Нет ничего свойственнее человеку, как желание видеть лично места и предметы, близкие сердцу, драгоценные по сопряжённым с ними воспоминаниям. Это необходимое следствие двойственного устройства нашей природы, состоящей сколько из души, столько и из тела, которое имеет свою законную долю во всех наших движениях, потребностях и наслаждениях. Блаженны уверовавшие, не видя, возлюбившие, не вкушая! Но стократ блаженнее те, которым судьба дарует счастье видеть очами то, что наполняет мысль, лобызать устами то, к чему стремится сердце!..
В настоящее время, редки, слишком редки становятся не только примеры, но и порывы к благочестивым странствованиям в те «Места», которые запечатлены именем «Святых», по их непосредственному соприкосновению с тем, что действительно всего святее на земле - с религиею! Сион, Иерусалим, Иордан, Вифлеем - часто ли слышатся в рассказах и воспоминаниях очевидцев, часто ли возбуждают к себе любопытное участие, жажду быть их очевидцами? Между тем, нельзя сказать, чтобы нынешний век был тяжелее на подъём, чтобы мы более любили домоседничать, меньше имели расположения к дальним путешествиям. Ныне тучи пилигримов носятся во всех концах земного шара, скитаются по морям и суше, восходят на неприступные горы, спускаются в недосягаемые пропасти. Ничто не пренебрегается их жадным любопытством: всякая естественная редкость, малейший след достопамятного события, влекут к себе посетителей и поклонников. Всё для них занимательно, всё драгоценно, всё свято - кроме того, что действительно, что собственно и исключительно «свято»!
Не так было в старые добрые времена, когда благочестивое религиозное одушевление, полное девственной чистоты и юношеского жара, владычествовало над всеми прочими увлечениями, интересами, страстями. Путешествие к Святым Местам было тогда лучшею мечтою жизни, которой лелеялись дети, восхищались юноши, над которой истощали свою деятельность мужи, о которой сетовали и воздыхали старцы. В тяжком утомительном странствовании, каким признавалась тогда вся земная жизнь, оно считалось отраднейшею, утешительнейшею прогулкою; тем более что в продолжение её открывались беспрерывные виды на вожделенный предел всех трудов и лишений настоящего бытия, на небесную отчизну светлой блаженной вечности.
С самого начала христианства, Палестина, земля сбывшихся наконец обетований, предуставленных от сложения мира, сделалась для Христиан «Святою Землёю». Три первые века по рождении Спасителя в яслях Вифлеемских, протекли как вообще для всей Церкви Христовой, так преимущественно для Святой Земли, служившей ей колыбелью, в непрерывных бедствиях, под бурями губительного опустошения, под гнётом тяжких гонений. Падающее язычество, опираясь на тиранское мировластительство Рима, истощило всю свою ярость над священными памятниками юной веры, грозившей ему близкой и невозвратной гибелью. Проливая кровь мучеников, оно не щадило мест, освящённых бесценною кровью божественного подвигоположника их смерти, начальника и совершителя их воскресения. В Иерусалиме, у которого отнято было самое имя, на Голгофе и Сионе, обесчещенных мерзостью кумиров, сглажены были все следы высоких событий Евангелия. Но вера хранила об них несокрушимое воспоминание: она лобызала их втайне, омывая слезами Иеремии, оплакивая рыданиями Рахили. Посреди тяготевшего над ними мрака бедствий, ученики и последователи Христовы светло смотрели в даль будущности, озарённую непреложными пророчествами божественного учителя. Они знали, что скоро настанет время, когда Крест воссияет миру всею своею славою, и слава его прольётся на места, где он некогда воздвигся символом поругания, где ныне лежал во прахе, преданный беззащитно остервенению злобного нечестия.
И оно не укоснило придти, это благословенное время! На миродержавном престоле Римских Августов воссел Монарх, склонивший смиренно свою главу пред знамением Креста, даровавшим ему единовластительство Вселенной. С Константином началась новая эпоха для Христианства, и с тем вместе новый период для Святой Земли.
Известно, что равноапостольная мать равноапостольного Константина, Св. Елена, в то время как Кесарь своей державной рукой утверждал на незыблемых основаниях всемирное торжество Христианства, взяла себе как бы в исключительный удел Святую Землю, освящённую стопами ног Христовых. Ей принадлежит, после трёхвекового запустения, вторичное можно сказать создание - открытие, восстановление и украшение Святых Мест на всём пространстве Палестины. Как будто уплачивая тяжкий долг праматери Еввы, она, со всей нежностью и горячностью женского сердца, преследовала земную жизнь Богочеловека, удостоившего родиться от жены, дабы стереть главу соблазнившего жену змия. Для всеобщего благоговения христианского мира, она отыскала все следы, приурочила все воспоминания обоих заветов спасения: Ветхого, столько же как и Нового. Жены-Мироносицы последние оплакали смерть и первые приветствовали воскресение Христово. Жена Порфироносная последняя плакала над развалинами и первая возвестила славное восстановление святой колыбели Христианства.
С тех пор, Святая Земля повлекла к себе торжествующих поклонников Креста со всех концов мира, оглашенных благовестием Евангелия. Чудное, глубокотрогательное и с тем вместе высокопоучительное зрелище представляли эти несметные полчища пилигримов, приливавшие к давно развенчанному граду Давида и Соломона отовсюду: с раскалённых песков Ливии и с снежных сугробов Скифии, от подножия Пирамид и из-под навеса грубых олтарей, взгроможденных Друидами, из простых шатров и шалашей диких, первобытных народов, и из пышных, великолепных городов Греции и Италии, представительниц высшего современного развития всемирной цивилизации! Самый Рим, тогда центр и глава Вселенной, видел беспрерывно пустующими свои колоссальные дворцы, свои роскошные виллы, ради гробной пещеры, скрывавшейся во глубине дебрей Палестинских! Сколько маститых старцев сбрасывали с себя достоинства и титла, которыми гордились Фабии и Сципионы, оставляли свои курульные кресла, и бодро вооружались смиренным посохом странников! Сколько величавых матрон, не уступавших в сане и роде Корнелиям и Метеллам, в богатстве и знаменитости Ливиям и Агриппинам, добровольно расставались с окружающей их роскошью и негою, с наслаждением пускались в дальний скорбный путь, и нередко оставались навсегда при яслях Вифлеема, под маслинами и смоковницами Элеона, во глубине Юдоли-Иосафатовой или на пустынных берегах Иордана! Среди развалин нынешнего Рима, на вершине горы Авентинской, сохраняется доныне память великолепных палат Сенатора, сын которого, святимый Церковью под именем Алексия Человека Божия, во цвете юности, роскошествующий всеми надеждами земного счастия, исторгся из девственных объятий страстно любимой невесты, тайно оставил пышный кров родительских чертогов, прошёл под бедным рубищем пилигрима до Святых Мест, и там, почерпнув новые силы к самоотвержению, воротился домой умереть, после долговременного превитания, у ворот принадлежавшего ему дворца, в глазах безутешно рыдавшей избранницы его сердца, неузнанным, из сострадания призираемым, нищим!..
Когда неисповедимые судьбы Промысла допустили постепенно слабеть и слабеть державному скипетру Кессареи в руках недостойных преемников Константина; когда, за умножение беззаконий, как чувствовали и не стыдились сознаваться сами тогдашние Христиане, снова отъялась слава от Сиона, и Земля - Святая, после многих превратностей и колебаний, впала в руки врагов имени Христова: ревность к ней не только не охладела, но напротив возгорелась с новою, усугубляемою препятствиями, силою. Ценой неимоверных лишений и трудов, ценой постыдного уничижения, тяжких страданий и мук, а иногда и самой жизни, покупалось счастие видеть и облобызать Святый Гроб, пройти по скорбному пути Голгофы, поклониться смиренным яслям Вифлеема. Наконец, мера терпения истощилась. Христианская Европа поколебалась до основания, из края в край, и опрокинулась всею своею тяжестью на враждебную Кресту Азию. Кто не знает этой дивной, великолепной поэмы, наполнявшей собою длинный период так называемых средних веков, под именем Священных Войн, или, ещё обыкновеннее, «Крестовых Походов»! Посох пилигрима и меч крестоносца, с равным рвением хватала рука, носящая скипетр, и рука, водящая рало. Богачи расточали своё богатство, бедняк жертвовал последней лептой, чтоб идти за моря и горы, отбивать грудью у неверных ветку с утёсов Элеона или с берегов Иордана. Во глубине своих неисследимых советов, Провидение не восхотело, чтобы этот порыв Христианства, к сожалению, допустивший омрачить себя нечистою примесью земных страстей и расчётов, увенчался вожделенным успехом. Но в истории мира страница Крестовых Походов осталась и останется навсегда самою поэтическою страницею!..
