любили, жалели, а она никогда не унывала. Незадолго до своей кончины она позвала меня и вынула из торбочки альбом для фотографий. Я не понимала для чего, может, надо посмотреть, что внутри. Раскрыла, а внутри аккуратно приклеены бумажные иконы, религиозные открытки. Посмотрев, я всё пролистала и вернула ей, а она мне обратно в руки пихает и говорит: «Это тебе, тебе, от меня, на память…». Когда она умерла, мы и не знали. Потом уже сказали нам в храме, что сначала болела, а потом тихо отошла. Ходил к ней и отец Александр, который написал о ней замечательной трогательности рассказ, мы его напечатали, и я узнала уже какую-то другую Танечку. А альбомчик её я храню доселе, вспомянываю её.
Была и другая болящая, имени которой мне не вспомнить, ножки её были скрючены и она еле ходила. Она просто была как-то суровее Танечки, в очках, сухая, как-то, мне вроде казалось, смотрела в карман и ждала помощи. Но это было мое недостоинство и греховность, так думать. А как посмотришь на её ножки, да как представишь… И родных-то у неё нет, и помочь некому. Кроме Господа, кроме родного прихода. Потом через много лет я увидела её здесь, в Переделкино, в храме Игоря Черниговского. Встретились как родные, обнимались, целовались. На радостях купила ей кагора. Оказалось, живёт рядом… В Хамовники уже тяжело ездить. И здесь я не прислушалась, не взяла её телефон, не стала помогать. Какой из меня праведник?! И имени не запомнила. А она в какой-то момент не пришла и больше уже не приходила.
Так уходит жизнь,
Я кричу: «Постой!»,
А вода бежит,
Что воде пустой…
- написал поэт Константин Скворцов.
Вот ходит по храму, а потом всегда, как струна стоит на своём месте военный, спецназ, Серёжа. Много лет он здесь на посту. Всегда «Здравия желаю!» Всегда чётко и ясно, без рассусоливания. А вот и руководитель хора, как бишь его, много лет занимался Страстным монастырём, его восстановлением. Вот Афанасий, грек, сын друзей, настоящий ученый, приносит Сергею Котькало статьи про греческих святых. А вот в какой-то день на канон или на соборование пришла чета Чавчавадзе, князь и его жена Лена, режиссер и писатель, восстанавливающий канву русской жизни.
Здесь, слева, много лет стоял на Каноне, на соборовании Серёжа Лыкошин рядом с Ларисой. В кожаном пальто, большой и похожий на Александра III. Именно он открыл для меня важность этого постоянного, повторяющегося стояния на Каноне, и соборования. Нет, он ничего не объяснял и не рассказывал, я просто видела с каким благоговением и ответственностью относился к этому этот большой, серьёзный человек и шла вместе с ними, с отцом, Сергеем Лыкошиным, с Эдуардом Володиным, Иоадором в крещении, Сергеем Котькало в нашу церковь… Слева же стоял потом гроб Серёжи Лыкошина, его провожала вся писательская, русская Москва, все соратники, все любимые и любящие…
Всегда вела в эту любимую церковь других, приезжавших издалека, забежавших на огонёк в Союз. Вот и этой весной приехал к нам родной для меня батюшка отец Сергий, из Гамбурга, вся семья их мне родная. Молились и молятся за меня, когда болела и сейчас. И я за них. Мы вместе пошли в нашу церковь, давно я здесь не была, пандемия, всё больше в Переделкино. А теперь бывший настоятель нашей церкви, владыка Тихон, при котором на праздник всегда раздавали пирожки и основательно отремонтировали наш храм, руководит всеми приходами в Германии. В храме почти никого не было. Один священник разговаривал с несколькими прихожанами. Всё было родное. И смотрела с заботой и состраданием на нас Споручница грешных. Как хорошо! Послали молитвенный привет владыке с родного ему прихода!
Потом ходила и в другие церкви на соборование. Мою университетскую подругу и её дочь, которые уехали жить в Германию, привела однажды на соборование на Антиохийское подворье к отцу Вячеславу. Мы стояли с ними на улице, так много было народу, отец Вячеслав все делал тщательно, прочувствованно, и это не могло не задеть, не открыть внутри что-то. Моя Жанка, которая и в церкви-то была, по-моему, один только раз, всю жизнь из своей Германии вспоминает это соборование и отца Вячеслава.
А вот последние месяцы жизни Любочки Калюжной, подруги, критика, редактора. Молодогвардейская моя юность, родное издательство. Мы ещё не знаем, что это последние месяцы, три месяца жизни, но она как-то непонятно болеет, бодрится и очень хочет на соборование. А уже началась Страстная, и все соборования закончились. Она по телефону просит меня узнать, мечется, звонит и звонит. И тогда я вдруг узнаю, что в храме на Славянской площади, в древнем храме будет Соборование. Церковь Всех святых, что на Кулишках. Тогда это ещё и подворье Александрийской церкви. А для меня особое место, связанное с именем князя Дмитрия Донского. Мы мчимся. Народу море. Жарко на улице, душно в храме, туда не зайти, но мы с Любочкой постепенно просачиваемся, люди стоят стеной, тяжело даже руку поднять, перекреститься, Любочка бледная, в зеленой куртке почти падает на людей, в какой-то момент ей дурно, ее выносят, потом опять заходит, священник не может ходить по рядам и от того в конце мы проходим вереницей перед ним и его сослужащими, нас мажут семь раз и мы абсолютно счастливые выходим из храм. Любочка приободрилась, мне поверилось, что она может быть выздоровеет... Это было счастливейшее для неё событие за те последние месяцы… Мне и сегодня тепло больше от того, что ей было тогда хорошо, что удалось быть вместе в эти минуты её умиротворения и молитвы…
Сегодня я в храме Игоря Черниговского в Переделкино, большом, светлом, совсем не душном и уже много лет родном… Всё обычно и всё необычно. Перед алтарем на столах много масла и девять или десять священников. Так много никогда не было. Каждому из нас в руки дают маленькую прозрачную пластмассовую рюмочку, в ней священное масло и палочка с ватой на конце. Когда помазуют, то священник берет твою палочку и мажет как всегда лоб, щеки, подбородок, шею, руки, ладони. Все как всегда. Слава Богу за все! Какое же это счастье, что всё, по сути своей, как всегда! Что рядом стоят твои сродники, близкие, пусть и в другом мире, стоят и те, кто сегодня на Украине, что льётся свет евангельский и молитвенный возглас всего храма, заполненного как всегда таким разным, но православным людом:
«Услыши ны, Боже, услыши ны, Владыко, услыши ны, Святый.
Помилуй ны, Боже, помилуй ны, Владыко, помилуй ны, Святый.
Исцели ны, Боже, исцели ны, Владыко, исцели ны, Святый».
Через три дня Страстная…
Марина Валериевна Ганичева, главный редактор журнала «О, Русская земля»
 схиархим ВП.jpg)