С поэзией Крестовых Походов не кончился энтузиазм к Святой Земле в душах Христианских. Долго ещё теплился он, вспыхивая более или менее яркими проблесками, посреди сгущавшихся мраков эгоизма, сомнения и равнодушия. Не погас он совершенно и ныне. Ещё видим мы Шатобрианов и Ламартинов, удаляющихся от бурного шума современной жизни в пустынные дебри Палестины, чтобы освежить себя, чтобы почерпнуть новые силы, новую божественную поэзию веры и надежды, в святой купели Силоама! Ещё из вещих уст вдохновенных избранников раздаются над скромной веткой паломника, исполненные сочувствия, приветы:
Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал?
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
Молитву ль тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?..
Заботой тайною хранима
Перед иконою святой,
Стоишь ты ветвь Иерусалима,
Святыни верный часовой!
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой...
Все полно мира и отрады,
Вокруг тебя и над тобой!
*
Поздно загорелись на нашей родной земле святые лучи Христианства. Поздно, сравнительно с другими народами, Русь вняла и покорилась спасительному благовестию Евангелия. Но благое начало положено было в добрый час. Первые искры мгновенно вспыхнули, запылали. Едва вышедши из купели Крещения, едва отряхнув слепоту грубого язычества, наша Русь является уже в полном смысле «Святой Православной Русью»!..
Самым принятием Христианства земля Русская обязана была путешествию на Восток, в страну Святых Мест. Св. Ольга, «денница спасения нашего» (по прекрасному выражению древнего летописца), сама ходила в Царьград. Послы, отправленные Владимиром для личного наблюдения святынь Христианства, по свидетельству некоторых преданий, кроме Царяграда, проникали в глубину Православного Востока до Иерусалима.
Если верить другим преданиям, сохраняющимся в наших старинных песнях, то во времена «Красного-Солнышка» Великого Князя Владимира, пилигримство, без сомнения, по сродству своему с богатырскою отважностью и предприимчивостью, быстро вошло в нравы Русских, и уже составляло характеристическую черту тогдашней народной жизни. Есть целая огромная легенда про «сорок калик со каликою» («каликами» называются у нас и по сю пору убогие странники, скитающиеся по богомольям), как они снаряжались
Ко святому граду Иерусалиму...
Святой святыне помолитися,
Господню Гробу приложитися,
Во Ердань-реке искупатися,
Нетленной Ризой утеретися...
как положили они промеж себя «великую заповедь» во время пути-дороги,
Кто украдет, или кто солжет,
Али кто пустится на больший грех,
Едина оставить во чистом поле
И окопати по плечи во сыру землю,
как встретились с ласковым Князем Владимиром на его потешных островах возле Киева, когда он забавлялся охотою, и как ласковый Князь отвечал им на их «прошение о святой милостыне»:
Гой вы еси, калики перехожие!
Хлебы с нами завозные,
А и денег со мною не годилося,
А езжу я Князь за охотою...
Изволите идти во Киев град
Ко душе Княгине Апраксеевне...
Напоит, накормит вас добрых молодцов,
Наделит вам в дорогу злата, серебра;
как потом дошли они до Иерусалима от Киева в три месяца, всё что следует, там отправили,
Служили обедни с молебнами
За свое здравие молодецкое...
и как наконец, во столько же времени, воротились назад в Киев, где снова были угощены самим Владимиром. Другая, не менее любопытная легенда, сохранилась про Новгородца Василья Буслаева, удалого богатыря, который ходил с своей храброй дружиной, на «гулянье неохотное», как выражается сам он в легенде:
С молоду бито много, граблено,
Под старость надо душу спасти...
и достиг он, после многих приключений,
В Иерусалим град;
Пришел во церкву соборную,
Служил обедни за здравие матушки
И за себя Василья Буслаевича,
И обедню с панихидою служил
По родимом своем батюшке
И по всему роду своему;
На другой день служил обедни с молебнами
Про удалых добрых молодцов,
Что с молоду бито много, граблено,
И святой святыне приложился он,
И в Ердане-реке искупался,
И расплатился с попами и с дьяконами,
Которые старцы при церкви живут,
Дал золотой казны не считаючи...
но не воротился назад, а сложил на пути свою буйную молодецкую голову. Конечно, нельзя дать полной веры этим обломанным, обезображенным сказаниям; по нельзя не признать в них отголоска глубокой старины. Имя Василья Буслаевича, носившего сан Посадника в Новгороде, упоминается в летописях около средины XII века: и в то ж время летописцы замечают, что из Новгорода хаживали на богомолье к Святым Местам многочисленные вооруженные дружины. Если легенду о Буслаевиче есть возможность прикрепить к истории: то почему ж отказать в том и легенде о «каликах» ласкового Князя Владимира!..
Но оставим сумрачную область преданий. В нашей старине нет недостатка в похождениях ко Святым Местам, оставившим по себе вполне достоверные, неопровержимые свидетельства.
В начале XII столетия, во дни княжения в Киеве Святополка-Михаила, правнука Владимира Равноапостольного, ходил ко Святым Местам некто Даниил, Русский Игумен, от которого дошло до нас любопытное описание совершенного им путешествия: «Книга глаголемая Странник».
«Се аз недостойный Игумен Даниил, - пишет наш первый Паломник, - смирен сый грехи многими, недоволен сый о всяком деле блазе, понужен мыслею своею, нетерпением своим восхотех видети святый град Иерусалим, и землю обетованную, и Места Святые, благодатию Божиею с миром доходих, и очима своими видех Святая Места вся, обходих всю ту землю обетованную, идеже Христос Бог наш походи своима ногама... Да се списах путь сей и Места сии Святая, не возносяся, ни величаяся путем сим, яко добро сотворив что на пути им: не буди то! ничтоже бо не сотворих добра на пути сем. Но, любы ради Святых мест сих, списах все, еже видех очима своима грешныма, дабы не забывати было то, еже ми показа Бог недостойному видети... Да и се написах верных ради человек, дабы се кто, слышав о Местех сих Святых, потщался душею и мыслию ко Святым сим Местам, и равну мзду сим приимет с ходившими до Святых Мест»... Вот побуждения и причины, увлекшие благочестивого странника в путь столь дальний и тяжкий!..
Даниил, как видно, муж с крепкою волею и светлым умом, глубоко набожный и с тем вместе жадно любознательный, совершил свое путешествие, по собственному его выражению, «не вборзе», но медленно и внимательно. «А се, - говорит он, - то путь вборзе нельзя ходити, но по тиху людском!». Прибыв в Иерусалим, он пробыл там шестнадцать месяцев, чтобы приготовиться к обозрению и «испытанию» Святых Мест. Не щадил он ни усилий, ни издержек, чтобы запастись всеми нужными предварительными сведениями. И вот Бог дал ему «налезти в Лавре (Св. Саввы) мужа свята, и книжна вельми», который полюбил нашего Паломника, и не только показал ему все святыни Иерусалима, но проводил его по всей Палестине, «до моря Тивериадского, и до Фавора, и до Назарета, и до Хеврона, и до Иордана». С таким «добрым вожем», с таким радушным и сведущим чичероне, Даниил прошел Святые Места, словно с светильником, который освещал для него всё, встречавшееся на пути, поучительными воспоминаниями. Сверх того, он умел найти доступ и войти в милость к тогдашнему Королю Иерусалимскому Бальдуину, брату знаменитого Готфрида, Агамемнона первой рати Крестоносцев, воспетого Гомером Средних Веков, Тассом. Под охранительным кровом предводительствуемого им самим войска, шедшего на Дамаск, пилигрим наш совершил труднейшую часть своего странствования, от Иерусалима до источников Иорданских, до подошвы Ливана: путь, которым, как говорит сам Паломник, «ин никтоже во мале дружине может проити». В ожидании возвращения Короля с войском из похода, Даниил исходил всю землю Галилейскую, сопровождаемый тем же сведущим и усердным спутником, который был здесь свой, потому что жил тут прежде целые тридцать лет. Неудивительно, что при стечении таких благоприятных обстоятельств, странник наш имел полное право восклицать из глубины признательной души: «Да что воздам Господеви о всех, еже возда ми грешному видети столько добра!»...
И он точно видел всю величественную, извечную историю Библии, все божественные события Евангелия, в живых, осязаемых памятниках!.. Кратко и просто, но тем не менее увлекательно, описывает он испытанные им ощущения. При первом виде Иерусалима, он ограничивается общим замечанием о восторге, объемлющем путников, которые видят себя наконец достигшими вожделенной цели: «Бывает же тогда радость всякому Христианину велика, увидевшему град святый Иерусалим; никтоже бо может не прослезитись, видевши землю желанную, и Места Святая, идеже Христос Бог наш, нашего ради спасения, походи; а идут пеши с радостию великою ко святому граду Иерусалиму». В этих немногих строках видна вся глубокая истина великолепной картины, начертанной творческой рукой Тасса, когда он изобразил первый взгляд крестоносной рати на священные столпо-стены Сиона. Гораздо подробнее описывается Даниилом посещение Иордана. Это описание тем ещё особенно примечательно, что путник Русский, посреди столь великих воспоминаний, поглощавших всё существо его, не забывал о своей родной земле, напротив, находил удовольствие в сравнении с нею, с её скверной наготой и скудостью, высоких красот созерцаемой им природы. «Иордан река течет быстро, берега же имать об-он-пол прекрутые, оттоле пологи. Вода же его мутна, и сладка вельми пить, и несть сыто пиющим ту воду святую. Всем есть подобен Иордан Соснове реце, и в ширину, и в глубину: лукарево ж вельми и быстро течет, болоние имать, також яко Соснова река, во глубле есть четыре сажень среди самыя купели. Яко сам собою искусих, измерих, пребрадих на ону страну Иордана, и много походих по брегу тому Иорданову любовно. В шире ж Иордан река, яко на устье ко Соснове реце. Есть же по сей стране реце купели тоя, яко лесок мал, древие многи и превысоки по брегу Иорданову, яко вербе подобны; но несть верба. И выше купели, есть лозие многи по брегу Иорданову; но несть яко лоза наша, но инака... То видех все очима своима грешныма. Сподобиж мя Бог трижды быти на Иордане, и в самый праздник Водокрещения бых на Иордане со всею дружиною моею. Видехом благость Божию, приходившую на воду Иорданскую. И множество народа без числа тогда приходят к воде, со свещами; и всю ту нощь бывает пение изрядно, свещем без числа горяще. В полунощи же бывает крещение воде. Тогда бо Дух Святый исходит на воды Иорданския. Достойнии же человецы видят добре, како выходит Дух Святый; а вси народы не видят: но токмо радость и веселие всякому человеку бывает тогда в сердце, егда погрузят Крест Честный и егда рекут: «Во Иордане крещающутися, Господи»! Тогда вси людие вскочат в воду Иордана, крестящеся во Иорданстей реце, якожь Христос с полунощи крестился есть от Иоанна»... Какая трогательная и умилительная, и с тем вместе какая искренняя и правдивая картина!.. В другой раз, Даниил описывает своё пребывание на море Тивериадском, ещё простодушнее, и тем ещё увлекательнее. «Море же Тевириадское обходчиво яко озеро; водажь его сладка яко в реке, не слана пить, добра бо есть зело. В длину есть море то пятьдесять верст, а в ширину есть двадесять верст. Рыбыжь в нем много суть; и есть же рыба в нем одна чудна, ту ж рыбу любил сам Христос. Сладка бо та рыба, паче всякия рыбы: образом есть яко коропь-рыба. И ядохом бо ту рыбу мы, грешнии не единою но многожды, ту будучи»...
Даниил был сам очевидным свидетелем чудного схождения Света на Святый Гроб в великий день Воскресения Христова. И здесь рассказ его имеет также всю прелесть скромной, беспритворной, ничего не уменьшающей и ничего не прибавляющей, истины. «Се ми показа Бог видети худому и недостойному рабу своему, Даниилу иноку! Видех бо очима своима грешныма по истине, како сходит Свет Святый ко Гробу животворящему Господа нашего Иисуса Христа. Мнози бо инии странници не право глаголют о схождении Света Святаго. Инии бо глаголют, яко Дух Святый голубем сходит ко Гробу Господню; а другии бо глаголют, яко молния сходит с небеси, и тако вжигаются кандила над Гробом Господним. То есть лжа и неправда! Ничтоже бо тогда видети: ни голубя, ни молнии. Но тако невидимо сходит с небеси благодать Божия, и вжигаются кандила над Гробом Господним»... Чтобы не затеряться в несметном множестве стекшихся на праздник богомольцев, наш путешественник обратился опять к своему венценосному покровителю, Королю Бальдуину. Но послушаем лучше его самого: «Тогда аз худый и недостойный идох, в Пятницу Великую, в первом часу дни, ко Князю Бальдуину, и поклонихся ему до земли. Он же, видев мя поклонившась, призва мя к себе с любовию, и рече ми: «Что хощеши, Игумене Русский?» Познал бо мя бяше добре, и любяше мя вельми, яко ж бяше муж благ, и смирен вельми, и не гордится нимало». (Лестная похвала памяти брата Готфридова, из уст беспристрастного чужеземца!). «Аз же рекох к нему: «Княже мой, Господине! молю ти ся, Бога деля и Князей деля Русских: хотел-бых и аз поставити кандило свое на Гробе Святем Господнем от вся Русския Земли, и за вся Князи наши, и за вся Христиане Русския Земли!». И тогда Князь с радостию повеле ми поставити кандило, и посла со мною мужа своего, слугу лучшего, ко Иконому Святаго Воскресения, и к тому, иж держить Гробь Господень»... Снабженный столь могущественным ходатайством и предстательством, путник Русский проник в заветную глубину Гробной Пещеры, и сам, своими руками, поставил «кандило Русское» на среде Святого Гроба Господня. На другой день, в Великую Субботу, в шестый час дня, собралось пред церковью Воскресения Христова «безчисленно многое множество людей: от всех стран пришельцы и туземцы, от Вавилона, и от Антиохии, и от всех стран». В седьмом часу, сам Бальдуин с своею дружиною вышел из палат своих ко Гробу Господню, босой и пеший, как и весь народ. Теснота была так велика, что Король принужден был приказать силою очистить себе путь к дверям церковным. А наш Даниил был возле него, по его милостивому приглашению. В церкви, Король стал на своём державном месте, «на десной стране, у преграды Великаго Олтаря»: Даниила же велел «поставити высоко, над самыми дверьми Гробными, противу Великого Олтаря, яко дозрети бяше льзе во двери Гробныя». Началось священнослужение Вечерни, предшествующей Литургии в Великую Субботу, по чину Восточному. И «Латины, - говорит наш Паломник, - в Велицем Олтаре начаша верещати свойскы: аз же, ту стоя, прилежно зрях к дверем Гробным». Чудо наконец совершилось. «Внезапу возсия Свет во Гробе Святем, и изыде блистание страшно и светло из Гроба Святаго Господня». Православный Епископ, отворив двери Гробные, зажег первую свечу для Короля, который принял ее, как замечает Паломник, «с радостию великою». От той свечи засветилось море огней во всей церкви. Народ восклицал, в упоении святого восторга, так как прежде взывал в сладком трепете упования: «Господи помилуй!». Радость и веселие всех были несказанны. «Иже бо кто не видев тоя радости в той день, - говорит наш Даниил, - той не имать веры сказующему о всем том видении. Обаче вернии добрии человецы вельми веруют и в сласть послушают сказания сего о святыне сей. Верный бо в мале и в мнозе верен есть; а злу человеку истинна крива есть!»...
Несмотря на то, что эпоха путешествия Даниилова была самая благоприятная странствованию по Святым Местам, и он сам, как можно видеть из собственных его слов, не нуждался в способах: оно стоило ему однако многих трудов и лишений. Надо было часто бороться, если не с людьми, то с дикостью природы, уже прошедшей сквозь веки запустения. Вот что путник наш говорит о восхождении своем на Фавор: «Есть же та гора каменна вся, и лести на ню трудно и бедно добре; есть бо по камению лести на ню, руками держась, путь тяжек, едва на ню взлезохом: полезши же от третьяго часа дни, до девятаго, и борзо идучи, едва взыдохом на самый верх горы тоя святыя!». Между тем, совершив своё странствование, он забывает все понесённые трудности, преодолённые препятствия, и радостно восклицает: «Не видех зла ничтоже на пути; ни болезни в теле не чуяхом нимало: но всегда яки орел телом облегчаем, Божиею благостию укрепляем, яко олень крепко ходих, без всякаго труда и без лености». И это было не хвастовство в устах смиренного инока, который тут же, в след, прибавляет: «Аще похвалитися подобает, то силою Христа моего похвалюся: сила бо моя в немощах свершается, глаголет Павел Апостол». В заключение же снова взывает, от полноты благодарной Богу души: «Что воздам Господеви моему о всех, яже воздаст мне грешному рабу своему, яко сподоби мя толику благодать видети и походити по Святым Местам тем и исполнити ми желанное сердца моего, егоже есмь не надеяхся видети, и то яви ми рабу своему»... Такова была тогда сила веры, блистательно совершавшаяся в немощах!..
Даниил сам свидетельствует, что он совершил своё благочестивое странствование «во княженье Русского Великого Князя Святополка Изяславича, внука Ярослава Владимировича Киевского». Что он был в то время на Святой Земле истинным представителем родной Русской Земли, с красноречиво-трогательной простотой высказывает заключение его путнического сказания. «Бог тому послух и Святый Гроб Господень, - говорит он, - яко во всех сих Местах Святых не забыл имен Князей Русских, и Княгинь их, и детей их, ни Епископ, ни Игуменов, ни Боляр, ни детей моих духовных, ни всех Христиан, ни колиже не забыл есмь, но везде поминал есмь. И первое покланялся есмь за Князи и за всех, потом о своих согрешениях помолился есмь. И о сем благаго Бога похвалю, яко сподобил мя худого написати имена Князей Русских у Святого Саввы в Лавре, и ныне поминаются во октеньи. Сеже имена их: Михалл Святополк, Василий Владимир» (знаменитый Мономах!), «Давид Всеславич, Михаил Олег, Панкратий Ярослав Святославич, Андрей Мстислав Всеволодович, Борис Всеславич, Глеб Минский. Только семь вспомянул имен, до все-то вписал есмь, оприч всех Князей Русских и Боляр у Гроба Господня. Во всех местех отпехом литургии всех девятьдесять, за Князи, и за Бояре, и за дети мои духовные, и за вся Христиане, за живые и за мертвые!..».
В одно время с Даниилом, находились в Иерусалиме многие «Русские сынове, приключившееся тогда, и Новгородцы и Кияне: Седеслав Иванович, Городислав Михайлович, Кашкича два, и инии мнозии». Значит хождение во Святую Землю было уже тогда благочестивым обычаем, распространенным по всей Земле Русской, от Днепра до отдалённого Волхова.
Вскоре после Даниила, в начале второй половины XII века, является в Иерусалиме, в ряду странников, пришедших на поклонение Святым Местам, уже высокая дщерь светлых Русских Князей, царственная дева от крови Великого Равноапостольного Владимира, С. Княжна Полоцкая Евфросиния. Внука грозного, могучего Всеслава, долго гремевшего славой дел своих в звучных песнях «соловьев старого времени», правнука гордой Рогнеды, надменно отказавшейся «разуть сына рабыни», хотя этот сын рабыни готовился уже быть Самодержцем всей Земли Русской: она забыла все, отреклась от своего происхождения и сана, раздала все наследие свое церквам и, в убогой ризе инокини, пустилась в дальний путь, на тяжкое странствование, в Святую Землю. Кесарь и Патриарх благоговейно склонились пред столь дивным смирением. С. Евфросиния достигнула предела своих желаний, и у подножия Гроба Господня обрела последнее вечное успокоение. Она скончалась, по сказаниям летописцев, в Иерусалиме: в монастыре, который назывался «Русским», без сомнения от того, что был составлен из иноков Русских. Так велико было уже тогда усердие наших предков ко Святым Местам, что они, при всей своей любви к родине, оставались там дожидаться переселения в отчизну небесную! Путешествие С. Евфросинии, Игуменьи Русской, также сохранилось до наших времен, как и странствование Данила, Игумена Русского.
Но не будем перечислять даже и тех из наших древних соотчичей, которые, по следам этой первой четы Русских Паломников, не только обозрели, но и оставили нам описания виденных ими святынь. Число их не оскудевало до последних времен. Остановимся только на одном из них, который, не дальше как в начале прошедшего столетия, двадцать пять лет жизни посвятил трудному пешехождению по Святым Местам и принёс с собой огромную и любопытную книгу, к сожалению, известную только в тесном кругу любителей старинных нравов и старинного чтения. Это Киевлянин, Василий Григорович-Барский-Плака-Альбов.
***
- «Елико не откровенна есть премудрость Божия, толико не домыслим Его о смертных промысл и смотрение: Егоже судьбы суть бездна многа, яко же опытом я в себе познал. Никогда же помышляющу мне ходити по толиким далеким странам, понести и подъяти толь великие труды, освободиться от множества бед и посетити многия святостию прославленныя места; зрети же и описати различныя страны и грады, изрядныя здания и преславные монастыри, пустыни, скиты, церковные чины, жития и деяния народов, мною зримых, паче же знаменитых мужей, и иныя достопамятныя и достохвальныя вещи: обаче сподоби мя вселенныя зиждитель!»... Так начинает Барский описание своего путешествия, или лучше своей жизни: ибо вся жизнь его протекла в путешествии!..
Барский родился в Киеве, в 1701 году, от православной Русской фамилии, выехавшей из подлежавшего тогда Польше городка Бара (что ныне в губернии Подольской), ради гонения от Поляков на Православие. По особенной охоте к ученью, обнаруживавшейся в нём издетства, он поступил в Киевские Латинские Школы, находившиеся при знаменитой в то время Киевской Академии, и прошёл в них курс наук до Риторики и до начал Философских. Это было при Ректорах Академии: славном Феофане Прокоповиче, Сильвестре Пиковском и Иосифе Волчанском.
Отец Василия занимался купеческим промыслом. Был он, как говорит Василий, «книжен точию в Российском писании и в Церковном пении: муж аще и благоговеен, но нравом прост, видя в ученых излишнее прение, гордость, упрямство, славолюбие, зависть и прочие обыкновенные им пороки» (не слишком лестное мнение для «учёных»!), «и мня, яко от науки им сия бывают, а не от самовольного произволения» (спасибо, по крайней мере, хоть за это добродушное извинение!), «тщался всячески воспятить» любознательность сына. Но мать стояла за юношу; и, по обычаю всех семейств, удержала на своей стороне победу. По несчастию, при достижении уже начал философских, у ретивого к науке юноши разболелась нога. Эта болезнь, от неискусства врачей грозившая сделаться неизлечимою, принудила его перервать совершенно ученье. Василий предавался отчаянию: как вдруг несчастие обратилось для него в счастье.
Один из его сверстников и соучеников, по имени Иустин Линницкий (брат бывшего впоследствии Епископа Суздальского, потом Коломенского, и наконец Астраханского, Варлаама Линницкого), вознамерился отправиться в Львов или Лемберг, для совершения высшего курса наук, по существовавшему тогда обычаю взаимного общения между Академиями. Василий захотел быть ему спутником, надеясь между прочим скорее и излечиться там от своей болезни. По счастию, отец его находился тогда в отсутствии по своим купеческим делам. Мать, склонившись на неотступные просьбы, дала ему свое благословение. И таким образом, 20 июля 1723 года, юный Барский оставил родительский дом и землю отечественную, имея двадцать два года от роду.
По прибытии в Львов, оба товарища, с началом 1724 года, вступили в тамошнюю Иезуитскую Академию, скрыв своё происхождение и - главное - веру. Тайна их однако скоро была проникнута соучениками. Из шалости ли, или по ненависти, которую Русские Униаты и Католики питали к своим Православным единоплеменникам, они составили подложное письмо будто бы от родителей Иустина и Василия, которые назвались братьями под одним именем Барских. Письмо, перехваченное самими же составителями, было доставлено в руки Профекта Академии; и тот, торжественною «экслюзиею», изгнал постыдно обоих товарищей, придичившихся, по выражению иезуита, «волками от лесов Киевских».
Хотя, вследствие ходатайства и заступления тогдашнего Русского Епископа во Львове Афанасия Шептицкого, в котором Уния не заглушила сочувствия к своим единоплеменникам, срам «эксклюзии» вскоре был заглажен вторичным принятием изгнанников в Академию: но это отняло у них охоту оставаться долее в беспрерывном страхе нового открытия и горших бедствий. Подумали, погадали: и оба юноши, подстрекнутые примером знакомого им молодого Униатского Священника Протанского, который отправлялся в Рим на богомолье, решились пристать к нему и идти туда же. Сказано, и сделано. 25 апреля 1724 года, они облеклись в одежды пиллигримов, по обычаю католическому, и оставили Львов. У Линницкого были деньги. Но Барский, выехавший из родительского дома налегке и не получавший с тех пор от упрямого отца никакого пособия, пустился, как говорят Русские, «на Божью власть».
Все три пилигрима отправились пешком, располагая путь свой чрез Венгрию, куда вступили, перебравшись не без затруднения через утесы и пропасти Бешкида: так называется северо-восточный угол амфитеатра Карпатского, разделяющий ныне Галицию от Венгрии. В Кошицах (Кашау) оставил их Священник Протанский, «стыдясь», как говорит Барский, быть с ними в сообществе и «в дружбе»: «зане он богат, мы же скудны быхом». Линницкий тоже нередко бросал своего товарища, который, не имея ровно ничего, был и его «скуднее». Однако они сходились потом опять. Таким образом, через Эгер (Эрлау), Буду (Офень) и Юр (Рааб), добрались они вместе до Вены. Тут, в праздник Тела Господня, они видели, в знаменитой доныне процессии, Императора Карла VI, отца Марии-Терезии.
Из Вены, наши путники, чрез Стирию и Каринтию, пришли в Венецию; а оттуда, через Падую, Феррару, Болонью, Римини, Пезаро и Фано, следуя берегом моря, дошли до Анконы и до Лоретто. Здесь решились они, вместо прямого пути на Рим, предварительно посетить городок Бар или Бари в Южной Италии, славный перенесёнными туда из Смир-Ликийских мощами Св. Николая Чудотворца. Они оправились туда берегом Адриатики, путём скорбным и тяжким. Уже под самым Баром, с Барским случилось несчастие: он потерял свои путевые свидетельства. Это не помешало ему однако побывать в Баре. Но, на возвратном оттуда пути, он решился остановиться в городке Бирлетто, близ которого случилась потеря. Ему не хотелось лишиться свидетельств совершённого им странствования, без которых, как он сам говорит, путешественник то же, что «человек без рук, воин без оружия, птица без крыл, древо без листьев, которые «перегрину чрез все житие его единым утешением суть». Вследствие сделанной публикации, бумаги отыскались, но вдали от городка. Надо было дожидаться. Линницкий не разделял поэзии чувств своего спутника. Он соскучился, и бросил Барского одного в Барлетто, в то время как на него напала ещё, к довершению несчастия, жестокая лихорадка. С тех пор товарищи уже не сходились. Судьба Линницкого осталась неизвестною: Барский слышал только по прибытии в Рим, что Иустин был в Риме и отправился назад оттуда в своё отечество.
«Се тако искренний друг мой и спутник сотвори! - пишет в своих записках Барский. - Се познася братняя любовь, и явися христианское помилoвание! Где оный непременный искренняго глагол? Где оное шляхетное товарища слово? Где оная твердая клятва, еже друг друга не оставити, аще бы и в падеже смертном? Се глагол пременися, слово запреся, клятва же разрушися и потребися! Тогда аз озверхох на Господа печаль свою, и помянух Пророческия слова: Яко и ближнии мои отдалече меня сташа! И егда пренемогаше дух мой от обдержащия мя болезни и скорби, помянух Бога и возвеселихся. И тогда на мне сбышася Давидовы глаголы: Скорбь и болезнь обретох, и имя Господне призвах!»...
Один-одинёхонек, в чужой земле, зная только книжный язык Латинский, которого не разумеет простой народ в Италии, без денег, в лютой лихорадке, отправился Барский по пути к Неаполю, как скоро получил свои драгоценные свидетельства. «Идох же, - пишет он, - горящим (от зноя) краем, с великою нуждою на всяк день... множицею валяяся при пути на поле пустом и на зное солнечном, стражда, тресяся и паляся, не имея ни капли воды омочити язык свой, овоже при аустериях, си есть корчмах дорожних, лежай, и не имея за что купити пищи или пития, едва с нуждою единаго хлеба испросити мог; понеже не зная их наречия, и к тому не смеяху ко мне ближитися, да не приидет болезнь на них: видяху бо мя не имуща своего друга, и различно о мне помышляху, понеже тамо без дружбы (то есть - без сообщества, без товарищества) не приходят путницы, разве аще кто от близкой страны есть». Так дотащился он до городка Трои, где его, из христианского сострадания, прибрали в Больницу для Бедных. Но он пролежал тут только три дня. Строгая диета, предписанная врачом, испугала его больше самой болезни. «В мале не изчезох, - говорит он в простоте своей, - от малоястия: наипаче же жажды ради; понеже, кроме единой чаши при обеде и второй при ужине, ни в дни, ни в нощи, ниже капли воды даяху, повелением врача». Напрасно удерживали его в Больнице, обещая скорое выздоровление, если он будет исполнять все врачебные предписания, и угрожая верною смертью, если он уйдёт из Больницы. Наш Барский не послушался: вышел еле живой из города; нашёл на дороге родник холодной, как лёд, воды, «яко человек единым дохновением пить ея не может, понеже зубы терпети не могут»; бросился с жадностию, - пил, пил - и выздоровел совершенно!.. Истинный человек Русский, хотя и прошёл - в двух Академиях до начал Философских!...
Благополучно после того дошёл он до Неаполя, и потом до Рима. Здесь пробыл он двадцать дней, которые употребил на обозрение достопримечательностей и святынь столицы Западного Христианства. Не нашедши никого, к кому бы пристать, опять один, отправился он отсюда через Витербо и Флоренцию, назад в Венецию, куда и прибыл без особенных приключений, к началу осени 1724 года.
В Венеции он нашёл себе приют при Греческой Православной церкви, по доброхотству единоверцев. Ему не хотелось возвращаться назад старою дорогою, которой трудности увеличивались для него незнанием языков Немецкого и Венгерского. Намерение его было идти чрез Южно-Славянские земли: чрез Далмацию, Сербию и Булгарию. Но в Далмацию, и далеко и трудно было пробираться сухопутно. Всего лучше было ехать морем; а между тем наступала зима. Наш пилигрим должен был, волею-неволею, остаться в Венеции; но чтоб не жить в праздности, стал учиться по-Гречески в находящемся при церкви училище. Жил он в состоявшей при той же церкви богадельне, где сожители его, грубые, невежественные нищие, смеялись над его школьными занятиями, называли его «премудрым Соломоном», делали ему разные другие «пакости», так что даже «множицею книжицы и писание школьное вметаху в огонь, и прочая неугодная творяху». «Аз же, - говорит наш путник, - иногда сваряхся, иногда же на Господа возвергая печаль мою, молящи, да той мя препитает и по печали даст радость». Так наступил 1725 год. При начале весны, случай свёл его на площади Св. Марка с соотечественником, Рувимом Гурским, урожденцем из Острога (что ныне в губернии Волынской, а тогда был ещё под Польшею), проведшим потом всю жизнь свою внутри России, в чине иноческом, в разных послушаниях, достигшим наконец сана Архимандрита Тихвинского монастыря, но в 1720 году, по соприкосновенности к делу Царевича Алексия Петровича, которого он был любимец, бежавшим из России, и с тех пор обещавшимся «путешествовать по свету, посещающи Святыя Места дотоле, - как он говорил, - донележе таковое обрящу место, идеже бы мя токмо един знаяше Бог и аз Его». Сошедшись, они положили не расставаться, и вместе отправиться в Грецию, а потом - до Иерусалима, и далее, «аможе аще ни случатся». Нашлись добрые люди, которые выхлопотали им местечко на одном корабле, отъезжавшем из Корфу. Так наши новые друзья и отправились.
Кое-как, одним именем Христовым, из Корфу до Кефалонии, из Кефалонии до Занта, а потом дальше с острова на остров, пробрались они наконец до Xиo. Это было уже в Августе 1725 года. Здесь случился в то время Иерусалимский Патриарх Хрисанф, собиравший милостыню на Гроб Господень. Оба путника явились к нему за благословением и советом, Патриарх объявил им, что нельзя и думать о путешествии в Иерусалим, не имея у себя по меньшей мере по 100 левов на брата, что, по тогдашнему курсу, составляло около 60 руб. сер. А у них обоих, всей казны, собранной от подаяний, не было и на третью долю такой суммы. Нечего было делать. С общего согласия, решились удовольствоваться посещением Святой Афонской Горы, которая находилась по соседству. Там Гурский располагался остаться навсегда; а Барский, совершив поклонение, намеревался воротиться на родину. Но, замечает весьма добродушно последний, «добре воистинну, аще и в Латинском наречии, присловие повествует: homo proponit, deus disponit», то есть, переводит он же сам, «Человек предполагает, Бог располагает». Гурский, уже дряхлый старец, внезапно заболел ещё в Хио, и умер. Барский снова остался один, и один отправился в Афон, через Солунь (Салоники).
В Афоне наш странник провёл весь остаток 1725 и встретил 1726 год. Он обходил все тамошние монастыри, живя преимущественно в монастыре С. Пантелеймона, называемом «Русским», где в то время были ещё монахи из Русских, впрочем, не более как в числе двух. С весною, собрался он оттуда назад в Солунь, где, прожив до сентября, нашёл случай поместиться «безмездно» на корабле, везшем поклонников в Святую Землю. В конце того же месяца, он вышел на вожделенный берег в Яфе, присоединился к каравану богомольцев, и - наконец достиг до Иерусалима!...
Призренный в странноприимном Патриаршем Монастыре Иерусалимском, наш путешественник прожил там до Пасхи 1727 года, ровно полгода. В это время, он выходил все окрестности С. Града, был на Иордане и на Мертвом Море, посетил Вифлеем и неоднократно живал подолгу в знаменитой Лавре С. Саввы. 10 апреля 1727, в Понедельник Фомин, выбрался он, опять с караваном богомольцев, из Иерусалима в Яфу.
Ему хотелось непременно видеть Синай; и потому он поместился в корабле, отправлявшемся в Дамиетту. Но корабль прибило бурею к острову Кипру. Наш Барский принял за Божие повеление, предварительно «воздать должное поклонение Святым Местам, обретающимся в Кипре». Он остался здесь, и провёл три месяца, странствуя по городам и монастырям. Наконец, взял он себе опять место на корабле до Александрии; но, по прибытии в Александрию, узнав, что Патриарха Александрийского здесь нет, а находится он в Каире, тут же пересел в другое судно, и отправился Нилом в Каир.
В Каире встретил он 1728 год. В Синай, куда стремились его желания, не было никакой возможности идти, по причине разрыва и ссоры, возникшей между Синайскими монахами и Бедуинами окружных пустынь. Несмотря на то, Барский решился поставить на своём, во что бы то ни стало. В начале весны, он пустился, через Суэз, в Раифу: там взял тайно себе проводника Араба, и втихомолку прокрался, чрез непроходимые тропинки, сквозь пустыню и горы, до самых стен монастыря. Монахи сидели в нём, запертые кругом. Они никак не хотели принять к себе пришельца, боясь мести Бедуинов, которые поклялись не пропускать никого ни в монастырь, ни из монастыря. Наш путешественник объявил, что он остаётся под стенами монастырскими, провёл там ночь, и на другой день отпустил назад своего проводника, с которым монахи убеждали его воротиться назад. Этот день просидел он также неотступно под стенами, отвечая монахам, которые прогоняли его с угрозами, что, по словам Евангелия, «толкующему отверзается». Кончилось тем, что старцы, тронутые таким самоотвержением, ночью сбросили ему лестницу, по которой он перебрался через стены, и вошёл в монастырь. Здесь он провёл целую неделю, не оставив, при всех опасностях, обозреть и вне монастыря Святые Места, прославленные воспоминаниями Моисея и С. Великомученицы Екатерины. Монахи, прежде так неприветливые, теперь угощали его весьма доброхотно, и с собственным проводником отправили наконец обратно в Раифу.
Отсюда наш путешественник снова воротился в Каир; а оттуда решился ехать назад морем в Сирию, чтобы посетить невиданные им ещё места Святой Земли, именно Галилею. Он сел на корабль в Дамиетте, и вышел на берег в Саиде (древнем Сидоне). Отсюда, не оставляя обозревать все достопримечательные обители и церкви в окрестностях, он прошёл берегом Средиземного Моря, через Бейрут, до Триполя. Потом, пустился по предгориям Ливана, наполненным монастырями Маронитов, восходил до черты знаменитых кедров Ливанских, посещал развалины Бельбека (древнего Гелиополя), и оттуда прошёл в Дамаск, нынешнюю столицу Антиохийских Патриархов. Православного Пастыря, носившего этот высокий сан, он не нашёл на ту пору в Дамаске, за то, в одном из монастырей Ливанских, имел случай встретиться с Католическим или Униатским Патриархом Кириллом, мужем учёным, долго жившим в Риме, который с нашим пилигримом «имел прение о догматах веры». Из Дамаска, через Хемс (древнюю Эмесу) и Хаму (древнюю Епифанию), прошёл он в Лаодикию, потом в Антиохию. Намереваясь пройти сухим путём, через Малую Азию, до Царя-Града, он поднялся отсюда, всё берегом, в Александретту и в Баяс (древний Никополь). Но, схватив жестокую лихорадку, уклонился от моря, и углубился внутрь земли, до Алеппо. Здесь однако не нашёл он себе приюта: почему воротился назад, опять в Хаму, в окрестностях которой встретил новый 1729 год.
Получив некоторое облегчение от болезни, путешественник наш, ещё не совсем укреплённый в силах, но бодрый духом, предпринял к Пасхе вторичное пешехождение в Иерусалим. На этот раз, он шёл уже другою дорогою, из Бейрута, куда он воротился снова, через горы, обитаемые Друзами, через Назарет и Самарию. Взяв Пасху в С. Граде и посетив ещё раз окрестности до Вифлеема, он воротился прежним путём на Яфу: откуда направил путь свой в Акру или Птолемаиду. Отселе, вторично посетил Назарет, и потом прошёл всю древнюю Галилею, до источников Иордана: всходил на Фавор и Кармил, посетил остатки Каны, видел Гору Блаженств и место благословения Пяти Хлебов. С Кармила спустился он снова в Акру, и оттуда в третий раз пришёл в Триполь.
Сердце путника уже жаждало воротиться в давно покинутую отчизну. Он видел всё, чего желал видеть. Царь-град, святилище Восточного Православия, где он ещё не был, лежал ему по пути в Россию. Но Промысл расположил иначе.
В Триполе было Греческое Православное Училище, основанное тогдашним Патриархом Антиохийским Сильвестром, преимущественно для противоборства усилиям Унии, сначала в Алеппе, а потом ради гонения перенесённое в Триполь. Дидаскал, или Профессор Училища, иеромонах Иаков, без сомнения, заметив способности и любознательность Барского, уговорил его остаться при Училище, чтобы под его руководством усовершенствоваться в Эллино-Греческой литературе и вообще в Богословских науках по разуму Восточной Церкви. Барский остался, и провёл в учении целые десять месяцев, с августа 1729 по июнь 1730 года. В это время, частью по собственным делам, частью же по делам Дидаскала, которых он впрочем не объясняет, сделал он вторичное путешествие морем в Египет до Каира, где вторично насладился ласковым приёмом Православного Александрийского Патриарха Козьмы. На возвратном оттуда пути, пристал он вторично к Александрии, и в это время обозрел тщательно её знаменитые развалины: причём, пишет сам, скопировал несколько гиероглифических знаков с надписей. Воротясь обратно в Триполь, он провел здесь, продолжая прежние занятия, ещё восемь месяцев, до лета 1731 года.
Снова потребовал Дидаскал отправить своего ученика на остров Патмос, где была его родина и где находилось в то время славное во всём Архипелаге Православное Училище, под начальством Старца Макария, иеродиакона саном, но образованностью и святою жизнью превосходившего всякую похвалу, по свидетельству нашего путника. Барский достиг Патмоса, приставая по пути к островам Родосу, Самосу, Косу и Леро, которых достопримечательности были им тщательно осмотрены и описаны. Кончив на Патмосе свои поручения, которые, кажется, касались тогдашних успехов Унии в Сирии, он снова воротился в Самос, где, между святыми памятниками христианскими, не забыл посетить горы, носящие имя Пифагоровых. Отсюда, переехал он на Хио, где был уже прежде, и где похоронил спутника своего Гурского. Здесь встречен им был 1732 год. С весною, воротился он опять в Самос, для свидания с Патриархом Сильвестром, которого благодеяниями пользовался в Триполе, не имев дотоле счастия видеть его лично. Затем, снова отправлялся в Патмос, оттуда в Александрию, и уже к концу года, через Дамаск, воротился в Триполь к своему Дидаскалу.
С началом 1733 года, открылась в Триполе чума. Вследствие того, Патриарх Сильвестр, возвратившийся наконец на свой патриаршеский престол в Дамаск, перевёл туда Училище из Триполя, и с Дидаскалом Иаковом, и с нашим Барским. Между тем, усиливающееся стеснение Православия от Унии потребовало другого назначения для Дидаскала, который был вместе отличный проповедник; почему и послан был Патриархом во все пределы его духовного управления для укрепления колеблющейся Паствы. Барскому, которого учёные занятия чрез то прекратились, нечего было делать. Он начал просить благословения у Патриарха для отправления в Патмос, где хотел продолжать свой курс высшего учения у Старца Макария. Патриарх никак не хотел с ним расстаться, и в день нового 1734 года, в тезоименитство Барского, посвятив его предварительно в Иподиакона, постриг собственными руками в монашеский сан, оставив при нём прежнее имя Василия. Но новый Василий остался также непреклонен в своём желании, как и старый. Произнесши пред Патриархом сложенные им самим, на Эллино-Греческом языке, похвальное слово С. Василию и благодарственную речь к самому Патриарху, он испросил у него разрешения оставить Дамаск и Сирию, чтобы довершить то, чему положено уже столь благое начало.
Впрочем, верный своему главному призванию пилигрима, наш путешественник не хотел оставлять Сирии, не осмотрев в ней всего, что можно было видеть. Для того он отправился снова к верховьям Иордана, и оттуда проникнул до Харрана в Мессопотамии, отечества Авраама. Там он обнаружил плоды нового обширнейшего направления своей любознательности, описав тщательно развалины памятников, не ознаменованных никакою святынею, и сделав переводы с найденных там надписей, очевидно языческих. Потом, на возвратном пути в Дамаск, присоединился к каравану Мусульманских Хаджиев, возвращавшихся из Мекки, с которыми вместе ухитрился пробраться, неузнанный, в главную мечеть Дамаска, некогда знаменитую церковь, подвергая опасности жизнь свою в случае открытия. Затем, собравшись совсем в путь, занемог горячкою. Но и это не остановило его в принятом намерении. Едва оправясь, пустился он в Триполь, откуда намеревался ехать в Патмос; но, не нашедши корабля, решился ехать покамест в Кипр. Здесь Архиепископ, узнав сведения его в Латинском языке, который и сам разумел, но мало, убедил его остаться на зиму при себе, для преподавания Латинского языка ученикам находившегося при нём Православного Греческого Училища и для собственного своего с ним занятия. Барский остался.
Наступил 1735 год: и 10 апреля, на Светлой Неделе, постигло Кипр ужасное землетрясение, за которым следовало несколько других, а за ним всеобщее бедствие и мор. Панический страх объял всех жителей острова. Всё бежало, куда зря: в пустыни и в горы. Сам Архиепископ удалился из своего престольного города Левкосии в один дальний монастырь. И наш Барский взял опять свой пилигримский посох, и пошёл бродить по острову, который исходил из конца в конец, странствуя около пятнадцати месяцев, до августа 1736 года, когда наконец «укораблился» к цели своих желаний, в Патмос; достиг же туда не прежде как к самому концу 1736 года.
Старец Макарий, которого наставлениями жаждал он воспользоваться, найден был им на одре смертном, и в начале 1737 года скончался. Преемник его по Училищу, иеромонах Герасим, муж также обширной учёности, по свидетельству Барского, тоже вскоре занемог, и переехал сначала в Смирну, потом на остров Кандию, где и преставился. Училище начало упадать. Ученики разошлись. Но Барский, как будто уставши странствовать, оставался там безвыходно, и пробыл целые шесть лет и четыре месяца, по сентябрь 1743 года. В продолжение этого времяни, он вытерпел здесь все ужасы развившейся по острову чумы, вследствие которой прервались все сообщения между жителями. Тоску четырёх-месячного затвора в тесной и мрачной конурке, которую сам он называл «погребцом», наш герой рассеивал сочинением Латинской Грамматики для Греков, имея в виду не столько школьное, сколько популярное употребление, «с расположением, - говорит он, - необычным и с удобопонятным сокращением, елико можно, из неяж может всяк Грек, аще и несовершен грамматик, изучитися совершенно грамматике Латинской». Жаль, что этот труд нашего соотчича, хотя составленный и не для нас, погиб в неизвестности! Остальное время он посвящал наставлению детей туземцев, уча их по-Гречески читать, писать, и даже грамматике. Замечательно, что за этот труд от родителей учеников он не получал не только никакого вознаграждения, но ниже благодарности. «Прейдоша чрез руки мои больше десяти учеников, - говорит он, - но никтоже ми возблагодари от родителей их, точию три. Сеже чудно есть, яко единаго священника мирскаго сына, отрока, изучих лепо писати с великим прилежанием: иже не точию не даде ми мзды, но и обезчести мя таковыми злословными словами, каковых аз от рождения своего не слышах; еще же и Турком предати мя устращеваше, бе бо тогда брань велия между Турком и Российским народом, во время Императрицы Анны Иоанновны». Что же на это наш подвижник? «Аз же, - говорит он, - видех и уразумех, яко ненавистный добру враг диавол вся сия содействоваше, да изженет мене от благословенного оного острова, и сотворит пакость и препятие в полезном моем поучении; обаче Божиею помощию вся претерпех, поминающи слово Его святое: Блаженны есте, егда возненавидят вас человецы, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще!». - В самом деле, уча, продолжал он постоянно учиться; и кроме Эллино-Греческой Литературы, прошёл Логику и даже, как сам он выражается, «пол-Физики».
Наконец терпение нашего путника и труженика вознаградилось. Слух об нём дошёл в Константинополь, к тамошнему Императорско-Российскому Резиденту, Статскому Советнику Вешнякову. Вдруг бедный монах Патмосский получает от столь важного и сильного лица лестное письмо с приглашением прибыть в Царьград, и при нём султанский фирман на свободный проезд и все средства к путешествию. Как вдруг все переменилось в отношении к нему! Где прежде едва удостоивали взора убогого пилигрима, там ныне склонялись пред ним во прах, чая покровительства и заступления. На пути в Константинополь, путешественник наш посетил и описал развалины древнего Эфеса, называемого ныне Кусадаси, где также интересовался уже не одними священными, но и классическими воспоминаниями древности.
Резидент принял своего гостя чрезвычайно благосклонно и ласково. В начале 1744 года, он доставил ему удовольствие быть в своей свите при торжественном посещении Великого Визиря. Нашего пилигрима, вместе с прочими, по Турецкому обычаю, пожаловали при этом случае «кавадою», или особого рода шубою, которую и надели на него с честью в палатах Визирских. «Тогда помянух в себе, - говорит простодушно и трогательно наш странник, - яко многажды мя бусурмане в странствовании моем совлекоша от одежд даже до крайняго хитона; ныне же, Божиим смотрением и благополучным случаем, одеяша мя!». Да! это было сладко вспомнить!...
Четыре месяца жил Барский в Константинополе, во дворце Резидента, осыпаемый от него всеми ласками. Ему не было никакого особого поручения, кроме иногда переводов с Греческого. Молва носилась в Посольстве, что Резидент готовил ему звание Священника при Миссии. Но Барскому не того хотелось. Он схватился за представившийся ему благоприятный случай, чтобы достигнуть вполне цели, которой он принёс уже лучшую часть своей жизни. Ещё не видел он западной половины бывшей Византийской Империи: тех стран, которые собственно называются Грециею. Был он на Афонской Горе, но когда не знал ещё ни языка, ни обычаев Греческих: следовательно, видел её бегло, поверхностно. Показав свои записки и рисунки Резиденту, он не только получил от него благосклонное согласие, но и достаточные средства к совершению своего нового, достохвального намерения.
И так, он отправился вторично на Афон, и провёл там целые полгода. Плодом этого пребывания было подробное описание Святой Горы, которому мало подобных представляют все литературы Европы, даже и в настоящее, столь богатое путешествиями, время.
Из Афона, он отправился по остальным странам Греции: был в Эпире, в Ливадии, и посетил остров Кандию или Крит. На всё это употребил он около полутора года. Но возвратясь в Константинополь, в половине 1746 года, он имел несчастие не застать в живых своего благодетеля Вешнякова. Новый Резидент, Статский Советник Неплюев, не только не оказал ему благосклонного приёма, но, вняв клеветливым изветам и раздражённый отчасти смелостью слов путешественника, чувствовавшего свое достоинство, подверг его всей тяжести своего гнева. Отдано было приказание отправить его на первом корабле в Россию, за крепкою стражею. Но Промысл не судил ему испытать этого позора. Наш путник мирно и честно возвратился на родину из Царь-Града сухим путём, через Румелию, Болгарию, Валахию, Молдавию и тогдашнюю Польскую-Украйну. Он прибыл в Киев, в родительский дом, 2 сентября 1747 года, изменившись, превратностями почти двадцати-пяти-летнего странствования, и физически и нравственно, до такой степени, что мать его, остававшаяся ещё в живых, долго не могла признать в нём своего сына.
С возвращением на родину, с окончанием путешествия, как будто исполнилось назначение, решилась задача всей его жизни. Барский прожил в отеческом доме только тридцать пять дней, и скончался, октября 1747 года, от опухоли в ногах, которые много потрудились. Ему было тогда от роду сорок пять лет и девять месяцев. Жил он мало, но видел много на свою жизнь! Тело его предано было погребению, с особым торжеством, в Киево-Братском Монастыре, где находится Академия, даровавшая ему первоначальное образование. Там виден поныне гроб его, украшенный современною эпитафиею, оканчивающеюся не великолепными, но добродушно-верными стихами:
Читатель, ты его слезами прах почти,
И труд путей его с вниманием прочти!...
Текст для новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.
От публикаторов:
В 1846 году популярный писатель, известный популяризатор и историк искусства Нестор Васильевич Кукольник (1809 - 1868) выпустил в свет замечательный сборник «Картины русской живописи». Годом раньше, в 1845, Нестор Кукольник, представляя вниманию публики первый номер своего журнала «Иллюстрация» (1845-1849) - «еженедельного издания всего полезного и изящного» - так сформулировал его главную цель: «Описание России в её общественных и частных зданиях, в подвигах и трудах замечательных соотечественников, в нравах и обычаях народа, в художествах, искусствах и науках». Появление «Картин русской живописи» стало очередным этапом на пути к достижению поставленной цели.
Открывает сборник статья самого редактора-составителя «Русская живописная школа», по мнению современных исследователей это - одна из лучших искусствоведческих работ Нестора Кукольника, в ней автор пытается проследить природу происхождения русской живописи и определить ее начало.
Некоторые современные библиофилы называют главным достоинством «Картин Русской живописи» - помещённые в нём 13 гравюр на стали, выполненных на очень высоком уровне, с картин знаменитых русских художников: Владимира Боровиковского, Фёдора Бруни, Алексея Егорова, Александра Иванова, Карла Брюллова, Максима Воробьева, Алексея Венецианова и Василия Шебуева.
Однако литературная часть сборника представляется не менее значительной и интересной. В «Картинах русской живописи», кроме указанной статьи и рассказа «Староста Меланья» самого Н.В. Кукольника, помещены произведения видных русских и малороссийских литераторов 1830-1840-х годов: две статьи («Благовещенский собор» и «Св. Василий Великий») Андрея Муравьёва (1806 - 1874), православного духовного писателя, автора знаменитых «Путешествий ко Святым местам в 1830 году», которого называют «зачинателем церковной беллетристики»; стихотворения Владимира Бенедиктова («Кто сей юный?»), Владимира Соколовского («Божественная ноша», «Лествица спасения», «Смерть Бессмертного», «Исцеляющие раны») и Бориса Фёдорова («К изображению Вознесения Богоматери на небо. К.П. Брюлова»); рассказ Ничипора Кулеша «Картина: Св. Семейство»; два рассказа Евгения Гребёнки («Иерусалим» и «Рассказ»); «Тайная вечерь» (Рассказ Бельгийца); и, наконец, три статьи выдающегося учёного и литератора Николая Ивановича Надеждина (1804 - 1856). На них остановимся подробнее.
Две статьи Надеждина - «Изображение Божией Матери» и «Гротта-Феррата» - являются увлекательными повествованиями самовидца-путешественника по Италии, и то же самое время это серьёзные научные исследования в области церковной истории и искусства. Этим уникальным сочетанием научных и художественных достоинств отличаются и многие другие статьи Николая Ивановича, содержащие выдержки из дорожных воспоминаний, опубликованные в разные годы, назовём некоторые из них: «Путешествие по Рейну» (1836), «Впечатления Парижа» (1836), «Очерки Швейцарии» (1837), «Прогулка по Бессарабии» (1839), «Записка о путешествии по южно-славянским странам» (1842), «Базель» (1845). На основании полученных в путешествиях знаний и впечатлений Надеждиным написаны также повесть «Сила воли» (1841), рассказ «Черногорцы» (1842), объёмные исследования «Род Княжевичей» (1842) и «О заграничных раскольниках» (1846) и др.
К 1846 году, когда изданы «Картины Русской живописи», Николай Иванович, сын священника, состоит чиновником особых поручений в Министерстве внутренних дел, под началом Л.А. Перовского, выслужил чин статского советника (5 класс табели о рангах), много путешествует по России и за границей по заданию руководства, собирая материалы для научного труда о раскольниках и сектантах. Одновременно является редактором Журнала Министерства внутренних дел и активным членом только что созданного Русского Географического Общества (1845), занимается этнографией. Прекрасно понимая пользу и научную ценность путешествий, сам никогда не бывавший на Святой Земле, Николай Иванович пишет статью «Русские путешественники к Святым местам», третью из опубликованных в «Картинах Русской живописи», где рассказывается о первых русских путешественниках на Святую Землю, о подвижниках, исходивших её своими ногами и составивших описания Святой Земли для соотечественников.
Иллюстрациями к статье Н.И. Надеждина послужили гравюры с картин Максима Воробьева: «Иерусалим», «Гроб Господень», «Вифлеемская пещера». Максим Никифорович Воробьев (1787 - 1855) - академик живописи Императорской Академии художеств - в 1820-1821 годах, имея особое поручение правительства, в составе дипломатической миссии Д.В. Дашкова путешествовал по Ближнему Востоку, посетил Константинополь, Смирну, Иерусалим, Вифлеем и другие города Палестины, где он вычертил, вымерил и зарисовал все главнейшие места, чтимые христианами. Результатом поездки стала уникальная серия зарисовок и этюдов. Трудность заключалась в том, что все измерения и рисунки надо было делать тайком от надзора местных мусульманских властей. Кроме храмов, Воробьев написал несколько пейзажных видов Иерусалима и Мертвого моря, а по пути в Палестину - виды Константинополя и других городов. Все эти материалы для будущих картин заключались в 90 листах акварельных рисунков. Путешествие Воробьева к Святым Местам было устроено великим князем Николаем Павловичем, будущим Императором Николаем I, который желал привести в надлежащий вид храм Воскресения Христова, в Новом Иерусалиме, в окрестностях Москвы.
Сегодня мы предлагаем вниманию читателей труд Н.И. Надеждина «Русские путешественники к Святым Местам», не переиздававшийся с 1846 года ни разу.
Николай Надеждин
